о глаза и  снова потупился.  Он  очень
хорошо знал Калиновича по  университету,  потому что они были одного курса и
два  года  сидели на  одной  лавке;  но  тот,  видно,  нашел  более  удобным
отказаться от знакомства с старым товарищем.
     - Господин Лебедев, учитель математики, - продолжал Годнев.
     - Из какого заведения? - повторил опять Калинович.
     - Из вольнопрактикующих землемеров, - отвечал лаконически Лебедев.
     Калинович обратил глаза на Румянцева,  который, не дождавшись вопроса и
приложив руки по швам, проговорил без остановки:
     - Воспитанник Московского воспитательного дома, выпущен первоначально в
качестве домашнего учителя музыки;  но,  так  как  имею  семейство,  пожелал
поступить в коронную службу.
     - Все     здешние     господа     учителя     отличаются    познаниями,
добронравственностью и усердием... - вмешался Петр Михайлыч.
     Калинович слегка улыбнулся; у старика не свернулось это с глазу.
     - Я говорю таким манером,  -  продолжал он,  - не относя к себе ничего;
моя песня пропета:  я не искатель фортуны; и говорю собственно для них, чтоб
вы  их  снискали вашим  покровительством.  Вы  теперь  человек  новый:  ваша
рекомендация перед начальством будет для них очень важна.
     - Я  почту для себя приятным долгом...  -  проговорил Калинович и потом
прибавил, обращаясь к Петру Михайлычу: - Не угодно ли садиться? - а учителям
поклонился  тем   поклоном,   которым  обыкновенно  начальники  дают   знать
подчиненным:  "можете убираться";  но те сначала не поняли и  не трогались с
места.
     - Я вас, господа, не задерживаю, - проговорил Калинович.
     Экзархатов  первый  пошел,  а  за  ним  и  прочие,  Румянцев,  впрочем,
приостановился  в  дверях  и  отдал  самый  низкий  поклон.   Петр  Михайлыч
нахмурился:  ему  было  очень  неприятно,  что  его  преемник не  только  не
обласкал,  но  даже  не  посадил учителей.  Он  и  сам  было хотел уйти,  но
Калинович повторил свою просьбу садиться и сам даже пододвинул ему стул.
     - Очень, очень все это хорошие люди, - начал опять, усевшись, старик.
     Калинович как будто не слышал этого и, помолчав немного, спросил:
     - А что, здесь хорошее общество?
     - Хорошее-с...  Здесь чиновники отличные, живут между собою согласно; у
нас ни ссор, ни дрязг нет; здешний город исстари славится дружелюбием.
     - И весело живут?
     - Как же-с! Съезжаются иногда друг к другу, веселятся.
     - Не можете ли вы мне назвать некоторых лиц?
     - Отчего ж не могу? Только кого именно вам угодно?
     - Городничий есть?
     - Есть:  Феофилакт Семеныч Кучеров,  ветеран двенадцатого года,  старик
препочтенный.
     - Семейный?
     - Даже очень большое имеет семейство.
     - Потом?
     - Потом-с,  пожалуй,  исправник с супругой;  стряпчий, молодой человек,
холостой еще, но скоро женится на этой, вот, городнической дочери.
     - А почтмейстер?
     - Как же-с,  и почтмейстер есть, по только наш брат, старик уж, домосед
большой.
     - Это все чиновники; а помещики? - спросил Калинович.
     - Помещиков  здесь  постоянно  живущих  всего  только  одна  генеральша
Шевалова.
     - Богатая?
     - С состоянием;  по слухам,  миллионерка и,  надобно сказать, настоящая
генеральша: ее здесь так губернаторшей и зовут.
     - Молодая еще женщина?
     - Нет, старушка-с, имеет дочь на возрасте - девицу.
     - А скажите, пожалуйста, - сказал Калинович после минутного молчания, -
здесь есть извозчики?
     - Вы,   вероятно,   говорите  про  городских  извозчиков,   так  этаких
совершенно нет,  -  отвечал Петр Михайлыч, - не для кого, - а потому, в силу
правила  политической  экономии,   которое  и  вы,   вероятно,  знаете:  нет
потребителей, нет и производителей.
     Калинович призадумался.
     - Это  немного досадно:  я  думал сегодня сделать несколько визитов,  -
проговорил он.
     - А  если думали,  так о  чем же вам и  беспокоиться?  -  возразил Петр
Михайлыч. - Позвольте мне, для первого знакомства, предложить мою колесницу.
