ий климат",
- подумал Калинович.
     - Меня,    ваше   превосходительство,   более   привлекают   сюда   мои
обстоятельства,  потому что я занимаюсь несколько литературой,  - сказал он,
думая тем поднять себя в глазах директора; но тот остался равнодушен, и даже
как будто бы что-то вроде насмешливой улыбки промелькнуло на губах его.
     - А!  Вы  занимаетесь литературой?..  Князь мне  не  писал об  этом,  -
произнес он.
     - Да,  очень  только немного,  -  отвечал Калинович,  догадываясь,  что
выстрелил невпопад.
     - Что ж вы пишете, прозой или стихами? - спросил директор.
     - Прозой.
     - В каком же роде?
     - Я  пишу повести,  -  отвечал Калинович,  чувствуя,  что  все лицо его
вспыхнуло.
     - Повести?  - повторил директор. - В таком случае, я полагаю, вам лучше
бы исключительно заняться литературой. К чему ж вам служба? Она только будет
мешать вашим поэтическим трудам, - произнес он.
     Насмешка уже явно слышалась в его тоне.
     - Мое литературное значение, ваше превосходительство, так ничтожно, что
я готов пожертвовать, им для службы, - поспешил объяснить Калинович.
     - Да-а,  -  произнес протяжно директор и несколько времени думал, глядя
на свои длинные ногти.
     - Очень бы  желал,  -  начал он,  подняв голову,  -  сделать для  князя
приятное...  Теперь у  меня времени нет,  но,  пожалуйста,  когда вы  будете
писать к нему,  то скажите, что я по-прежнему его люблю и уважаю и недоволен
только тем, что он нынче редко стал ездить в Петербург.
     - Непременно-с, - подхватил Калинович, привставая.
     - Да-а,  пожалуйста!  - повторил директор. - В отношении собственно вас
могу только,  если уж  вам это непременно угодно,  могу зачислить вас писцом
без  жалованья,  и  в  то  же  время должен предуведомить,  что более десяти
молодых людей  терпят у  меня  подобную участь и,  конечно,  по  старшинству
времени,   должны  раньше  вас  получить  назначение,   если  только  выйдет
какое-нибудь,  но  когда  именно дойдет до  вас  очередь -  не  могу  ничего
сказать, ни обещать определительно.
     Говоря последние слова, директор уже вставал.
     Калинович тоже встал.
     - Без жалованья, ваше превосходительство, я не могу служить, - произнес
он.
     Директор пожал плечами.
     Калинович начал раскланиваться.
     - Очень рад с вами познакомиться, - говорил директор, протягивая к нему
руку и  устремляя уж глаза на развернутую перед ним бумагу,  и  тем свидание
это кончилось.
     Медленно и с какой-то улыбкой ожесточения прошел герой мой мозаическими
плитами выстланную лестницу.  День был сумрачный,  дождливый. Тяжелые облака
висели  почти  над  самыми  трубами,  с  какими-то  глупыми намокшими рожами
сновали  туда  и  сюда  извозчики.  Сердито  и  проворно  шли  пешеходы  под
зонтиками. Посредине улицы проезжали, завернувшись в рогожи, ломовые ребята,
ни  на  кого  и  ни  на  что  не  обращая  внимания.  Точно  неприступные  и
неприветливые замки,  казалось Калиновичу,  глядели своими  огромными окнами
пяти- и шестиэтажные домы.
     - А! Вам хорошо там внутри! Голод и нужда к вам не достучатся! - шептал
он,  сжимая кулаки,  и, сам не зная зачем, очутился на Аничкином мосту, где,
опершись  на  чугунные  перила,   стал  глядеть  на  Фонтанку.   Там  кипела
деятельность:  полоскали на плотах прачки белье;  в  нескольких местах поили
лошадей;  водовозы  наливались водой;  лодочник вез  в  ялике  чиновника;  к
огромному дому  таскали  на  тачках  дикий  камень  сухопарые солдаты;  двое
чухонцев отпихивали шестом от  моста огромную лайбу с  дровами.  Всему этому
люду Калинович позавидовал.
     "Каждый,  кажется,  мужик,  -  думал он,  -  способный,  как  животное,
перетаскивать на  своих плечах тяжесть,  нужней для Петербурга,  чем человек
думающий,  как будто бы  ума уж  здесь больше всего накопилось,  тогда как в
сущности  одна  только  хитрость,   коварство  и   терпение  сюда  пролезли.
Справедливо сказано,  что посреди этой,  всюду кидающейся в глаза, неизящной
роскоши,  и,  наконец,  при этой сотне объявленных увеселений,  в которых вы
наперед знаете,  что намека на удовольствие не получите, посреди всего этого
единственное впечатление,  которое  может  вынесть человек мыслящий,  -  это
отчаяние,  безвыходное,  безотрадное отчаяние.  "Lasciate ogni speranza, voi
ch'entrate!"* написал бы я на въездных сюда воротах для честных бедняков!" -
заключил он и пошел в свой нумер,  почти не чувствуя, как брызгал ему в лицо
дождик,  заползал даже за  галстук,  и  что  новые полусапожки его  промокли
насквозь.
