ликнул:
     - Фу ты,  какая королева!  bene!.. optime!..* Ну-ка, поверни головку...
хорошо...   право,   хорошо...   Мать-командирша,   ведь  Настенька  у   нас
прехорошенькая!
     ______________
     * хорошо!.. прекрасно!.. (лат.).

     - Э,  перестаньте, не мешайте, посторонитесь; только застите; ничего не
видно, - отвечала отрывисто экономка, заботливо поправляя и отряхивая платье
Настеньки.
     В  освещенную залу генеральши,  где  уж  было несколько человек гостей,
Петр Михайлыч вошел,  ведя дочь под руку.  Грустно, отрадно и отчасти смешно
было видеть его в  эти минуты:  он  шел гордо,  с  явным сознанием,  что его
Настенька будет лучше всех.  По  самодовольному и  спокойному выражению лица
его можно было судить,  как далек он  был от  мысли,  что с  первого же шагу
маленькая,  худощавая Настенька была  совершенно уничтожена представительною
наружностью  старшей  дочери  князя  Ивана,   девушки  лет   восьмнадцати  и
обаятельной красоты,  и  что,  наконец,  тут  же  сидевшая в  зале  ядовитая
исправница сказала  своему  смиренному супругу,  грустно помещавшемуся около
нее:
     - Поздравляю,  нынче уж тараканы в  клюковном морсу стали появляться на
модных вечерах.
     В   гостиной  Петр  Михайлыч  подошел  к  хозяйке,   которая  сидела  в
полулежачем положении на угловом диване.
     - Позвольте,  ваше  превосходительство,  представить вам  дочь  мою,  -
сказал он, расшаркиваясь.
     - Charmee*,  -  сказала генеральша,  закатывая глаза  и  слегка  кивнув
головой.
     ______________
     * Очень рада (франц.).

     Настенька  села  на  довольно  отдаленное  кресло.   Генеральша  лениво
повернула к  ней  голову и  несколько минут смотрела на  нее  своими мутными
серыми глазами.  Настенька думала,  что она хочет что-нибудь ее спросить, но
генеральша ни  слова не сказала и,  поворотив голову в  другую сторону,  где
навытяжке сидела залитая в брильянтах откупщица, проговорила:
     - Как мне ваш браслет нравится! Combien l'avez vous paye?*
     ______________
     * Сколько вы за него заплатили? (франц.).

     - Не знаю,  ваше превосходительство;  это подарок мужа,  - отвечала та,
покраснев от удовольствия, что обратили на нее внимание.
     Вошла m-lle  Полина,  только что  еще кончившая свой туалет;  она прямо
подошла к матери, взяла у ней руку и поцеловала.
     - Qiu   est   cette  jeune  personne?*   -   спросила  она,   взглянув,
прищурившись, на Настеньку.
     ______________
     * Кто эта молодая особа? (франц.).

     Мать ничего не отвечала, а только закрыла глаза и улыбнулась.
     Настенька была умна и  самолюбива;  она  все  это  заметила,  все очень
хорошо поняла -  и вспыхнула. Начались танцы. Танцующих мужчин было немного,
и все они танцевали то с хозяйской дочерью, то с другими знакомыми девицами.
Настеньку никто не  ангажировал;  и  это  еще ничего -  ей  угрожала большая
неприятность:   в  числе  гостей  был  некто  столоначальник  Медиокритский,
пользовавшийся особенным расположением исправницы,  которая  отрекомендовала
его генеральше писать бумаги и  хлопотать по ее процессу,  и  потому хозяйка
скрепив сердце пускала его на свои вечера, и он обыкновенно занимался только
тем,  что натягивал замшевые перчатки и  обдергивал жилет.  Но в  этот вечер
Медиокритский, видя, что Годнева все сидит и ни с кем не танцует, вообразил,
что  это именно ему приличная дама,  и,  вознамерившись с  нею протанцевать,
подошел к Настеньке,  расшаркался и пригласил ее на кадриль.  Она,  конечно,
поняла,  что  одно  уж  приглашение подобного кавалера было  новым  для  нее
унижением,  но  не подала вида и  пошла.  С  первого же шагу оказалось,  что
Медиокритский и не думал никого приглашать быть своим визави;  это, впрочем,
сейчас заметила и поправила m-lle Полина: она сейчас же перешла и стала этим
визави с своим кавалером,  отпускным гусаром,  сказав ему что-то вполголоса.
Тот пожал только плечами и проговорил:  "О mon Dieu, mon Dieu!"* Далее потом
молодой  столоначальник,  изучивший  французскую кадриль  самоучкой и  более
наглядкой,  не  совсем твердо знал ее  и  беспрестанно мешался,  а  в  пятой
фигуре,  как более трудной, совершенно спутался. С дамой своей он не говорил
ни слова и  только по временам ласково и с улыбкою на нее взглядывал.  Когда
же кончилась кадриль, он вдруг сказал; на следующую. У Настеньки потемнело в
глазах; она готова была расплакаться, но переломила себя и дала слово. Когда
они опять стали, по многим лицам пробежала насмешливая улыбка. Медиокритский
держал  себя  по-прежнему:  в  продолжение всей  кадрили он  молчал,  а  при
окончании проговорил снова: на следующую. По незнанию бальных обычаев, ему и
в голову не приходило,  что танцевать с одной дамой целый вечер не принято в
обществе.
     ______________
     * Боже мой, боже мой! (франц.).

