фовна и пошла хлопотать.
     Сначала  она  нацарапала на  лоскутке  бумажки  страшными каракульками:
"путыку шимпанзскова",  а  потом принялась будить спавшего на полатях Терку,
которого Петр Михайлыч,  по выключке его из службы, взял к себе почти Христа
ради,  потому что инвалид ничего не делал,  лежал упорно или на печи, или на
полатях и  воды даже не хотел подсобить принести кухарке,  как та ни бранила
его.  В  этот  раз  Палагее Евграфовне тоже немалого стоило труда растолкать
Терку, а потом втолковать ему, в чем дело.
     - Да ведь заперто, - отозвался инвалид.
     - Руки-то есть,  старый хрен:  стукнись. Пошел, пошел скорей! Выспишься
еще; ночь-то длинна, - говорила Палагея Евграфовна.
     - Ну  да,  выспишься,  -  пробормотал Терка  и  долго  еще  обувался  и
напяливал свой вицмундиришко.
     - Пес этакой!  Пойдешь ты  али нет?  -  воскликнула,  наконец,  Палагея
Евграфовна.
     - Ну!  -  отвечал на  это  Терка и,  захватив крепко в  руку записочку,
поплелся,  а  Палагея  Евграфовна велела  кухарке  разложить  таган  и  сама
принялась стряпать.
     Терка чрез полчаса возвратился с одной только запиской в руках.
     - Нет,  не достучишься!  -  сказал он и  преспокойно разделся и влез на
полати.
     Палагея Евграфовна только плюнула.
     - Вот старого дармоеда держат ведь тоже!  -  проговорила она и,  делать
нечего, накинувшись своим старым салопом, побежала сама и достучалась. Часам
к   одиннадцати  был   готов  ужин.   Вместо  кое-чего   оказалось  к   нему
приготовленными,  маринованная  щука,  свежепросольная  белужина  под  белым
соусом,   сушеный  лещ,   поджаренные  копченые  селедки,  и  все  это  было
расставлено в чрезвычайном порядке на большом круглом столе.
     - Палагея Евграфовна приготовила нам решительно римский ужин,  - сказал
Калинович, желая еще раз сказать любезность экономке; и когда стали садиться
за стол,  непременно потребовал,  чтоб она тоже села и не вскакивала. Вообще
он был в очень хорошем расположении духа.
     Перед лещом Петр Михайлыч,  налив всем бокалы и произнеся торжественным
тоном:  "За здоровье нашего молодого,  даровитого автора!"  -  выпил залпом.
Настенька,  сидевшая рядом с  Калиновичем,  взяла его руку,  пожала и выпила
тоже  целый  бокал.   Капитан  отпил  половину,  Палагея  Евграфовна  только
прихлебнула.  Петр Михайлыч заметил это  и  заставил их  докончить.  Капитан
дохлебнул молча и  разом;  Палагея Евграфовна с  расстановкой,  говоря:  "Ой
будет, голова заболит", но допила.
     - Позвольте и мне предложить мой тост,  -  сказал Калинович,  вставая и
наливая снова всем шампанского. - Здоровье одного из лучших знатоков русской
литературы  и  первого  моего  литературного покровителя,  -  продолжал  он,
протягивая бокал  к  Петру Михайлычу,  и  они  чокнулись.  -  Здоровье моего
маленького друга! - обратился Калинович к Настеньке и поцеловал у ней руку.
     Он в шутку часто при всех называл Настеньку своим маленьким другом.
     - Здоровье  храброго  капитана,  -  присовокупил он,  кланяясь Флегонту
Михайлычу, - и ваше! - отнесся он к Палагее Евграфовне.
     - Ура! - заключил Петр Михайлыч.
     Все выпили.
     - Капитан!  -  обратился  Петр  Михайлыч  к  брату.  -  Протяните  вашу
воинственную  руку  нашему  литератору:   Аполлон  и   Марс  должны  жить  в
дружелюбии. Яков Васильич, чокнитесь с ним.
     - Очень рад,  -  отвечал Калинович и,  проворно налив себе  и  капитану
шампанского,  чокнулся с  ним и  потом,  взяв его за  руку,  крепко сжал ее.
Капитан, впрочем, не ответил ему тем же.
     - Да  прекратятся между вами все недоразумения,  да будет между вами на
будущее время мир и согласие! - произнес Петр Михайлыч.