     ______________
     * Оставь надежду всяк сюда входящий! (Данте, "Ад").


                                     V

     Разбитая надежда на литературу и  неудавшаяся попытка начать службу,  -
этих двух ударов, которыми оприветствовал Калиновича Петербург, было слишком
достаточно,  чтобы,  соединившись с климатом,  свалить его с ног: он заболел
нервной горячкой,  и  первое время болезни,  когда был почти в беспамятстве,
ему было еще как-то легче, но с возвращением сознания душевное его состояние
стало   доходить  по   временам  до   пределов  невыносимой  тоски.   Вместо
комфортабельной жизни,  вместо  видного положения в  обществе,  знакомства с
разными государственными людьми, которым нужен литератор, нужен ум, он лежал
больной  в   мрачном,   сыром  нумере  один-одинехонек.   Чтобы  иметь  хоть
кого-нибудь около себя, он принужден был нанять за дешевую плату неопрятного
и оборванного лакея, который, тоже, видно, испытав неудачи в Петербурге, был
мрачен и  суров и находил какое-то особенное наслаждение не исполнять или не
понимать того, что ему приказывали.
     В своем мучительном уединении бедный герой мой, как нарочно, припоминал
блаженное время  своей  болезни  в  уездном  городке;  еще  с  раннего  утра
обыкновенно являлся к нему Петр Михайлыч и придумывал всевозможные рассказы,
чтоб только развлечь его;  потом,  уходя домой, говорил, как бы сквозь зубы:
"После обеда,  я думаю,  Настя зайдет",  -  и она действительно приходила; а
теперь  сотни  прелестнейших  женщин,  может  быть,  проносятся  в  красивых
экипажах мимо его квартиры,  и  хоть бы  одна даже взглянула на его темные и
грязные окна! Чрез несколько дней, впрочем, из пятисот тысяч жителей нашлась
одна добрая душа:  это был сосед Калиновича,  живший еще этажом выше его,  -
молодой немец,  с  толстыми ногами,  простоватой физиономией и  с  какими-то
необыкновенно добродушными вихрами по  всей голове.  Калинович еще  прежде с
ним познакомился,  ходя иногда обедать за  общий стол,  и  с  первых же слов
немец показался ему так глуп,  что он не стал с ним и говорить.  Несмотря на
это,  добрый юноша,  услышав о  болезни Калиновича,  приотворил в  одно утро
осторожно дверь и, выставив одни только свои вихры, проговорил:
     - Вы больны?
     - Да, болен. Войдите, - отвечал Калинович слабым голосом.
     Немец вошел.
     - Может быть, я вас беспокою? - проговорил он, жеманно кланяясь.
     - Нет;   что  ж?   Я  очень  рад...   Присядьте,  -  сказал  Калинович,
действительно довольный, что хоть какое-нибудь живое существо к нему зашло.
     Немец церемонно сел и с непритворным участием начал на него смотреть.
     - Вы служите где-нибудь? - спросил Калинович после минутного молчания.
     - Да, служу в конторе Эйхмана, купеческой, - отвечал немец.
     - Много получаете жалованья?
     - Да, тысячу целковых получаю.
     "Этакой  болван  получает тысячу  целковых,  а  я  ничего!"  -  подумал
Калинович и не без зависти оглядел свеженький, чистенький костюм немца и его
белейшую тонкого голландского полотна рубашку.
     - Вы играете в карты? - спросил он.
     - Да, играю, - отвечал немец.
     - Поиграемте,  и ходите,  пожалуйста,  ко мне:  я со скуки не знаю, что
делать.
     - С удовольствием, если это вам приятно, - отвечал немец.
     - А теперь вы свободны?
     - Да;  но сегодня праздник,  свободный мой день: я желал бы прогуляться
по Невскому.
     - Ну, к черту Невский! Неужели он вам не надоел? Сядемте теперь.
     - Хорошо,  - отвечал немец, хоть теперь, кажется, вовсе ему не хотелось
играть.
     - Подай стол и карты! - сказал Калинович лакею.
     Тот стол подал и ушел в свою конуру.
     - Карты, болван! - крикнул Калинович.
     Лакей показался.
     - Я не знаю, где карты-с, - произнес он.
     - В  столе,  скотина,  животное!  -  говорил,  почти  плача от  досады,
больной.
     Лакей,  сердито посмотрев на него и отыскав,  наконец,  карты, грубо их
подал.
     - Все эти дни,  не  зная,  куда от  тоски деваться,  я  уж  гранпасьянс
раскладывал, - продолжал Калинович с горькой усмешкой.