     Настенька не могла более владеть собой:  ссылаясь на головную боль, она
быстро отошла от навязчивого кавалера, подошла к отцу, который с довольным и
простодушным видом сидел около карточного стола;  но,  взглянув на  нее,  он
даже испугался - так она была бледна.
     - Что такое с тобой, душа моя? - спросил он с беспокойством.
     - Поедемте домой: мне дурно, - отвечала Настенька.
     - Поедем,  поедем.  Ах,  какая ты слабая!  - говорил старик, вставая. -
Извините,  ваше превосходительство,  -  проговорил он,  проходя гостиную,  -
захворала вон у меня.
     Приехав домой,  Настенька свой  бальный наряд не  сняла,  а  сбросила и
кинулась на  постель.  На  другой день проснулась она с  распухшими от  слез
глазами и  дала  себе  слово  не  ездить  больше  никуда.  Чтение  сделалось
единственным ее развлечением.  Она читала все,  что только ей попадалось под
руку. Русских книг стало, наконец, недоставать. Настенька объявила отцу, что
хочет учиться французскому языку. Старик, хорошо знавший этот язык, но дурно
произносивший,  взялся учить  ее.  Настенька занималась день  и  ночь,  и  в
полгода почти свободно читала.  Все это, конечно, очень образовало и развило
ее в умственном отношении, но вместе с тем сильно раздражило ее воображение.
Она  начала  жить  в  каком-то  особенном  мирочке,   наполненном  Гомерами,
Орасами{24},  Онегиными,  героями французской революции.  Любовь женщины она
представляла себе не иначе,  как чувством,  в основании которого должно было
лежать самоотвержение,  жизнь  в  обществе -  мучением,  общественный суд  -
вздором,  на  который  не  стоит  обращать  внимания.  Окружавшая  ее  среда
сделалась для нее невыносимою.  Добродушный и всегда довольный Петр Михайлыч
стал  ее  возмущать,  особенно когда  кого-нибудь  хвалил  из  городских или
рассказывал какие-нибудь происшествия, случавшиеся в городе, и даже когда он
с удовольствием обедал -  словом,  она начала делаться для себя,  для отца и
для  прочих домашних какой-то  маленькой тиранкой и  с  каждым днем  более и
более  обнаруживать странностей.  Вдруг,  например,  захотела ездить верхом,
непременно заставила купить себе седло и, несмотря на то, что лошадь была не
приезжена и  сама  она  никогда не  ездила,  поехала,  или,  лучше  сказать,
поскакала в галоп,  так что Петр Михайлыч чуть не умер от страха. Однако она
возвратилась благополучно,  хотя была бледна и  вся  дрожала.  В  другой раз
вздумала идти за  тридцать верст на богомолье пешком.  Сходила и  две недели
после того была больна.
     Все эти капризы и  странности Петр Михайлыч,  все еще видевший в дочери
полуребенка,  объяснял расстройством нервов  и  твердо был  уверен,  что  на
следующее же  лето  все  пройдет от  купанья,  а  вместе  с  тем  неимоверно
восхищался,  замечая,  что  Настенька с  каждым днем обогащается сведениями,
или, как он выражался, расширяет свой умственный кругозор.
     - Экая ты у  меня светлая головка!  Если б ты была мальчик,  из тебя бы
вышел поэт, непременно поэт, - говорил старик.
     Дочь слушала и  краснела,  потому что она была уже поэт и  почти каждый
день потихоньку от всех писала стихи.
     Так время шло.  Настеньке было уж за двадцать;  женихов у  ней не было,
кроме одного,  впрочем,  случая.  Отвратительный Медиокритский, после бала у
генеральши,  вдруг начал каждое воскресенье являться по вечерам с  гитарой к
Петру Михайлычу и,  посидев немного, всякий раз просил позволения что-нибудь
спеть и  сыграть.  Старик по своей снисходительности принимал его и  слушал.
Медиокритский всегда почти начинал, устремив на Настеньку нежный взор:

                Я плыву и наплыву
                Через мглу - на скалу
                И сложу мою главу
                Неоплаканную.