     - Надеюсь,  что со временем,  когда Флегонт Михайлыч узнает меня лучше,
переменит свое мнение обо мне, - сказал Калинович.
     - Я сам тоже надеюсь:  вы человек образованный... - проговорил капитан,
взглянув вскользь на Настеньку.
     Калинович вместо ответа еще раз сжал руку капитану.
     Таким образом кончился этот маленький банкет,  на  котором так  много и
так искренно сочувствовали и радовались успеху Калиновича.
     "Родятся же  на  свете  такие  добрые  и  хорошие люди!"  -  думал  он,
возвращаясь в раздумье на свою квартиру.


                                ЧАСТЬ ВТОРАЯ


                                     I

     Покуда  происходили  такого  рода  знаменательные происшествия  в  моем
маленьком мирку,  в  доме генеральши следовали одна за  другой неприятности.
Первоначально с  ней сделался,  бог уж  знает отчего,  удар,  который хотя и
миновался без особенно важных последствий,  но  имел некоторое влияние на ее
умственные способности.  Исправница, успевшая окончательно втереться к ним в
дом,  рассказывала, что m-lle Полина была в совершенном отчаянии. Любя мать,
она в душе страдала больше,  нежели сама больная, тем более, что, как она ни
уговаривала, как ни умоляла ее ехать в Москву или хотя бы в губернский город
пользоваться -  та  и  слышать  не  хотела.  "После  болезни скупость ее,  -
прибавляла исправница по секрету,  - еще больше увеличилась". А между тем на
второй неделе поста старушку постигла еще новая неприятность. Медиокритский,
остававшийся ее  поверенным,  потеряв место,  недели  две  безвыходно пил  в
известном трактире.  Генеральша,  не зная этого,  доверила ему, как и прежде
часто случалось,  получить с почты тысячу рублей серебром. Тот получил - и с
тех пор более не  являлся,  скрылся даже из  города неизвестно куда.  Можете
судить, какое впечатление произвела эта дерзость и потеря такой значительной
суммы на больную!  С  ней опять сделалось что-то вроде параличного припадка,
так  что  никаких  сил  более  недоставало  у  m-lle  Полины.  Она  написала
коротенькую, но раздушенную записочку к князю Ивану и отправила потихоньку с
нарочным.  Тот на  другой же  день приехал.  Генеральша,  никак не ожидавшая
князя,  очень ему  обрадовалась.  В  какие-нибудь четверть часа  он  так  ее
разговорил,  успокоил, что она захотела перебраться из спальни в гостиную, а
князь между тем отправился повидаться кой с кем из своих знакомых.
     В дальнейшем ходе романа лицо это примет довольно серьезное участие,  а
потому я  считаю необходимым сообщить о нем несколько подробностей.  Некогда
адъютант гвардейского генерала,  щеголявшего своими  адъютантами,  а  теперь
прекрасно живущий помещик,  он  считался одним из первых тузов.  Несмотря на
свои  пятьдесят лет,  князь мог  еще  быть назван,  по  всей справедливости,
мужчиною  замечательной  красоты:   благообразный  с  лица  и  несколько  уж
плешивый, что, впрочем, к нему очень шло, среднего роста, умеренно полный, с
маленькими,  красивыми руками, одетый всегда молодо, щеголевато и со вкусом,
он имел те приятные манеры, которые напоминали несколько манеры ветреных, но
милых маркизов. К этой наружности князь присоединял самое обаятельное, самое
светское обращение:  знакомый почти  со  всей  губернией,  он  обыкновенно с
помещиками богатыми и чиновниками значительными был до утонченности вежлив и
даже несколько почтителен;  к  дворянам же  небогатым и  чиновникам неважным
относился необыкновенно ласково и обязательно и вообще, кажется, во всю свою
жизнь,  кроме приятного и лестного,  никому ничего не говорил. Никогда никто
не слыхал,  чтоб он о  ком-нибудь отозвался в  резких выражениях,  дурно или
насмешливо,  хоть в то же время любил и умел, особенно на французском языке,
сказать остроту,  но  только ни  к  кому не  относящуюся.  Кто бы к  нему ни
обращался с какой просьбой:  просила ли,  обливаясь горькими слезами,  вдова
помещица похлопотать,  когда  он  ехал  в  Петербург,  о  помещении детей  в
какое-нибудь  заведение,  прибегал ли  к  покровительству его  попавшийся во
взятках полупьяный чиновник -  отказа никому и  никогда не  было;  имели  ли
окончательный успех или  нет эти просьбы -  то  другое дело.  Большей частью