     - Как это жалко!  -  произнес немец,  и  когда начали играть,  оказался
очень  плохим  мастером  этого  дела.  С  первой  игры  Калинович начал  без
церемонии браниться; ставя ремиз, он говорил: "Так нельзя играть; это значит
подсиживать!.. У вас все приемные листы, а вы пасуете".
     - Ах,  да...  виноват...  да! - сознавался немец простодушно и уж вслед
затем объявлял такую игру, что оставался без трех и без четырех.
     Калинович пожимал плечами.
     - Вы  играете  решительно,  как  полоумный!  -  говорил  он  с  улыбкою
презрения.
     - Ах, да! Это я дурно сыграл... - соглашался и с этим партнер.
     Таким образом они сыграли пульки три. Часу в восьмом немец хотел уйти.
     - Куда ж вы? - спросил Калинович.
     - Мне  нужно;  я  желаю быть в  одном доме в  гостях,  -  отвечал тот с
улыбкою.
     - Полноте,  не ходите:  а  то что ж я буду делать?..  Это ужасно!..  Не
ходите.
     - Извольте,  -  отвечал покорно немец, и таким образом они играли часов
до двух ночи.
     В   следующие  затем  дни   Калинович,   пользуясь  своей  способностью
властвовать,  завладел окончательно соседом.  Едва  только  являлся  тот  со
службы и  успевал отобедать,  он зазывал его к  себе и  сажал играть.  Немец
немилосердно потел  в  жарко  натопленной комнате,  употреблял  всевозможные
усилия, чтоб не зевать; но уйти не смел, и только уж впоследствии участь его
несколько улучшилась;  узнав,  что он любит выпить, Калинович иногда посылал
для него бутылки по две пива;  но немец и  тем конфузился.  Начиная наливать
третий или четвертый стакан,  он  обыкновенно говорил:  "Я  вас не  беспокою
этим?" Такого дурного тона щепетильность возмущала Калиновича.
     - Пейте, пожалуйста... Что ж это такое?.. - говорил он с досадой.
     Наглотавшись пива,  немец,  обыкновенно,  начинал играть  еще  глупее и
почти каждый раз оставался в  проигрыше рубля по  три,  по  четыре серебром.
Калиновича сначала это занимало,  хотя, конечно, он привязался к игре больше
потому,  что  она  не  давала  ему  времени предаваться печальным и  тяжелым
мыслям;  но,  с другой стороны,  оставаясь постоянно в выигрыше, он все-таки
кое-что приобретал и  тем несколько успокаивал свои практические стремления.
Чрез  месяц,  однако,  ему  и  карты  надоели,  а  немец  своей  простотой и
неразвитостью стал,  наконец, невыносим. Напрасно Калинович, чтоб что-нибудь
из него выжать,  принимался говорить с ним о Германии,  о ее образовании,  о
значении в политическом мире: немец решительно ничего не понимал. В каком-то
детском,  созерцательном состоянии жил он в  божьем мире,  а между тем,  что
всего более бесило Калиновича,  был счастлив.  У него было несколько,  таких
же,  вероятно,  тупоголовых, немцев-приятелей; в продолжение целого лета они
каждый праздник или ездили за рыбой,  брали тони и напивались там пьяны, или
катались верхом по дачам.  Кроме того,  у немца было несколько родственных и
семейных домов,  куда он ходил на вечера,  и на другой день всегда оставался
очень этим доволен.
     - Что ж вы там делаете? - спросил его однажды Калинович.
     - А? Мы в лото играем, танцуем: очень приятно, - отвечал немец.
     - Любили  ли  вы  когда-нибудь?  Существует  ли  для  вас  какая-нибудь
женщина? - продолжал Калинович, желая допытать окончательно немца.
     Тот покраснел и потупился.
     - Нет, - произнес он.
     - Как же нет? Вам, я думаю, уж лет двадцать пять.
     - Да, мне двадцать шесть лет, и когда женюсь, тогда... а теперь нет.
     "Этакий  бесстрастный  болван!"   -   подумал  Калинович  и  хотел  уже
выпроводить гостя, сказав, что спать хочет, но в это время вошел лакей.
     - Иволгин приехал, - проговорил он своим гробовым голосом.
     - Какой  еще  тут  Иволгин?  -  спросил  с  досадою  и  довольно громко
Калинович.
     Лакей молчал.
     - Ну, проси, - прибавил он.
     Гость вошел.  Это  был тот самый студент,  который так наивно навязался
ему на знакомство в театре. Калинович еще больше нахмурился.
     - Вы, может быть, не узнали меня? - говорил молодой человек.
     Роскошные волосы его  были на  этот раз  еще более растрепаны;  галстук
свернут набок; на сюртуке недоставало трех пуговиц.
