учшие свои  арии,  и  Москва была в  восторге,  -  возразил
Калинович.
     - Что ж Москва? Москва всегда и всем готова восхищаться.
     - Точно так же,  как и Петербург.  Москва еще,  мне кажется, разумнее в
этом случае.
     - Как можно сравнить: Петербург и Москва!.. Петербург - чудо как хорош,
а  Москвы...  я  решительно не  люблю;  мы  там жили несколько зим и  ужасно
скучали.
     - Это  личное  мнение вашего превосходительства,  против которого я  не
смею и спорить, - сказал Калинович.
     - Нет,  это  не  мое  личное  мнение,  -  возразила  спокойным  голосом
генеральша,  - покойный муж мой был в столицах всей Европы и всегда говорил,
- ты, я думаю, Полина, помнишь, - что лучше Петербурга он не видал.
     - А вы сами жили в Петербурге? - отнеслась Полина к Калиновичу.
     - Я даже не бывал там, - отвечал тот.
     Мать и дочь усмехнулись.
     - Как же вы его знаете, когда не бывали? Я этого не понимаю, - заметила
Полина.
     - И я тоже, - подтвердила мать.
     Калинович ничего на это не возражал.
     Генеральша и дочь постоянно высказывали большую симпатию к Петербургу и
нелюбовь к  Москве.  Все тут дело заключалось в  том,  что им  действительно
ужасно нравились в Петербурге модные магазины, торцовая мостовая, прекрасные
тротуары и газовое освещение,  чего,  как известно,  нет в Москве; но, кроме
того,  живя в  ней две зимы,  генеральша с  известною целью давала несколько
балов,  ездила почти каждый раз с  дочерью в  Собрание,  причем рядила ее до
невозможности;  но  ни  туалет,  ни  таланты  мамзель  Полины  не  произвели
ожидаемого впечатления: к ней даже никто не присватался.
     В  остальную часть визита мать и дочь заговорили между собой о какой-то
кузине,  от которой следовало получить письмо,  но письма не было. Калинович
никаким образом не мог пристать к этому семейному разговору и уехал.
     - Кто это такой? - сказала генеральша.
     - Смотритель, мамаша! - отвечала Полина.
     - Какая дерзость: вдруг является, знакомится... Очень мне нужно!
     - Он недурно произносит по-французски, - заметила дочь.
     - Кто ж нынче не говорит по-французски?  По этому нельзя судить, кто он
и  что он  за  человек.  Он  бы должен был попросить кого-нибудь представить
себя;  по крайней мере я знала бы,  кто его рекомендует.  А все наши люди!..
Когда я их приучу к порядку! - проговорила генеральша и дернула за сонетку.
     Вошел худощавый дворецкий.
     - Кто сегодня дежурный? - спросила госпожа.
     - Семен, ваше превосходительство, - отвечал тот.
     - Позови ко мне Семена.
     Семен явился.
     - Ты,  Семенушка, всегда в своем дежурстве наделаешь глупостей. Если ты
так несообразителен,  то старайся больше думать. Принимаешь всех, кто только
явится.   Сегодня  пустил  бог   знает   какого-то   господина,   совершенно
незнакомого.
     - Вашему превосходительству... - заговорил было лакей.
     - Пожалуйста, не оправдывайся. У меня очень много твоих вин записано, и
ты принудишь меня принять против тебя решительные меры. Ступай и будь умней!
     При словах "решительные меры" лакей весь вспыхнул.
     Генеральша при  всех своих личных объяснениях с  людьми говорила всегда
тихо и ласково;  но когда произносила фразу:  решительные меры,  то редко не
приводила их в исполнение.


                                     V

     Палагея  Евграфовна что-то  более  обыкновенного хлопотала  для  приема
нового гостя и,  кажется,  была намерена показать свое хозяйство во всем его
блеске.  Она вынула лучшее столовое белье,  вымытое,  конечно, белее снега и
выкатанное так,  хоть сейчас вези на  выставку;  вынула,  наконец,  граненый
хрусталь,  принесенный еще  в  приданое покойною женою  Петра Михайлыча,  но
хрусталь еще очень хороший,  который употребляется только раза два в год:  в
именины  Петра  Михайлыча и  Настенькины,  который  во  все  остальное время
экономка хранила в  своей собственной комнате,  в  особом шкапу,  и  пальцем
никому  не   позволила  до   него  дотронуться.   Обед  тоже,   по-видимому,
приготовлялся не совсем заурядный.  Приготовленные большая вилка и лопаточка
из кленового дерева заставляли сильно подозревать, что вряд ли не готовилась
разварная стерлядь.  Настеньке Палагея Евграфовна страшно надоела, приступая
к  ней  целое утро,  чтоб она надела вместо своего вседневного холстинкового
платья черное шелковое;  и как та ни сердилась, экономка поставила на своем.