Лошадь у меня прекрасная, дрожки тоже, хоть и не модного фасона, но хорошие.
У меня здесь многие помещики, приезжая в город, берут.
     - Вы меня много обяжете; но мне совестно...
     - Что тут за совесть? Чем богаты, тем и рады.
     - Благодарю вас.
     - А я вас благодарю;  только тут, милостивый государь, у меня есть одно
маленькое условие:  кто  моего коня  берет,  тот  должен у  меня  хлеба-соли
откушать, обедать: это плата за провоз.
     - Самая  приятная плата,  -  отвечал с  улыбкою Калинович,  -  только я
боюсь, чтоб мне не задержать вас.
     - Располагайте вашим временем, как вам угодно, - отвечал Петр Михайлыч,
вставая. - До приятного свиданья, - прибавил он, расшаркиваясь.
     Калинович подал ему всю руку и вежливо проводил до самых дверей.
     Всю дорогу старик шел задумчивее обыкновенного и по временам восклицал:
     - Эх-ма,  молодежь,  молодежь!  Ума у вас,  может быть, и больше против
нас,  стариков,  да сердца мало! - прибавил он, всходя на крыльцо, и тотчас,
по обыкновению, предуведомил о госте к обеду Палагею Евграфовну.
     - Знаю уж, - проговорила она и побежала на погреб.
     Переодевшись и  распорядившись,  чтоб ехала к  Калиновичу лошадь,  Петр
Михайлыч пошел в гостиную к дочери, поцеловал ее, сел и опять задумался.
     - Что, папенька, видели нового смотрителя? - спросила Настенька.
     - Видел, милушка, имел счастье познакомиться, - отвечал Петр Михайлыч с
полуулыбкой.
     - Молодой?
     - Молодой!..  Франт!..  И человек,  видно,  умный!..  Только,  кажется,
горденек  немного.   Наших  молодцов  точно  губернатор  принял:  свысока...
Нехорошо... на первый раз ему не делает это чести.
     - Что  ж  такое,  если  это  в  нем  сознание собственного достоинства?
Учителя ваши точно добрые люди - но и только! - возразила Настенька.
     - Какие бы они ни были люди, - возразил, в свою очередь, Петр Михайлыч,
- а все-таки ему не следовало поднимать носа. Гордость есть двух родов: одна
благородная -  это  желание быть лучшим,  желание совершенствоваться;  такая
гордость -  принадлежность великих людей:  она подкрепляет их в трудах, дает
им  силу  поборать препятствия и  достигать своей  цели.  А  эта  гордость -
поважничать перед маленьким человеком -  тьфу!  Плевать я на нее хочу; зачем
она? Это гордость глупая, смешная.
     - Зачем же вы звали его обедать, если он гордец? - спросила Настенька.
     - А затем,  что хочу с ним об учителях поговорить. Надобно ему внушить,
чтоб  он  понимал  их  настоящим манером,  -  отвечал Петр  Михайлыч,  желая
несколько замаскировать в  себе  простое чувство гостеприимства,  вследствие
которого он всех и каждого готов был к себе позвать обедать, бог знает зачем
и для чего.
     - По крайней мере я  бы лошадь не послала:  пускай бы пришел пешком,  -
заметила Настенька.
     - Перестань пустяки говорить!  -  перебил уж с досадою Петр Михайлыч. -
Что лошади сделается! Не убудет ее. Он хочет визиты делать: не пешком же ему
по городу бегать.
     - Визиты  делать!  Вчера  приехал,  а  сегодня хочет  визиты делать!  -
воскликнула с насмешкой Настенька.
     - Что же тут удивительного? Это хорошо.
     - Перед учителями важничает,  а перед другими, не успел приехать, бежит
кланяться; он просто глуп после этого!
     - Вот тебе и раз!  Экая ты,  Настенька,  смелая на приговоры! Я не вижу
тут ничего глупого. Он будет жить в городе и хочет познакомиться со всеми.
     - Стоит, если только он умный человек!
     - Отчего ж  не  стоит?  Здесь люди все  почтенные...  Вот  это в  тебе,
душенька, очень нехорошо, и мне весьма не нравится, - говорил Петр Михайлыч,
колотя пальцем по столу.  -  Что это за нелюбовь такая к людям!  За что? Что
они тебе сделали?
     - В моей любви, я думаю, никто не нуждается.