они,  по  стечению обстоятельств,  не исполнялись.  Кроме того,  знакомясь с
новым лицом, князь имел удивительную способность с первого же раза угадывать
конек каждого и  направлял обыкновенно разговор на самые интересные для того
предметы.  Вследствие этого все новые знакомые,  особенно лица,  почему-либо
нужные  князю,  всегда  приходили  в  восторг  от  знакомства  с  ним.  Семь
губернаторов,  сменявшиеся в последнее время один после другого, считали его
самым благородным и  преданным себе человеком и искали только случая сделать
ему что-нибудь приятное.  Прочие власти тоже,  начиная с председателей палат
до последнего писца в  ратуше,  готовы были служить для него по службе всем,
что  только от  них  зависело.  В  деревне своей князь жил  в  полном смысле
барином,  имел четырех детей, из которых два сына служили в кавалергардах, а
у  старшей дочери,  с  самой ее колыбели,  были и  немки,  и француженки,  и
англичанки,  стоившие,  вероятно,  тысяч.  Сам он почти каждый год два - три
месяца жил в  Петербурге,  а  года два назад ездил даже,  по  случаю болезни
жены,  со  всем семейством за границу,  на воды и  провел там все лето.  При
таких  широких  размахах  жизни  князь,   казалось,   давно  бы  должен  был
промотаться в пух,  тем более,  что после отца, известного мота, он получил,
как все очень хорошо знали, каких-нибудь триста душ, да и те в залоге. Женат
был на даме очень милой,  образованной,  некогда красавице и  певице,  но за
которой тоже ничего не взял.  Несмотря,  однако, на все это, он не только не
проматывался,  но  еще приобретал,  и  вместо трехсот душ у  него уже была с
лишком  тысяча.  К  объяснению всего  этого  ходило,  конечно,  по  губернии
несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур
уж  хозяйственные в  свою  пользу  распоряжения по  одному огромному имению,
находившемуся у  князя под опекой;  участие в  постройке дома на  дворянские
суммы,  который потом  развалился;  участие будто бы  в  Петербурге в  одной
торговой компании,  в которой князь был распорядителем и в которой потом все
участники потеряли  безвозвратно свои  капиталы;  отношения князя  к  одному
очень важному и значительному лицу,  его прежнему благодетелю, который любил
его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть
при себе его имя,  и,  наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту
как-то  различно понимали:  кто  обращал особенное внимание на  то,  что для
самой старухи каждое слово князя было  законом,  и  что  она,  дрожавшая над
каждой копейкой,  ничего для него не  жалела и,  как известно по  маклерским
книгам,  лет  пять  назад дала ему  под  вексель двадцать тысяч серебром,  а
другие говорили,  что m-lle Полина дружнее с князем,  чем мать, и что, когда
он приезжал,  они,  отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем,
затворившись в кабинете - и так далее... Всему этому, конечно, большая часть
знакомых князя не верила; а если кто отчасти и верил или даже сам доподлинно
знал, так не считал себя вправе разглашать, потому что каждый почти был если
не обязан, то по крайней мере обласкан им.
     В настоящий свой проезд князь, посидев со старухой, отправился, как это
всякий раз  почти  делал,  посетить кой-кого  из  своих городских знакомых и
сначала завернул в  присутственные места,  где  в  уездном суде,  не  застав
членов,   сказал   небольшую   любезность  секретарю,   ласково   поклонился
попавшемуся  у  дверей  земского  суда  рассыльному,  а  встретив  на  улице
исправника, выразил самую неподдельную, самую искреннюю радость и по крайней
мере около пяти минут держал его за обе руки, сжимая их с чувством. Проезжая
потом по главной улице,  князь встретил Петра Михайлыча,  и  тому еще издали
снял шляпу,  кланялся и улыбался.  Петр Михайлыч, с своей стороны, подошел к
нему, расшаркался и отдал почтительный поклон. Он уважал князя и выражался о
нем таким образом: "Талейран{112}, сударь, нашего времени, Талейран".
     - Здоровы ли вы? - сказал князь, дружески сжимая руку Петра Михайлыча.
     - Благодарю вас покорно, слава богу, живу еще, - отвечал тот.
     - Очень, очень рад вас видеть, - продолжал князь.