Во  всем  этом старая девица имела довольно отдаленную цель:  Петр Михайлыч,
когда вышло его увольнение,  проговорил с  ней:  "Вот на мое место определен
молодой смотритель; бог даст, приедет да на Настеньке и женится".
     - Ох, как бы это хорошо! Как бы это было хорошо! - отвечала экономка.
     Она питала сильное желание выдать Настеньку поскорей замуж, и тем более
за  смотрителя,  потому  что,  судя  по  Петру  Михайлычу,  она  твердо была
убеждена,  что  если  уж  смотритель,  так  непременно должен  быть  хороший
человек.
     В  два  часа  капитан состоял налицо и  сидел,  как  водится,  молча  в
гостиной;  Настенька  перелистывала "Отечественные записки";  Петр  Михайлыч
ходил взад и вперед по зале, посматривая с удовольствием на парадно убранный
стол и взглядывая по временам в окно.
     - Что ж,  папенька, ваш смотритель не едет? Скучно его ждать! - сказала
Настенька.
     - Погоди,  душенька подъедет!  Засиделся,  верно, где-нибудь, - отвечал
Петр Михайлыч. - Едет! - проговорил он, наконец.
     Настенька,  по невольному любопытству,  взглянула в окно;  капитан тоже
привстал и посмотрел.  Терка,  желая на остатках потешить своего начальника,
нахлестал лошадь,  которая,  не привыкнув бегать рысью,  заскакала уродливым
галопом;  дрожки забренчали,  засвистели,  и  все  это так расходилось,  что
возница едва справил и  попал в  ворота.  Калинович,  все  еще  под влиянием
неприятного впечатления,  которое вынес из  дома генеральши,  принявшей его,
как видели, свысока, вошел нахмуренный.
     - Милости  просим,  милости  просим,  Яков  Васильич,  -  говорил  Петр
Михайлыч, встречая гостя и вводя его в гостиную.
     - Это вот-с мой родной брат,  капитан армии в отставке,  а это дочь моя
Анастасия, - прибавил он.
     Капитан расшаркался...  Настенька слегка привстала;  Калинович отдал им
вежливый, но холодный поклон.
     - Не угодно ли вам водочки выпить?  - продолжал Петр Михайлыч, указывая
на закуску.  -  Это вот запеканка,  это домашний настой; а тут вот грибки да
рыжички;  а  это  вот  архангельские  селедки,  небольшие,  но,  рекомендую,
превкусные.
     - Позвольте мне лучше покурить, - проговорил Калинович.
     - Сделайте милость!  Господин капитан, ваша очередь угощать. Сам я мало
курю;  а  вот у  меня великий любитель и  мастер по  табачной части господин
капитан!
     Капитан начал было выдувать свою коротенькую трубку.
     - Благодарю вас:  у меня есть с собой,  -  возразил Калинович,  вынимая
папироску из портсигара.
     Капитан  отложил  трубку,   но   присек  огня   к   труту  собственного
производства и,  подав  его  на  кремне  гостю,  начал  с  большим вниманием
осматривать портсигар.
     - Хорошая вещь; вероятно, кожаная, - проговорил он.
     - Her, papier macha, - отвечал Калинович.
     Капитан совершенно не понял этого слова, однако не показал того.
     - А! Вероятно, английского изобретения! - произнес он глубокомысленно.
     - Не знаю, право.
     - Английская, - решил капитан.
     До всех табачных принадлежностей он был большой охотник и считал себя в
этом отношении большим знатоком.
     - Где же вы изволили побывать?..  Кого видели?  С кем познакомились?  -
начал Петр Михайлыч.
     - Я был не у многих, но... и о том сожалею! - отвечал Калинович.
     - Это как? - спросил Петр Михайлыч с удивлением.
     Настенька посмотрела на молодого человека довольно пристально;  капитан
тоже взглянул на него.
     - Во-первых,  городничий ваш,  -  продолжал Калинович, - меня совсем не
пустил к себе и велел ужо вечером прийти в полицию.