     - В любви нуждается бог и собственное сердце человека. Без любви к себе
подобным жить на свете тяжело и грешно! - произнес внушительно старик.
     Настенька отвечала ему полупрезрительной улыбкой.
     На эту тему Петр Михайлыч часто и горячо спорил с дочерью.


                                     IV

     В двенадцать часов Калинович,  переодевшись из мундира в черный фрак, в
черный атласный шарф  и  черный бархатный жилет  и  надев  сверх всего новое
пальто,  вышел,  чтоб отправиться делать визиты,  но,  увидев присланный ему
экипаж,  попятился  назад:  лошадь,  о  которой  Петр  Михайлыч  так  лестно
отзывался,  конечно, была, благодаря неусыпному вниманию Палагеи Евграфовны,
очень раскормленная;  но  огромная,  жирная голова,  отвислые уши,  толстые,
мохнатые  ноги  ясно  свидетельствовали  о   ее  солидном  возрасте,   сырой
комплекции  и  кротком  нраве.  Сбруя,  купленная  тоже  собственными руками
экономки,  отличалась более прочностью,  чем изяществом.  Дрожки на огромных
колесах,  высочайших рессорах и  с неуклюжими козлами принадлежали к разряду
тех экипажей, которые называются адамовскими. И, в заключение всего, кучером
сидел уродливый Гаврилыч,  закутанный в серый решменский, с огромного мужика
армяк, в нахлобученной серой поярковой круглой шляпе, из-под которой торчала
только небольшая часть его морды и щетинистые усы.  При появлении Калиновича
Терка снял шляпу и поклонился.
     - Ты, верно, лакей? - спросил Калинович.
     - Салдат,  ваше благородие,  отставной салдат,  - отвечал Терка и опять
поклонился.
     - Зачем же ты стриженый, когда в кучера нанимаешься?
     - Нет,  ваше благородие,  я  не в кучерах:  я ачилище стерегу.  Палагея
Евграфовна меня послала -  парень ихний хворает.  "Поди,  говорит, Гаврилыч,
съезди".  Вот что,  ваше благородие,  -  отрапортовал инвалид и в третий раз
поклонился. Он, видимо, подличал перед новым начальником.
     Молодой смотритель находился некоторое время в раздумье: ехать ли ему в
таком экипаже,  или нет?  Но делать нечего,  -  другого взять было негде. Он
сделал насмешливую гримасу и  сел,  велев себя везти к городничему,  который
жил в присутственных местах.
     Войдя в первую комнату, Калинович увидел чрез растворенную дверь даму с
распущенными волосами,  в  одной  кофте  и  юбке;  при  его  появлении  дама
воскликнула:
     - Что это,  батюшки,  что это все шляются!..  -  И, как пава, поплыла в
дальние комнаты.
     Калинович остался один; он начал слегка стучать ногами. Явилась толстая
горничная девка в домотканом платье и босиком.
     - Пошто вы? - спросила она.
     - Принимают? - сказал Калинович.
     Девка выпучила на него глаза.
     - Ольгунька!..  Пострел!..  С кем ты тут болтаешь?  -  послышался голос
городничего.
     Девка ушла к барину.
     - Пришел какой-то, не знаю, - отвечала она.
     - Да кто такой?
     - Не видывала, барин, не знаю.
     - Поди скажи,  коли что нужно, в полицию бы пришел; а теперь некогда, -
решил городничий.
     - Подьте,  теперь некогда,  ужо  в  полицию велел прийти,  -  повторила
девка, возвратившись.
     Калинович усмехнулся.
     - Потрудись отдать  карточку,  -  сказал  он,  подавая  два  билетика с
загнутыми углами.
     - Барину, что ли? - спросила девка.
     - Барину, - отвечал Калинович и ушел.
     "Это звери,  а не люди!" -  проговорил он,  садясь на дрожки, и решился
было не  знакомиться ни с  кем более из чиновников;  но,  рассудив,  что для
парадного визита к генеральше было еще довольно рано,  и увидев на ближайшем
доме почтовую вывеску,  велел подвезти себя к выходившему на улицу крылечку.
Почтмейстер,  видно,  жил крепко:  дверь у  него одного в  целом городе была
заперта и приделан был к ней колокольчик. Калинович по крайней мере раз пять
позвонил, наконец на лестнице послышались медленные шаги, задвижка щелкнула,
и в дверях показался высокий, худой старик, с испитым лицом, в белом вязаном
колпаке, в круглых очках и в длинном, сильно поношенном сером сюртуке.
