де рассмотреть обстоятельства подлога, - обратился он к членам.
     - Конечно-с, - отвечали те в один голос.
     Вице-губернатор торопливо поклонился им и,  как бы желая прекратить эту
тяжелую для  него  сцену,  проворно вышел.  Князь тотчас же  юркнул за  ним.
Проходя по канцелярии,  Калинович сказал ему что-то очень тихо. Красный цвет
в  лице князя мгновенно превратился в бледный.  Некоторые писцы видели,  как
он,  почти шатаясь, сошел потом с лестницы, где ожидал его полицеймейстер, с
которым он и поехал куда-то.
     В тот же день,  вечером, по городу разнеслась страшная молва, что князь
Иван пойман с фальшивым свидетельством и посажен вице-губернатором в острог.


                                    VII

     Политика  моего  маленького  мирка  поколебалась  в   самом  основании.
Дворянство решительно восстало на Калиновича. Каким образом дворянина князя,
без суда и  следствия,  посадить в  острог?  -  говорилось всюду на вечерах,
балах  и  клубах.  Губернский предводитель,  под  стрекаемый доброжелателями
князя,  официально спросил вице-губернатора,  на  каком основании князь Иван
арестован без  депутатов со  стороны дворянства.  На  это последовал дерзкий
ответ,  что по  незаконности вопроса не  считают даже за  нужное отвечать на
него.  Предводитель донес о  том  министру.  Молодой прокурор,  решившийся в
последнее время  кончить  свою  танцевальную карьеру  и  жениться именно  на
дочери  губернского предводителя,  тоже  вошел  к  управляющему губерниею  с
вопросом,  по  какому  именно  делу  содержится в  тюремном замке  арестант,
коллежский советник,  князь Иван Раменский и в какой мере важны взводимые на
него обвинения.  В  лаконическом ответе,  что князь Иван содержится по  делу
составления им фальшивого свидетельства,  прокурору вместе с  тем предложено
было  обратить  исключительное свое  внимание,  дабы  употреблены  были  все
указанные в  законе меры строгости к прекращению всякой возможности к побегу
или к  другим упущениям и злоупотреблениям при содержании сего столь важного
арестанта.  Следствие производить начал красноносый полицеймейстер:  отчасти
по  кровожадности собственного характера,  отчасти для  того,  чтоб  угодить
вице-губернатору,  он заставлял, говорят, самого князя отвечать себе часа по
два,  по  три,  не  позволяя при  этом садиться.  Посажен был тоже в  острог
неизвестно  за   что  один  из  княжеских  лакеев;   потом  взят  в   Эн-ске
дьячок-резчик,  и,  наконец,  схвачен на  дороге в  Москву беглый кантонист,
умевший будто бы подписываться под всевозможные руки.
     Мягкосердый секретарь строительной комиссии удавился от страха. Проходя
мимо полиции,  некоторые слышали, что там раздавались крики и стоны, которые
показывали,  что вряд ли  несчастных подсудимых не пытают во время допросов.
Словом,  страсти господни,  что  рассказывалось по  всем закоулкам!  Мужчины
только качали головами и  с часу на час ожидали,  что управляющему губернией
будет,  наконец, сверху такой щелчок, после которого он и не опомнится. Дамы
были  тоже в  ужасном волнении.  Они  беспрестанно делали друг другу визиты,
чтоб сообщить или узнать какую-нибудь новость.  Про князя они говорили,  что
не знают,  может быть,  он и  виноват и  достоин своей участи,  но семейства
нельзя  было  не  пожалеть.  Несчастная княгиня,  эта  кроткая,  как  ангел,
женщина, посвятившая всю жизнь свою на любовь к мужу, должна была видеть его
в таком положении -  это ужасно!  Обыкновенная молчаливость княгини перешла,
говорят, в какой-то идиотизм. Лечивший ее доктор положительно опасался за ее
умственные способности;  ко  всему  этому  толстый  Четвериков выкинул такую
штуку,  в  которой выразилась вся его торговая душа.  Едва только узнал он о
постигшем несчастии тестя, как тотчас же ускакал в Сибирь, чтоб отклонить от
себя  всякое подозрение на  участие в  этом  деле и  бросил даже свою бедную
жену,  не  хотевшую,  конечно,  оставить  отца  в  подобном  положении.  Про
Калиновича и говорить уж нечего, каким чудовищем казался он дамам.
     - Ведь,  согласитесь,  он бы недурен был собою, но всегда у него в лице
было что-то инквизиторское! - говорили они почти открыто.