     - Ха, ха, ха! - засмеялся Петр Михайлыч добродушнейшим смехом. - Этакой
смешной ветеран!  Он  что-нибудь не  понял.  Что делать?..  Сим-то вот занят
больше службой;  да и  бедность к  тому:  в  нашем городке,  не как в других
местах,  городничий не зажиреет: почти сидит на одном жалованье, да откупщик
разве поможет какой-нибудь сотней - другой.
     При этих словах на лице Калиновича выразилась презрительная улыбка.
     - А семейство тоже большое,  - продолжал Петр Михайлыч, ничего этого не
заметивший.  -  Вон двое мальчишек ко мне в  училище бегают,  так и смотреть
жалко:  ощипано,  оборвано,  и на дворянских-то детей не похожи. Супруга, по
несчастию,  родивши последнего ребенка, не побереглась, видно, и там молоко,
что  ли,  в  голову кинулось -  теперь не  в  полном рассудке:  говорят,  не
умывается,  не чешется и  только,  как привидение,  ходит по дому и  на всех
ворчит...  ужасно  жалкое  положение!  -  заключил  Петр  Михайлыч печальным
голосом.
     Но молодой смотритель выслушал все это совершенно равнодушно.
     - У этого городничего очень хорошенькая дочка, слывет здесь красавицей,
- полунасмешливо заметила ему Настенька.
     Калинович опять ничего не отвечал и только взглянул на нее.
     - Что ж?..  Действительно хорошенькая!  -  подхватил Петр Михайлыч. - У
кого же еще изволили быть? - прибавил он, обращаясь к Калиновичу.
     - Еще я был у почтмейстера, - это чудак какой-то!
     - Именно чудак,  -  подтвердил Петр Михайлыч,  -  не  глупый бы старик,
богомольный,  а  все  преставления света  боится...  Я  часто с  ним  прежде
споривал:  грех,  говорю,  искушать судьбы  божий,  надобно  жить  честно  и
праведно, а тут буди его святая воля...
     - Он ужасный скупец, - заметила Настенька.
     - Почем ты,  душа моя,  знаешь?  -  возразил Петр Михайлыч.  - А если и
действительно скупец,  так,  по-моему,  делает больше всех зла себе,  живя в
постоянных лишениях.
     - Да  как же,  папенька,  только себе делает зло,  когда деньги в  рост
отдает? Ростовщик! А история его с сыном? - перебила Настенька.
     - Что ж история его с сыном?..  Кто может отца с детьми судить?  Никто,
кроме бога! - произнес Петр Михайлыч, и лицо его приняло несколько строгое и
недовольное выражение.
     Настенька переменила разговор.
     - У генеральши вы были? - отнеслась она к Калиновичу.
     - Был-с, - отвечал он.
     - Это здешний большой свет!
     - Кажется.
     - А дочь ее видели?
     - Не  знаю,  видел какую-то девицу или даму кривобокую или кривошейку -
не разберешь.
     - Совершенно  без  боку  -   ужасно!   -  подтвердила  Настенька,  -  и
вообразите, у них бывают балы, на которых и я имела счастье быть один раз; и
она с этакой наружностью и в бальном платье - невозможно видеть равнодушно.
     - Господа!  Молодые люди! - воскликнул Петр Михайлыч. - Не смейтесь над
телесными недостатками; это все равно, что смеяться над больными - грех!
     - Мы и не смеемся,  -  возразил с усмешкою Калинович, - а напротив, она
произвела на меня такое тяжелое и грустное впечатление, от которого я до сих
пор не могу освободиться.
     - Кушать готово!  -  перебил Петр Михайлыч,  увидев,  что  на  стол уже
поставлена миска.  -  А вы и перед обедом водочки не выпьете? - отнесся он к
Калиновичу.
     - Нет, благодарю, - отвечал тот.
     - Как  угодно-с!  А  мы  с  капитаном  выпьем.  Ваше  высокоблагородие,
адмиральский час  давно пробил -  не  прикажете ли?..  Приимите!  -  говорил
старик,  наливая свою серебряную рюмку и подавая ее капитану;  но только что
тот  хотел взять,  он  не  дал ему и  сам выпил.  Капитан улыбнулся...  Петр
Михайлыч каждодневно делал с ним эту штуку.
     - Ну, а уж теперь не обману, - продолжал он, наливая другую рюмку.
     - Знаю-с, - отвечал капитан и залпом выпил свою порцию.
     Все  вышли в  залу,  где  Петр Михайлыч отрекомендовал новому знакомому
Палагею  Евграфовну.  Калинович слегка  поклонился ей;  экономка сделала ему
жеманный книксен.