     - У себя господин почтмейстер? - спросил Калинович.
     - Я самый,  сударь,  почтмейстер.  Чем могу служить?  -  отвечал старик
протяжным, ровным и сиповатым голосом.
     Калинович объяснил, что приехал с визитом.
     - А!..   Очень  вам,   сударь,  благодарен.  Милости  прошу,  -  сказал
почтмейстер и  повел своего гостя через длинную и  холодную залу,  на стенах
которой висели огромные масляной работы картины,  до того тусклые и мрачные,
что на первый взгляд невозможно было определить их содержание. На всех почти
окнах стоял густо разросшийся герань,  от  которого распространялся сильный,
удушливый запах.  В следующей комнате, куда привел хозяин гостя своего, тоже
висело несколько картин такого же  колорита;  во  весь  почти  передний угол
стояла кивота с  образами;  на  дубовом некрашеном столе  лежала раскрытая и
повернутая корешком вверх книга,  в  пергаментном переплете;  перед столом у
стены висело очень хорошей работы костяное распятие; стулья были некрашеные,
дубовые,   высокие,  с  жесткими  кожаными  подушками.  Посадив  Калиновича,
почтмейстер уставил на  него сквозь очки глаза и  молчал.  Калинович тоже не
заговаривал.
     - Вы  изволили,  стало быть,  поступить на  место господина Годнева?  -
спросил, наконец, хозяин.
     - Да-с, - отвечал Калинович.
     - Так,  сударь,  так;  место ваше хорошее:  предместник ваш  вел  жизнь
роскошную  и  состоянье еще  приобрел...  Хорошее  место!..  -  заключил  он
протяжно.
     Калинович сделал гримасу.
     - А напредь сего какую службу имели? - спросил, помолчав, хозяин.
     - Я всего два года вышел из Московского университета и не служил еще.
     - Из  Московского  университета изволили  выйти?  Знаю,  сударь,  знаю:
заведение ученое; там многие ученые мужи получили свое воспитание. О господи
помилуй,  господи помилуй, господи помилуй! - проговорил почтмейстер, подняв
глаза кверху.
     Некоторое время опять продолжалось молчание.
     - А из Москвы давно ли изволили отбыть? - снова заговорил он.
     - Я прямо оттуда приехал.
     - Так, сударь, так; это выходит очень недавнее время. Желательно бы мне
знать,  какие идут там суждения, так как пишут, что на горизонте нашем будет
проходить комета.
     - Что ж? Это очень обыкновенное явление; путь ее исчислен заранее.
     - Знаю, сударь, знаю; великие наши астрономы ясно читают звездную книгу
и аки бы пророчествуют. О господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй!
- сказал опять старик,  приподняв глаза кверху,  и  продолжал как  бы  сам с
собою.  -  Знамения небесные всегда  предшествуют великим  событиям;  только
сколь ни быстр разум человека, но не может проникнуть этой тайны, хотя уже и
многие другие мы имеем указания.
     - Какие же  указания и  на что именно?  -  спросил Калинович,  которого
хозяин начал интересовать.
     - Многие имеем указания, - повторил тот, уклоняясь от прямого ответа, -
откапываются поглощенные землей города,  аки бы  свидетели тленности земной.
Читал я,  сударь, в нынешнем году, в "Московских ведомостях", что английские
миссионеры проникли уж в эфиопские степи...
     - Может быть, - сказал Калинович.
     - Да,  сударь,  проникли,  -  повторил почтмейстер. - Сказывал мне один
достойный вероятия человек,  что  в  Америке  родился  уродливый ребенок.  О
господи  помилуй,  господи помилуй,  господи помилуй!  Многое,  сударь,  нам
свидетельствует,  очень многое,  а паче всего уменьшение любви!  - продолжал
он.
     Калинович стал смотреть на старика еще с большим любопытством.
     - Вы много читаете? - спросил он.
     - Нет,  сударь,  немного;  мало  нынче книг  хороших попадается,  да  и
здоровьем очень  слаб:  седьмой  год  страдаю водяною в  груди.  Горе  меня,
сударь,  убило:  родной сын подал на меня прошение, аки бы я утаил и похитил
состояние его матери. О господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй! -
заключил почтмейстер и глубоко задумался.
     Калинович встал и начал раскланиваться.