     Как бы  подлаживаясь к  этому всеобщему страху и  печальному настроению
общества,  наступила туманная,  сырая осень.  Вечера сделались бесконечны. В
один из них порывисто дул по улицам холодный,  с  изморозью,  ветер.  Фонари
едва мерцали в темноте.  Хоть бы человек прошел,  хоть бы экипаж проехал;  и
среди  этой  тишины  все  очень  хорошо  знали,   что,   не  останавливаясь,
производится страшное  следствие  в  полицейском склепе,  куда  жандармы  то
привозили,  то отвозили различные лица,  прикосновенные к делу.  В настоящий
час   сам   вице-губернатор  присутствовал  при   допросе   старого  энского
почтмейстера,  на днях только еще взятого и привезенного в губернский город.
Молча и крупными буквами, как видели писцы, писал старик свои ответы, но что
именно - неизвестно.
     В  вице-губернаторской квартире тоже  было  мрачно и  пустынно.  Огонек
светился только в огромной официантской,  где дремал швейцар и с полчаса уже
дожидался какой-то господин в оборванном пальто.  На другом конце дома падал
на мостовую свет из наугольной и единственной комнаты, где Полина, никуда не
выезжавшая в последнее время,  проводила целые дни.  Поступок мужа ее против
родственника и  друга дома,  конечно,  не мог быть ей приятен.  В  этот раз,
впрочем,  она была не одна:  у ней сидела m-me Четверикова, и, боже мой, как
изменились в  последнее время  обе  дамы!  Вице-губернаторша была  совсем уж
старуха; и смолоду болезненное лицо Полины теперь, как на трупе, обвалилось;
на  исхудалых пальцах ее  едва держались,  хлябая,  несколько дорогих колец.
Ясно было,  что  семейная жизнь,  и  когда-то  не  много давшая ей  радости,
доканывала ее  теперь  окончательно.  M-me  Четверикова,  этот  недавний еще
цветок красоты и свежести,  была тоже немного лучше:  бледный, матовый отлив
был на  ее  щеках вместо роз;  веки прекрасных глаз опухли от слез;  хоть бы
брошка,  хоть бы светлая булавка была видна в  ее костюме.  Вместо цветных и
блестящих платьев из  дама{402},  на  ней  был надет простой черный шелковый
капот.  Роскошная коса ее, едва свернутая, была кое-как приколота шпильками.
Ей ли, дочери преступника, было иначе одеваться? По беспристрастию историка,
я должен сказать,  что в этой светской даме, до сих пор не обнаружившей пред
нами никаких человеческих чувств, как бы сразу откликнулась горячая и нежная
душа  женщины.  Понятно стало,  что  она  для  отца готова на  все,  что  он
единственный идеал ее,  как мужчина,  ее  любовь,  ее счастье...  Князь умел
воспитывать в  свою пользу детей,  как  вообще умеют это делать практические
люди.
     С полчаса,  я думаю,  сидели обе дамы молча.  У каждой из них так много
наболело на душе,  что говорить даже было тошно, и они только перекидывались
фразами.
     - Ты когда его видела? - спросила Полина.
     - Вчера.  Смотритель тут добрый;  пускает меня, - отвечала Четверикова,
закрывая лицо руками.
     - Что, он переменился?.. Упал духом?
     - Ужасно!   Денег,  говорит,  главное,  теперь  ему  нужно;  а  у  меня
решительно нет.  Муж уехал и оставил какие-то пустяки.  Чаю, вообрази, chere
amie, не дают ему: говорят, что сожжет острог.
     Проговоря это,  Четверикова заплакала.  У  Полины тоже были полны глаза
слез.
     - Вся теперь надежда,  как мне говорят,  это - просить Якова Васильича.
Неужели, наконец, он не сжалится? Есть же в нем хоть капля сострадания!
     Полина горько улыбнулась.
     - Яков Васильич никогда,  кажется,  и  ни над чем еще не сжалился,  где
говорит его самолюбие. Я успела его узнать хорошо! - отвечала она.
     - Нет,  chere amie,  я  уговорю его,  я,  наконец,  стану перед ним  на
колени,  буду умолять его...  Я женщина:  он поймет это.  Позволь только мне
просить его и пусти меня к нему одну.
     - Хорошо,  - отвечала Полина, - но только наперед тебе говорю, что это,
я  не  знаю,  какой ужасный человек!  -  прибавила она  с  каким-то  нервным
содроганием.