     - Нас,  кажется,  сегодня  хотят  угостить потрохами,  -  говорил  Петр
Михайлыч,  садясь за стол и втягивая в себя запах горячего.  -  Любите ли вы
потроха? - отнесся он к Калиновичу.
     - Да,   ем,   -  отвечал  тот  с  несколько  насмешливой  улыбкой,  но,
попробовав, начал есть с большим аппетитом. - Это очень хорошо, - проговорил
он, - прекрасно приготовлено!
     - Художественно-с!  -  подхватил Петр Михайлыч.  -  Палагея Евграфовна,
честь эта принадлежит вам; кланяемся и благодарим от всей честной компании!
     Экономка тупилась,  модничала и, по-видимому, отложила свое обыкновение
вставать из-за стола.  За горячим действительно следовала стерлядь,  которой
Калинович оказал достодолжное внимание.  Соус из рябчиков с приготовленною к
нему подливкою он  тоже похвалил;  но  более всего ему  понравилась наливка,
которой, выпив две рюмки, попросил еще третью, говоря, что это гораздо лучше
всяких ликеров.
     У Палагеи Евграфовны от удовольствия обе щеки горели ярким румянцем.
     После обеда все снова возвратились в гостиную.
     - Скажите-ка мне,  Яков Васильич, - начал Петр Михайлыч, - что-нибудь о
Московском университете.  Там,  я  слышал,  нынче прекрасные профессора.  Вы
какого изволили быть факультета?
     - Юрист.
     - Прекрасный   факультет-с!..   Я   сам   воспитывался   в   Московском
университете,  по словесному факультету,  и в мое время весьма справедливо и
достойно славился Мерзляков.  Человек был с светлой головой.  Бывало, начнет
разбирать Державина построчно,  каждое слово.  "Вот такой-то,  говорит, стих
хорош,  а такой-то посредственный;  вот бы, говорит, как следовало сказать",
да  и  начнет импровизировать стихами.  Мы только слушаем,  и  если б  тогда
записывать его импровизации,  прелестные бы вышли стихотворения,  -  говорил
Петр Михайлыч.  - Любопытно мне знать, - продолжал он, подумав, - вспоминают
ли еще теперь господа студенты Мерзлякова, уважают ли его, как следует.
     - Очень, - отвечал Калинович, - особенно как профессора.
     - Это делает честь молодому поколению: таких людей забывать не следует!
- заключил старик и  вздохнул.  Несколько рюмок наливки,  выпитых за столом,
сделали  его  еще  разговорчивее и  настроили  в  какое-то  приятно-грустное
расположение духа.  -  Вот мне теперь, на старости лет, - снова начал он как
бы сам с собою, - очень бы хотелось побывать в Москве; деньгами только никак
не могу сбиться,  а посмотрел бы на белокаменную, в университет бы сходил...
Пустят,  я думаю, старого студента хоть на стены посмотреть. Многие товарищи
мои теперь известные литераторы,  ученые; в студентах я с ними дружен бывал,
оспаривал иногда;  ну,  а теперь, конечно, они далеко ушли, а я все еще пока
отставной штатный смотритель;  но,  так полагаю,  что если б я пришел к ним,
они бы не пренебрегли мною.
     Калинович  слушал  Петра  Михайлыча  полувнимательно,   но  зато  очень
пристально взглядывал на  Настеньку,  которая сидела  с  выражением скуки  и
досады в  лице.  Петр Михайлыч по крайней мере в  миллионный раз рассказывал
при ней о Мерзлякове и о своем желании побывать в Москве. Стараясь, впрочем,
скрыть это,  она то  начинала смотреть в  окно,  то опускала черные глаза на
развернутые перед  ней  "Отечественные записки" и,  надобно сказать,  в  эти
минуты была прехорошенькая.
     - Вы что-то такое читаете? - отнесся к ней Калинович.
     - Нет, так, покуда перелистываю, - отвечала она.
     - А вы любите читать?
     - Очень;  это  единственное для  меня развлечение.  Нынче я  еще меньше
читаю, а прежде решительно до обморока зачитывалась.
     - Что ж вы находите читать? Это довольно трудно при нашей литературе.
     - Больше журналы... - отвечала Настенька.
     - Последние  годы,  -  вмешался  Петр  Михайлыч,  -  только  журналы  и
читаем... Разнообразно они стали нынче издаваться... хорошо; все тут есть: и
для  приятного  чтения,   и   полезные  сведения,   история  политическая  и
натуральная, критика... хорошо-с.