     Петр Михайлыч поклонился.
     - Давно не изволили жаловать к нам в город,  ваше сиятельство, - сказал
он.
     - Что делать! Что делать! - отвечал князь. - Но полагаю, что здесь идет
все по-старому, значит, хорошо и благополучно, - прибавил он.
     - Конечно-с,  -  подтвердил Петр  Михайлыч,  -  какие  здесь могут быть
перемены.  Впрочем, - продолжал он, устремляя на князя пристальный взгляд, -
есть  одна и  довольно важная новость.  Здешнего нового господина смотрителя
училищного изволите знать?
     - Да,  как же,  как же,  знаю,  видал его:  очень,  кажется, порядочный
молодой человек.
     - Очень хороший-с,  -  подтвердил Петр  Михайлыч,  -  и  теперь написал
роман,  которым  прославился на  всю  Россию,  -  прибавил он  несколько уже
нетвердым голосом.
     - Скажите, пожалуйста! - воскликнул князь. - Роман написал.
     - Вы,  может быть,  даже читали его: "Странные отношения" называется? -
проговорил Петр Михайлыч с почтением.
     - Да,  читал,  читал и  по  крайней мере с  полчаса ломал голову:  вижу
фамилия знакомая, а вспомнить не могу. Очень, очень мило написано!
     Говоря это, князь от первого до последнего слова лгал, потому что он не
только романа Калиновича,  но никакой,  я  думаю,  книги,  кроме газет,  лет
двадцать уж не читывал.
     - Теперь  критики только и  дело,  что  расхваливают его  нарасхват,  -
продолжал между тем Годнев гораздо уже более ободренным тоном.  -  И мне тем
приятнее,  -  прибавил он,  склоняя по обыкновению голову набок,  -  что вы,
человек образованный и  знакомый со  многими иностранными литературами,  так
отзываетесь, а здешние некоторые господа не хотят и внимания обратить на это
сочинение и еще смеются!
     Князь покачал головою.
     - Как это можно! - проговорил он.
     - Что делать.  Не славен пророк в отечестве своем! - отвечал со вздохом
Петр Михайлыч.
     - Отчего же?..  Нет!  По крайней мере я  сейчас же заверну к  господину
Калиновичу поблагодарить его за доставленное мне наслаждение. До свидания.
     Проговоря это, князь, с прежним радушием пожав руку старику, поехал.
     Надобно сказать,  что Петр Михайлыч со  времени получения из Петербурга
радостного известия  о  напечатании повести  Калиновича постоянно  занимался
распространением славы своего молодого друга,  и  в  этом случае чувства его
были до того преисполнены,  что он в первое же воскресенье завел на эту тему
речь со стариком купцом, церковным старостой, выходя с ним после заутрени из
церкви.
     - Вот вы,  некоторые из купечества, избегаете образовывать детей ваших.
Это очень нехорошо! - начал было он.
     Староста, старик, старинный, закоренелый, скупой, но умный и прехитрый,
полагая,  что не на его ли счет будет что-нибудь говориться, повернул голову
несколько набок и стал прислушиваться единственно слышавшим правым ухом,  на
которое, впрочем, смотря по обстоятельствам, притворялся тоже иногда глухим.
     - Теперь вот мой преемник,  смотритель,  -  продолжал Петр Михайлыч,  -
сирота круглый,  бедняк, а по образованию своему делается сочинителем: стало
быть, человеком знатным и богатым.
     Купец только пожал плечами.
     - Всякому,  сударь,  доложить вам,  человеку свое счастье! - сказал он,
вздохнув,  и потом,  приподняв фуражку и проговоря:  - Прощенья просим, ваше
высокоблагородие!  -  поворотил в  свой переулок и  скрылся за  тяжеловесную
дубовую калитку, которую, кроме защелки, запер еще припором и спустил с цепи
собаку.
     Отнеся такое невнимание не более как к  невежеству русского купечества,
Петр Михайлыч в  тот же день,  придя на почту отправить письмо,  не преминул
заговорить о любимом своем предмете с почтмейстером,  которого он считал, по
образованию, первым после себя человеком.
     - Вы знаете моего преемника? - спросил он.
     - Был, сударь, у меня, - отвечал тот и почему-то вздохнул.
     - Сочинение теперь написал, которым прославился на всю Россию.
     - Какое-с это?  О господи помилуй!  -  проговорил почтмейстер, кидая по
обыкновению короткий взгляд на образа.