     На  этих  словах дамы  замолчали и  задумались,  но  раздавшийся вскоре
сердитый звонок заставил их вздрогнуть.
     - Это он приехал! - проговорила Полина.
     - Он! - повторила Четверикова, и обе они побледнели.
     Воротился действительно Калинович.  При  входе  его  швейцар  вскочил и
вытянулся в струнку. Господин в пальто подскочил к нему.
     - Записка, ваше высокородие... - начал было он.
     - Дожидайся тут, болван; лезет! - крикнул сердито вице-губернатор.
     Пальто подалось назад и стало на прежнее место.  Калинович прошел прямо
в   свой   кабинет.   Человек  поставил  на   стол   две   зажженные  свечи.
Вице-губернатор,  показав ему головой, что он может уйти, опустился в кресло
и  глубоко задумался:  видно,  и  ему  нелегок пришелся настоящий его  пост,
особенно в  последнее время:  седины на  висках распространились по  всей уж
голове;  взгляд был какой-то растерянный,  руки опущены;  словом, перед вами
был человек как бы совсем нравственно разбитый...  Но послышались тихие шаги
Полины  -  и  лицо  Калиновича в  одну  минуту  приняло  холодное и  строгое
выражение.
     - Четверикова там приехала, желает тебя видеть, - проговорила та.
     - Что такое? - спросил Калинович.
     - Не знаю.  Об отце,  кажется, желает что-то тебя попросить, - отвечала
Полина.
     Вице-губернатор покраснел. В первый раз еще приходилось ему встретиться
с  семейством князя  после  несчастного с  ним  случая.  Несколько минут  он
заметно колебался.  Отказать было чересчур жестоко;  но,  с  другой стороны,
принять он стыдился и боялся за самого себя.
     - Просите! - проговорил он, наконец.
     Полина с  удовольствием пошла.  Ответ этот  дал  ей  маленькую надежду.
Вошла m-me Четверикова и проговорила:  "Bonsoir!"* Она была так же стройна и
грациозна,  как некогда;  но  с  бесстрастным и  холодным выражением в  лице
принял ее герой мой.
     ______________
     * Добрый вечер! (франц.).

     - Bonsoir! - ответил он ей и пригласил движением руки садиться.
     - Я пришла,  Яков Васильич, просить вас за отца. Сжальтесь, наконец, вы
над ним! - начала она прямо.
     - Но что я могу сделать, Катерина Ивановна? - спросил Калинович.
     - Господи!  Говорят,  вы  все можете!  -  воскликнула m-me Четверикова,
всплеснув руками.
     Вице-губернатор пожал плечами.
     - Послушайте,  Калинович,  -  продолжала она, протягивая ему прекрасную
свою ручку,  -  мне  казалось,  что я  когда-то  нравилась вам;  наконец,  в
последнее время вы были так любезны, вы говорили, что только встречи со мной
доставляют вам удовольствие и воскрешают ваши прежние радости... Послушайте,
я всю жизнь буду вам благодарна,  всю жизнь буду любить вас;  только спасите
отца моего, спасите его, Калинович!
     Проговоря это,  m-me  Четверикова все еще не выпускала руку Калиновича;
он тоже не отнимал ее.
     - За  прежнее,  -  начал он,  -  я  не говорю:  вы можете называть меня
тираном,  злодеем;  но теперь,  что теперь я  могу сделать?  Научите вы меня
сами.
     - Послушайте,  -  начала Четверикова,  -  говорят,  вот что теперь надо
сделать:    у    отца   есть   другое   свидетельство   на    имение   этого
старика-почтмейстера:  вы возьмите его и скажите,  что оно было у вас,  а не
то,  за которое вы его судите, скажите, что это была ошибка, - вам ничего за
это не будет.
     Калинович нахмурился и отнял руку.
     - Старик этот сознался уж, что только на днях дал это свидетельство, и,
наконец,  - продолжал он, хватая себя за голову, - вы говорите, как женщина.
Сделать этого нельзя,  не  говоря уже  о  том,  как безнравствен будет такой
поступок!
     - Спасти  человека  не   безнравственно,   Калинович!   -   проговорила
Четверикова.
     Вице-губернатор пожал плечами.
     - Но что ж из этого будет? Поймите вы меня, - перебил он, - будет одно,
что вместе с вашим отцом посадят и меня в острог, и приедет другой чиновник,
который будет делать точно то же, что и я.