     Калинович слегка улыбнулся.
     - Вы несколько пристрастны к нашим журналам, - сказал он, - они и сами,
я думаю, не предполагают в себе тех достоинств, которые вы в них открыли.
     - Не знаю-с,  - отвечал Петр Михайлыч, - я говорю, как понимаю. Вот как
перебранка мне их не нравится,  так не нравится!  Помилуйте,  что это такое?
Вместо того чтоб рассуждать о  каком-нибудь вопросе,  они  ставят друг другу
шпильки и стараются, как борцы какие-нибудь, подшибить друг друга под ногу.
     - В дельном и честном журнале,  если б только он существовал,  -  начал
Калинович,   -   непременно  должно  существовать  сильное  и   энергическое
противодействие  прочим  нашим  журналам,  которые  или  не  имеют  никакого
направления, или имеют, но фальшивое.
     - Так,  так!  -  подтверждал Петр Михайлыч,  видимо,  не понявший,  что
именно говорил Калинович.  -  И  вообще,  -  продолжал он с глубокомысленным
выражением в лице,  -  не знаю,  как вы,  Яков Васильич, понимаете, а я сужу
так, что нынче вообще упадает литература.
     Калинович  ничего  не  отвечал,  а  только  вопросительно посмотрел  на
старика.
     - Прежде, - продолжал Петр Михайлыч, - для поэзии брали предметы как-то
возвышеннее:  Державин,  например,  писал оду  "Бог",  воспевал императрицу,
героев, их подвиги, а нынче дались эти женские глазки да ножки... Помилуйте,
что это такое?
     Легкий оттенок насмешки пробежал по лицу Калиновича.
     - За нынешней литературой останется большая заслуга: прежде риторически
лгали, а нынче без риторики начинают понемногу говорить правду, - проговорил
он  и  мельком  взглянул на  Настеньку,  которая ответила ему  одобрительной
улыбкой.
     - Я этих од решительно читать не могу, - начала она. - Или вот папенька
восхищается этим Озеровым.  Вообразите себе: Ксения, русская княжна, которых
держали взаперти, едет в лагерь к Донскому - как это правдоподобно!
     Калинович только усмехнулся. Петр Михайлыч начал колебаться.
     - Я моего мнения за авторитет и не выдаю,  -  начал он,  - и даже очень
хорошо понимаю,  что нынче пишут к  чувствам,  к жизни нашей ближе,  поучают
больше в форме сатирической повести - это в своем роде хорошо.
     - Даже,  полагаю,  очень хорошо: гораздо честнее отстаивать слабых, чем
хвалить сильных, - сказал Калинович.
     - Именно так! - подтвердила Настенька с сияющим в глазах удовольствием.
     - Да  коли с  этой целью,  так  конечно:  кто с  этим будет спорить?  -
согласился и Петр Михайлыч, окончательно разбитый со всех сторон.
     - Нынче есть великие писатели,  - начала Настенька, - эти трое: Пушкин,
Лермонтов,   Гоголь,   о   которых  Белинский  так   много  теперь  пишет  в
"Отечественных записках".
     - А вы и критику читаете? - спросил ее Калинович.
     - Да, - отвечала она с некоторою гордостью.
     - Горячая и умная голова этот господин критик Белинский! - заметил Петр
Михайлыч.
     - Вы согласны с его взглядом? - спросила Настенька.
     - Почти,  -  отвечал Калинович,  -  но дело в том, что Пушкина нет уж в
живых,  - продолжал он с расстановкой, - хотя, судя по силе его таланта и по
тому направлению,  которое принял он в последних своих произведениях,  он бы
должен был сделать многое.
     - Многое бы,  сударь,  он сделал! Вдохновенный был поэт!.. Сам Державин
наименовал  его  своим  преемником!   -  подхватил  Петр  Михайлыч  каким-то
торжественным тоном.
     - Вот  как  Гоголь...   -   стал  было  он   продолжать,   но  вдруг  и
приостановился.
     - Что ж Гоголь?.. - возразила ему дочь.
     - Гоголя, по-моему, чересчур уж захвалили, - отвечал старик решительно.
- Конечно,  кто у него может это отнять: превеселый писатель! Все это у него
выходит живо,  точно видишь перед собой,  все это от души смешно и  в  то же
время правдоподобно; но...
     Калинович слегка усмехнулся этому простодушному определению Гоголя.
     - Гоголь громадный талант,  -  начал он,  -  но покуд