     Все это разрешилось тем, что в одно утро приехала совершенно неожиданно
к  Петру Михайлычу исправница и  прямо сделала от своего любимца предложение
Настеньке. Петр Михайлыч усмехнулся.
     - Благодарим вас  покорно,  Марья Ивановна,  за  ваше  беспокойство,  а
Медиокритского за честь, - сказал он, - только дочь моя еще молода.
     У  исправницы начало  подергивать губу;  она  вообще  очень  не  любила
противоречия, а в этом случае даже и не ожидала.
     - Это,  Петр Михайлыч,  обыкновенно говорят как один пустой предлог!  -
возразила она. - Я не знаю, а по-моему, этот молодой человек - очень хороший
жених для Настасьи Петровны. Если он беден, так бедность не порок.
     Петру Михайлычу стало уж немного досадно.
     - Бедность точно не порок,  -  возразил он,  в свою очередь,  - и мы не
можем принять предложения господина Медиокритского не потому,  что он беден,
а  потому,  что  он  человек совершенно необразованный и,  как я  слышал,  с
довольно дурными нравственными наклонностями.
     - Здесь, кажется, у всех одно образование, что у женихов, что у невест!
- проговорила исправница с насмешкою.
     Настенька, бывшая свидетельницей этой сцены, не вытерпела.
     - У вас,  Марья Ивановна,  у самих дочь невеста,  - сказала она, - если
вам так нравится Медиокритский, так вам лучше выдать за него вашу дочь.
     - Нет-с, он не может быть женихом моей дочери, - произнесла с ударением
исправница.
     - Почему же  вы  думаете,  что он может быть моим женихом?  -  спросила
гордо и вся вспыхнув Настенька.
     - Ах,  боже мой!  -  воскликнула исправница.  -  Я ничего не думала,  а
исполнила только безотступную просьбу молодого человека. Стало быть, он имел
какое-нибудь право,  и  ему  была подана какая-нибудь надежда -  я  этого не
знаю!
     Настенька вышла из себя; на глазах ее навернулись слезы.
     - Подавали ему  надежду,  вероятно,  вы,  а  не  я,  и  я  вас прошу не
беспокоиться о  моей судьбе и  избавить меня от ваших сватаний за кого бы то
ни было, - проговорила она взволнованным голосом и проворно ушла.
     Исправница насмешливо посмотрела ей вслед.
     - И ваш ответ, Петр Михайлыч, будет тот же? - спросила она.
     - Совершенно тот же,  Марья Ивановна,  - отвечал Петр Михайлыч, - и мне
только очень жаль,  что  вы  изволили принять на  себя это  обидное для  нас
поручение.
     - А  я,  конечно,  еще более сожалею об этом,  потому что точно надобно
быть очень осторожной в этих случаях и хорошо знать,  с какими людьми будешь
иметь дело,  - проговорила исправница, порывисто завязывая ленты своей шляпы
и надевая подкрашенное боа, и тотчас же уехала.
     Петр Михайлыч проводил ее до лакейской и возвратился к дочери,  которая
сидела и плакала.
     - Это  что,  Настенька,  плакать изволишь?..  Что  это?..  Как  тебе не
стыдно! Что за малодушие!
     - Это,  папенька,  ужасно!  Она  скоро  приедет лакея своего сватать за
меня. Ее бы выгнать надобно!
     - Ну,  ну,  перестань!  Какая вспыльчивая!  Всяким вздором огорчаешься.
Давай-ка лучше читать! - говорил старик.
     Но Настенька и читать не могла.
     Случай  этот  окончательно разъединил ее  с  маленьким уездным  мирком;
никуда не выезжая и  встречаясь только с знакомыми в церкви или на городском
валу,  где гуляла иногда в  летние вечера с отцом,  или,  наконец,  у себя в
доме,  она никогда не  позволяла себе поклониться первой и  даже на вопросы,
которые  ей   делали,   отмалчивалась  или  отвечала  односложно  и   как-то
неприязненно.