     - Нет,  можно:  не говорите этого, можно! - повторяла молодая женщина с
раздирающей душу тоской и  отчаянием.  -  Я  вот стану перед вами на колени,
буду целовать ваши руки... - произнесла она и действительно склонилась перед
Калиновичем, так что он сам поспешил наклониться.
     - Господи!  Катерина Ивановна!  Что вы делаете?  - восклицал он, силясь
поднять ее.
     - Я  не  встану,  не  уйду от  вас.  Спасите моего отца!..  Спасите!  -
говорила она и начала истерически рыдать.
     Калинович почти в объятиях поддерживал ее.
     - Успокойтесь,  Катерина Ивановна! - говорил он. - Успокойтесь! Даю вам
честное слово,  что  дело это  я  кончу на  этой же  неделе и  передам его в
судебное  место,   где   гораздо  больше  будет   средств  облегчить  участь
подсудимого;   наконец,   уверяю  вас,  употреблю  все  мои  связи...  будем
ходатайствовать о  высочайшем милосердии.  Поймите вы меня,  что один только
царь может спасти и помиловать вашего отца - клянусь вам!
     Четверикова встала  и,  как  безумная,  забросила своей  восхитительной
ручкой разбившийся локон волос за ухо.
     - Злой вы  человек!  Не  даст вам  бог  счастья!  -  проговорила она и,
шатаясь, вышла из кабинета. За дверьми приняла ее Полина.
     - Tout  est  fini!*  -  проговорила  молодая  женщина  голосом,  полным
отчаяния.
     ______________
     * Все кончено! (франц.).

     - Слышала,  -  отвечала вице-губернаторша,  не  менее встревоженная.  -
Ecoutez,  chere amie*,  -  продолжала она скороговоркой, ведя приятельницу в
гостиную,  - ты к нему ездишь. Позволь мне в твоей карете вместо тебя ехать.
Сама я не могу,  да меня и не пустят; позволь!.. Я хочу и должна его видеть.
Он, бедный, страдает за меня.
     ______________
     * Послушай, дорогая (франц.).

     - Да, съезди, Полина, съезди, chere amie! Но, господи, что с ним будет?
- заключила Четверикова,  и  обе  дамы,  зарыдав,  бросились друг к  другу в
объятия.
     Калинович между тем,  как  остался,  взявшись за  спинку кресла,  так и
стоял, не изменяя своего положения.
     "Все меня проклинают,  все меня ненавидят, и за что?" - проговорил он с
ироническою улыбкою и  потом,  как бы желая задушить внутреннюю муку,  хотел
чем-нибудь заняться и позвонил.
     Вошел тот же лакей.
     - Там какой-то человек стоит на лестнице. Позови его сюда! - проговорил
Калинович.
     Пальто явилось.
     - Кто ты такой? - спросил довольно строго вице-губернатор.
     - Суфлер,  ваше превосходительство, - отвечало пальто. - Так как труппа
наша  имеет  прибыть  сюда,   и  госпожа  Минаева,   первая,   значит,  наша
драматическая актриса,  стали мне  говорить.  "Ты теперь,  говорит,  Михеич,
едешь  ранее нашего,  явись,  значит,  прямо к  господину вице-губернатору и
записку,    говорит,    предоставь   ему   от   меня".    Записочку,    ваше
превосходительство, предоставить приказано.
     Проговоря  это,   суфлер  модно  подал  небольшое  письмецо  и,  сделав
несколько шагов  назад,  принял ту  позу,  которую обыкновенно принимают,  в
чулках и  башмаках,  театральные лакеи,  роли  которых он,  вероятно,  часто
исполнял.
     - Что такое? - проговорил между тем Калинович, развертывая письмо.
     Там было написано:

     "По почерку вы узнаете,  кто это пишет.  Через несколько дней вы можете
увидеть меня на  вашей сцене -  и,  бога ради,  не обнаружьте ни словом,  ни
взглядом,  что вы меня знаете;  иначе я не выдержу себя; но если хотите меня
видеть,  то  приезжайте послезавтра в  какой-то  ваш глухой переулок,  где я
остановлюсь в  доме Коркина.  О,  как я  хочу сказать вам многое,  многое!..
Ваша..."

     При  чтении этих строк лицо Калиновича загорелось радостью.  Письмо это
было от  Настеньки.  Десять лет  он  не  имел о  ней ни  слуху ни  духу,  не
переставая почти никогда думать о ней,  и через десять лет,  наконец,  снова
откликнулась эта женщина, питавшая к нему какую-то собачью привязанность.