     - Романическое!
     Почтмейстер поглядел несколько времени через  очки  на  Петра Михайлыча
как бы с видом некоторого сожаления.
     - Нам с  вами,  в наши лета,  пора бы и другие книжки уж почитывать,  -
проговорил он.
     - Что ж,  я почитываю и те и другие,  -  отвечал Петр Михайлыч, заметно
сконфуженный этим  замечанием,  и  потом,  посеменив  еще  несколько времени
ногами, раскланялся.
     - Умный бы старик, но очень уж односторонен, - говорил он, идя домой, и
все  еще,  видно,  мало наученный этими опытами,  на  той же  неделе придя в
казначейство  получать  пенсию,   не  утерпел  и  заговорил  с  казначеем  о
Калиновиче.
     - Сам ходит новый смотритель к  вам в  кладовую ставить шкатулку-то?  -
спросил он его так, будто к слову.
     - Сам, - отвечал казначей и икнул.
     - Роман  он  сочинил,  и  за  какие-нибудь  сто  печатных страничек ему
шестьсот рублей серебром отсыплют.
     Петр  Михайлыч  желал  поразить казначея,  как  и  Палагею  Евграфовну,
деньгами;  но тот и на это ничего не сказал,  а только опять икнул.  Годнев,
наконец, понял, что этот разговор нисколько не интересовал казнохранителя, а
потому поднялся.
     - До свиданья, - сказал он.
     - До свиданья, - проговорил казначей и еще раз икнул.
     "Эк его!" - подумал про себя Петр Михайлыч и заметил вслух:
     - Верно, желудок испортили: все икаете?
     - Нет, так, поминает кто-нибудь, - отвечал казначей.
     Выйдя на крыльцо, Петр Михайлыч некоторое время стоял в раздумье. - Ну,
попробую еще, - проговорил он и взобрался в земский суд, где застал довольно
большую компанию:  исправника,  непременного члена  и,  кроме того,  судью и
заседателя: они пришли из своего суда посидеть в земский. Секретарь, молодой
еще человек,  только что начинавший свою уездную карьеру, ласкал всех добрым
взглядом.  Два рыжие писца, родные братья Медиокритского, тоже молодые люди,
владевшие  замечательно  красивым  почерком,   стояли  у  стеклянных  дверей
присутствия и обнаруживали большое внимание к тому, что там происходило.
     Всех занимал некто,  приехавший в город,  помещик Прохоров, мужчина лет
шестидесяти и громаднейшего роста. По случаю спора о военной службе он делал
теперь кочергой,  как бы  ружьем,  разные артикулы и  маршировал.  Судья ему
командовал:  "Раз,  два!  Раз,  два!"  -  говорил он,  колотя себя по ляжке.
Прохоров,  с крупными каплями поту на лице,  маршировал самым добросовестным
образом.  "Стой!"  -  скомандовал  судья.  Прохоров  остановился.  "Дирекция
налево!"  -  крикнул судья.  Прохоров повернул несколько налево свои бычачьи
глаза.  "Заряжение  на  двенадцать темпов!"  -  скомандовал судья.  Прохоров
сначала представил,  что  как будто бы  он  вынул патрон,  потом скусил его,
опустил в дуло,  прибил шомполом, наконец, взвел курок, прицелился. "Пли!" -
крикнул судья.  Прохоров выпалил ртом. "Чисто делает", - заметил непременный
член заседателю. - "Еще бы!" - подтвердил тот.
     В  подобном  обществе странно  бы,  казалось,  и  совершенно бесполезно
начинать разговор о  литературе,  но Петр Михайлыч не утерпел и,  прежде еще
высмотрев  на  окне  именно  тот  нумер  газеты,  в  котором  был  расхвален
Калинович, взял его, проговоря скороговоркой:
     - Про здешнего одного господина тут пишут, - и прочел весь отзыв вслух.
     При этой выходке его все потупились и молчали,  как будто старик сказал
какую-нибудь глупость или сделал неприличный поступок.
     - Что уж,  господа,  ученое звание,  про вас и говорить!  Вам и книги в
руки, - сказал Прохоров, делая кочергой на караул.
     Петру Михайлычу это показалось обидно.
     - Что ж,  книги в руки? В книгах, сударь, ничего нет худого; тут не над
чем, кажется, смеяться, - заметил он.
     - Что ж, плакать, что