                                    III

     Недели через три  после состояния приказа,  вечером,  Петр Михайлыч,  к
большому   удовольствию   капитана,    читал   историю   двенадцатого   года
Данилевского{26},  а  Настенька сидела у окна и задумчиво глядела на поляну,
облитую бледным лунным светом.  В  прихожую пришел Гаврилыч и  начал  что-то
бунчать с сидевшей тут горничной.
     - Что ты, гренадер, зачем пришел? - крикнул Петр Михайлыч.
     - К   вама-тка,   -   отвечал  Терка,   выставив  свою   рябую  рожу  в
полурастворенную дверь. - Сматритель новый приехал, ачителей завтра к себе в
сбор на фатеру требует в девятом часу, чтоб биспременно в мундерах были.
     - Эге,  вот как! Малый, должно быть, распорядительный! Это уж, капитан,
хоть  бы  по-вашему,  по-военному;  так  ли,  а?  -  произнес Петр Михайлыч,
обращаясь к брату.
     - Да-с, точно, - отвечал тот глубокомысленно.
     - Где  же  господин  новый  смотритель остановился?  -  продолжал  Петр
Михайлыч.
     - На  постоялом,  у  Афоньки Беспалого,  -  отвечал с  какой-то досадой
Терка.
     - Да ты сам у него был?
     - Нету,  не был;  мне пошто!  Хозяйка Афоньки,  слышь,  прибегала, чтоб
завтра в девятом часу в мундерах биспременно - вот что!
     - Так поди обвести!
     - Сегодня нету, не пойду: не достучишься... поздно; завтра обвещу.
     - И то пожалуй;  только,  смотри,  пораньше; и скажи господам учителям,
чтоб оделись почище в мундиры и ко мне зашли бы:  вместе пойдем. Да уж и сам
побрейся,  сапоги валяные тоже сними,  а главное -  щи твои,  -  смотри ты у
меня!
     - Ну-ко, заладил, щи да щи! Только и речей у тебя! - проговорил инвалид
и, хлопнув сердито дверью, ушел.
     Петр Михайлыч усмехнулся ему вслед.
     Впрочем,  Гаврилыч на этот раз исполнил возложенное на него поручение с
не  совсем свойственною ему расторопностью и  еще до  света обошел учителей,
которые, в свою очередь, собрались к Петру Михайлычу часу в седьмом. Все они
были более или менее под влиянием некоторого чувства страха и  беспокойства.
Комплект их был, однако, неполный: знакомый нам учитель истории, Экзархатов;
учитель  математики,  Лебедев,  мужчина  вершков одиннадцати ростом,  всегда
почти  нечесаный,  редко  бритый  и  говоривший всегда  сильно густым басом.
Дикообразной  его  наружности  как  нельзя  больше  в   нем  соответствовала
непреоборимая страсть к  звероловству.  Он был,  конечно,  в  целой губернии
первый стрелок и замечательнейший охотник на медведей,  которых собственными
руками  на  своем  веку  уложил  более  тридцати штук.  С  капитаном Лебедев
находился,   по  случаю  охоты,  в  теснейшей  дружбе.  Третий  учитель  был
преподаватель словесности Румянцев.  В  противоположность Лебедеву,  это был
маленький,  худенький молодой человек,  весьма робкого и,  вследствие этого,
склонного поподличать характера,  вместе с  тем большой говорун и  с сильной
замашкой пофрантить:  вечно с  завитым а-ла-коком и  висками.  Он  было и  в
настоящем случае прилетел в  своем,  по его мнению,  очень модном пальто и в
цветном шарфе,  завязанном огромным бантом,  но,  по совету Петра Михайлыча,
тотчас же проворно сбегал домой и переоделся в мундир.
     Петр Михайлыч тоже оделся в полную форму.
     - Ну,  вот  мы  и  в  параде.  Что ж?  Народ хоть куда!  -  говорил он,
осматривая себя  и  других.  -  Напрасно  только  вы,  Владимир Антипыч,  не
постриглись: больно у вас волосы торчат! - отнесся он к учителю математики.
     - Черт их знает,  проклятые,  неимоверно шибко растут;  понять не могу,
что за причина такая.  Сегодня ночь,  признаться,  в  шалаше,  за тетеревами
просидел,  постричься-то  уж  и  не успел,  -  отвечал Лебедев,  приглаживая
голову.
     - Да,  да,  вот так,  хорошо, - ободрял его Петр Михайлыч и обратился к
Румянцеву: - Ну, а ты, голубчик, Иван Петрович, что?
     - Ничего-с!  Маменька только  наказывала:  "Ты,  говорит,  Ванюшка,  не