     - Что ж, скажи: госпожа Минаева у вас в труппе и будет здесь играть всю
зиму? - спросил он каким-то смешным от внутреннего волнения тоном.
     - Точно так,  ваше превосходительство!  - отвечал модно суфлер. - Будет
публика довольна, собственно, через них, - надеемся на то! - прибавил он.
     - И хорошая,  значит,  она актриса?  -  проговорил Калинович. Голос его
перехватывался.
     Суфлер усмехнулся этому вопросу.
     - Актриса такая,  ваше превосходительство, что понимай только умеючи, -
отвечал он  с  каким-то  умилением.  -  Хоть бы теперь про себя мне сказать:
человек я маленький! Значит, все равно, что свинья, бесчувственный, и то без
слез не могу быть,  когда оне играть изволят;  слов моих лишаюсь суфлировать
по тому самому,  что все это у  них на чувствах идет;  а  теперь,  хоть бы в
Калуге,  на пробных спектаклях публика тоже была все офицеры,  народ буйный,
ветреный,  но и те горести сердца своего ощутили и навзрыд плакали...  Самим
богом уж,  видно,  им  на  то  особливое дарование дано за  их,  может быть,
ангельскую добрую душу, которой и пределов, кажется, нет.
     Проговоря это,  Михеич заметил,  что вице-губернатор в каждое слово его
как   бы   впивается,   и   потому,   еще  более  расчувствовавшись,   снова
распространился.
     - Хоть бы теперь, ваше превосходительство, опять мне самого себя взять:
сколько я ихними милостями взыскан -  так и сказать того не могу!  Жалованье
тоже получаю маленькое.  Три  рубля серебром в  месяц,  а  хлеба нынче пошли
дорогие;  обуться, одеться из этого надобно прилично своему званию: не мужик
простой -  артист!..  В  затрапезном халате  не  пойдешь.  А  в  этой  нашей
проклятой будке ужасно как платье дерется по  тому самому,  что нечистота...
сырость...  ужасно-с!  И оне, видев собственно меня в бедном моем положении,
прямо мне сказали: "Михеич, говорят, живи, братец у меня; я тебя прокормлю!"
- "Благодарю,  говорю,  сударыня,  благодарю!" А что я... что ж?.. Я служить
готов.  Дяденька вот теперь при них живет: хоша бы теперь, сапоги или платье
завсегда готов для них приготовить;  но  они только сами того не  допускают:
сами изволят все делать.
     - А дядя разве с ней живет?  -  спросил Калинович,  закидывая голову на
спинку кресла.
     - При них, ваше превосходительство, старичок добрейший. Уж как Настасью
Петровну любят, так хоть бы отцу родному так беречь и лелеять их; хоть и про
барышню нашу грех что-нибудь сказать:  не ветреница!  Сами, может быть, ваше
превосходительство,  изволите знать: у других из их званья по два, по три за
раз бывает,  а у нас,  что-что при театре состоим, живем словно в монастыре:
мужского духу в доме не слыхать,  сколь ни много на то соискателей,  но ни к
кому как-то из них наша барышня желанья не имеет.  В другой раз, видючи, как
их молодость втуне пропадает,  жалко даже становится,  ну, и тоже, по нашему
смелому,   театральному  обращению,   прямо  говоришь:  "Что  это,  Настасья
Петровна,  ни с  кем вы себе удовольствия не хотите сделать,  хоть бы насчет
этой любви или самых амуров себя развлекли". Оне только и скажут на то: "Ах,
говорит, дружок мой, Михеич, много, говорит, я в жизни моей перенесла горя и
перестрадала,  ничего я  теперь не  желаю";  и  точно:  кабы не это,  так уж
действительно какому ни  на  есть господину хорошему нашей барышней заняться
можно:  не  острамит,  не  оконфузит перед  публикой!  -  заключил Михеич  с
несколько лукавой улыбкой,  и,  точно капли кипящей смолы,  падали все слова
его  на  сердце Калиновича,  так что он  не  в  состоянии был более скрывать
волновавших его чувствований.
     - Хорошо,  хорошо! - поспешил он перебить. - Кланяйся Настасье Петровне
и  скажи,  что  я  непременно буду в  театре и  всем,  что она пишет мне,  я
воспользуюсь. Понимаешь?
     - Понимаю,   ваше  превосходительство,  -  отвечал  с  глубокомысленным
выражением Михеич.
     - Да,  скажи ей!  -