     - Прощайте,  сударь,  -  проговорил хозяин,  тоже вставая.  - Очень вам
благодарен.  Предместник ваш снабжал меня книжками серьезного содержания: не
оставьте и вы,  -  продолжал он,  кланяясь. - Там заведено платить по десяти
рублей в  год:  состояние я на это не имею,  а уж если будет благосклонность
ваша обязать меня, убогого человека, безвозмездно...
     Калинович изъявил полную готовность и пошел.
     - Прощайте,  сударь,  прощайте; очень вам благодарен, - говорил старик,
провожая его и захлопывая дверь, которую тотчас же и запер задвижкой.
     Квартира генеральши,  как я уже заметил,  была первая в городе.  Кругом
всего дома был сделан из  дикого камня тротуар,  который в  продолжение всей
зимы расчищался от снега и засыпался песком в тех видах,  что за неимением в
городе приличного места для  зимних прогулок генеральша с  дочерью гуляла на
нем  между  двумя  и  четырьмя часами.  На  окнах  висели огромные полосатые
маркизы{38}.  Внутреннее  убранство  соответствовало наружному.  Из  больших
сеней  шла  широкая,  выкрашенная  под  дуб  лестница,  устланная  ковром  и
уставленная по  бокам  цветами.  При  входе Калиновича лакей,  глуповатый из
лица,  но  в  ливрее с  галунами,  вытянулся в  дежурную позу и  на  вопрос:
"Принимают?" -  бойко отрезал:  "Пожалуйте-с", - и побежал вверх с докладом.
Калинович  между  тем   приостановился  перед  зеркалом,   поправил  волосы,
воротнички, застегнул на лишнюю пуговицу фрак и пошел.
     Генеральша сидела,  по обыкновению, на наугольном диване, в полулежачем
положении.
     Мамзель Полина сидела невдалеке и  рисовала карандашом детскую головку.
Калинович представился на французском языке.  Генеральша довольно пристально
осмотрела его своими мутными глазами и,  по-видимому,  осталась довольна его
наружностью, потому что с любезною улыбкою спросила:
     - Вы помещик здешний?
     - Нет-с,  -  отвечал Калинович,  взглянув вскользь на  Полину,  которая
поразила его своим болезненным лицом и странностью своей фигуры.
     - Верно,  по каким-нибудь делам сюда приехали? - продолжала генеральша.
Она сочла Калиновича за приехавшего из Петербурга чиновника,  которого ждали
в то время в город.
     - Нет, я здесь буду служить, - отвечал тот.
     - Служить?  -  сказала генеральша тоном удивления.  - Какую же вы здесь
службу имеете? - прибавила она.
     - Я определен смотрителем уездного училища.
     Мать и дочь переглянулись.
     - Что ж это за служба? - сказала первая.
     - Это, верно, на место этого старичка... - заметила Полина.
     - Да-с, - отвечал Калинович.
     Мать и дочь опять переглянулись. Генеральша потупилась.
     Полина  совсем  почти  прищурила глаза  и  начала  рисовать.  Калинович
догадался,  что объявлением своей службы он уронил себя в мнении своих новых
знакомых, и, поняв, с кем имеет дело, решился поправить это.
     - Мне еще в первый раз приходится жить в уездном городе,  и я совсем не
знаю провинциальной жизни, - сказал он.
     - Скучно здесь, - проговорила генеральша как бы нехотя.
     - Общество здесь, кажется, немногочисленно?
     - Кажется.
     - Оно состоит только из одних чиновников?
     - Право, не знаю.
     - Но ваше превосходительство изволите постоянно жить здесь?  -  заметил
Калинович.
     - Я живу здесь по моим делам и по моей болезни,  чтоб иметь доктора под
руками.  Здесь,  в  уезде,  мое имение,  много родных,  хороших знакомых,  с
которыми я и видаюсь,  - проговорила генеральша и вдруг остановилась, как бы
в испуге, что не много ли лишних слов произнесла и не утратила ли тем своего
достоинства.
     - Я с большим сожалением оставил Москву, - заговорил опять Калинович. -
Нынешний год,  как нарочно,  в ней было так много хорошего.  Не говоря уже о
живых  картинах,  которые прекрасно выполняются,  было  много  замечательных
концертов, был, наконец, Рубини.
     - Он  там  очень недолго был,  два  или  три концерта дал,  -  заметила
Полина.
     - И  какие  же  эти  концерты?  Обрывки какие-нибудь!..  Москву  всегда
потчуют остаточками... Мы его слышали в Петербурге в полной опере, - сказала
генеральша.
     - Он  пел  л