разговаривай много с  новым начальником:  как  еще это,  не  знав тебя,  ему
понравится;  неравно слово выпадет,  после и не воротишь его", - простодушно
объяснил преподаватель словесности.
     - Конечно,   конечно,  -  подтвердил  Петр  Михайлыч  и  потом,  пропев
полушутливым тоном:  "Ударил час и нам расстаться...", - продолжал несколько
растроганным голосом: - Всем вам, господа, душевно желаю, чтоб начальник вас
полюбил;  а  я,  с своей стороны,  был очень вами доволен и отрекомендую вас
всех с отличной стороны.
     - Мы  бы  век,  Петр  Михайлыч,  желали служить с  вами,  -  проговорил
Лебедев.
     - Именно век.  Я вот и по недавнему моему служению, а всем говорю, что,
приехав сюда,  не  имел ни с  извозчиком чем разделаться,  ни платья на себе
приличного, и все вашими благодеяниями сделалось... - отрапортовал Румянцев,
подняв глаза кверху.
     Экзархатов ничего не проговорил, а только тяжело вздохнул.
     Все эти отзывы учителей, видимо, были очень приятны старику.
     - Благодарю вас,  если вы так меня понимаете, - возразил он. - Впрочем,
и я тоже иногда шумел и распекал; может быть, кого-нибудь и без вины обидел:
не помяните лихом!
     - Кроме добра, нам вас нечем поминать, - сказал Лебедев.
     - От  вас  это  были  только  родительские  наставления,   -  подхватил
Румянцев.
     Петр Михайлыч совсем расчувствовался.
     - Очень,  очень вам  благодарен,  друзья мои,  и  поверьте,  что теперь
выразить не  могу,  а  вполне все  чувствую.  Дай  бог,  чтоб  и  при  новом
начальнике вашем все шло складно да ладно.
     Говоря это, он старался смигнуть навернувшиеся на глазах слезы.
     Экзархатов,  все ниже и ниже потуплявший голову,  вдруг зарыдал на весь
дом и убежал в угол.
     - Полноте,  полноте!  Что это?  Не  стыдно ли вам?  Добро мне,  старому
человеку,   простительно...   Перестаньте,  -  сказал  Петр  Михайлыч,  едва
удерживаясь от рыданий. - Грядем лучше с миром! - заключил он торжественно и
пошел впереди своих подчиненных.
     На  дворе у  Афоньки Беспалого наши ученые мужи встретили саму хозяйку,
здоровеннейшую бабу  в  ситцевом сарафане.  Она  тащила,  ухватив  за  ушки,
огромную  лоханку  с  помоями,   которую,   однако,  тотчас  же  оставила  и
поклонилась, проговоря:
     - Здравствуйте, сударики, здравствуйте.
     - Нельзя ли,  моя  милая,  доложить господину Калиновичу,  что  господа
учителя пришли представиться, - сказал ей Петр Михайлыч.
     - Сейчас,  сударики,  сейчас пошлю паренька моего к  нему,  а вы подьте
пока в горенку, обождите: он говорил, чтоб в горенке обождать.
     Петр  Михайлыч и  учителя вошли  в  горенку,  в  которой нашли  дверь в
соседнюю комнату очень плотно притворенною. Ожидали они около четверти часа;
наконец,  дверь отворилась,  Калинович показался.  Это  был  высокий молодой
человек,  очень худощавый,  с  лицом умным,  изжелта-бледным.  Он был тоже в
новом,  с  иголочки,  хоть и  не  из  весьма тонкого сукна мундире,  в  пике
безукоризненной белизны жилете, при шпаге и с маленькой треугольной шляпой в
руках.
     Петр Михайлыч начал:
     - Рекомендую себя: предместник ваш, коллежский асессор Годнев.
     Калинович подал ему конец руки.
     - Позвольте мне представить господ учителей, - добавил старик.
     Калинович слегка нагнул голову.
     - Господин  Экзархатов,   преподаватель  истории,   -   продолжал  Петр
Михайлыч.
     - Из какого заведения? - спросил Калинович.
     - С  словесного факультета Московского университета,  -  отвечал  своим
печальным голосом Экзархатов.
     - Кончили курс?
     - Со второго курса.
     - Превосходно  знают  свой  предмет;  профессорской  кафедры  по  своим
познаниям достойны,  -  вмешался Годнев.  -  Может быть,  даже вы знакомы по
университету? Судя по летам, должно быть одного времени.
     - Нас там много! - возразил Калинович.
     Экзархатов поднял на  него немног