     - Нет-с,  напротив... - отвечал Калинович, показывая рукой на ближайший
стул.
     Студент сел и принял несколько небрежную позу.
     - Я,  конечно,  - начал он довольно развязно, - давно бы воспользовался
вашим позволением быть у вас,  но, вероятно, тогда ослышался в адресе и даже
сегодня перебывал по крайней мере в десяти домах, отыскивая вас.
     "Нужно очень было хлопотать!" - подумал про себя Калинович.
     - Вы,  однако,  ужасно с этих пор переменились,  похудели,  - продолжал
студент.
     - Я болен, - отвечал сухо Калинович.
     - Как это досадно!  - произнес молодой человек, действительно с досадой
на лице. - А я именно, сегодня шел к вам с одной моей просьбой... - прибавил
он, потупляя глаза.
     Калинович молчал.
     - Вы  тогда  говорили о  Каратыгине и  вообще об  игре  актеров с  этим
господином... как его фамилия?
     - Белавин.
     - Да, Белавин; очень, кажется, умный человек, и я очень тоже бы желал с
ним познакомиться.
     "Ну,  тот  вряд ли  разделяет это  желание",  -  опять подумал про себя
Калинович.
     - Мне совестно тогда было сказать о себе,  -  продолжал студент, - но я
сам  страстный любитель театра,  и  страсть эта  живет во  мне  с  детства и
составляет мое величайшее блаженство и вместе мое несчастие.
     - Почему же несчастие? - спросил Калинович.
     Студент горько усмехнулся.
     - Потому, - начал он насмешливым тоном, - что я имел несчастие родиться
на  свет  сыном очень богатого человека и  к  тому  еще  генерал-лейтенанта,
который говорит, что быть актером позорно для русского дворянина.
     "Есть же на свете такие дураки,  которые страдают от того, что богаты и
дети генералов", - подумал про себя Калинович.
     - А вы думаете быть актером? - спросил он.
     - Да, это мое почти решительное намерение, - отвечал молодой человек, -
и  я  нахожу,  что  идея отца совершенно ложная.  По-моему,  если вы  теперь
дворянин  и  писатель,  почему  ж  я  не  могу  быть  дворянином и  актером,
согласитесь вы с этим?..
     - Быть  актером,   конечно,   не  позорно  ни  для  кого,  но  в  самой
деятельности есть разница.
     - Какая же разница?  Искусство сравнивает людей:  писатель - художник и
актер - художник.
     - Большая   и   существенная  разница:   творчество  одного   свободно,
самобытно;  другого  -  подчиненное.  Те  же  отношения,  как  исполнителя к
композитору: один создает, другой только усваивает, понимает... - проговорил
Калинович.
     - Но  разве актеры не так же свободно создают?..  Один играет роль так,
другой иначе - не правда ли? - отнесся студент к немцу.
     - Да, это так, - отвечал тот.
     - Я  не  про то  говорил,  -  возразил нехотя Калинович и,  не надеясь,
видно,  на  понимательную  способность  своих  слушателей,  не  хотел  более
объяснять своей мысли и замолчал.
     - Но скажите вы мне,  пожалуйста,  - продолжал студент, - вы согласны с
этой мыслью господина Белавина насчет Каратыгина?
     - Кто ж с этим не согласен? - отвечал с усмешкой Калинович.
     Студент пожал плечами.
     - Не знаю-с;  я  до сих пор считал и  считаю его величайшим трагиком и,
разумеется,  невольно подражал ему,  хотя,  конечно, всегда старался сделать
что-нибудь свое, самобытное, - проговорил он.
     - Стало быть,  вы избираете собственно драматический род?  - проговорил
Калинович.
     - Драматический.  И потому вот теперь, чтоб собственно испытать себя, я
взялся именно за Шекспира;  другой месяц работаю над ним и, кажется, кое-что
сделал.
     - Как же вы работаете? - спросил Калинович с скрытною насмешкою.
     - Обыкновенно как:  запираюсь в своей комнате, становлюсь перед трюмо и
начинаю изучать.
     "А ведь лекций, болван, вероятно, не слушает", - подумал Калинович.
     - На котором вы курсе? - произнес он вслух.
     - На втором,  -  отвечал студент с пренебрежением, - и, вероятно, кончу
тем, - продолжал он. - Пускай отец, как говорит, лишает меня благословения и
стотысячного наследства;  меня это  не  остановит,  если только мне  удастся
сделать именно из Гамлета то, что я думаю.
     "Вот дурак-то!" - продолжал думать сам с собой Калинович.
     - Роль Гамлета,  кажется,  очень трудна по тонкости в отделке, - сказал
он.
     - Ужасно  трудна,  -  подтвердил юноша,  -  но  я  откровенно могу  вам
сказать, что вполне сочувствую ей, потому что сам почти в положении Гамлета.
Отец мой,  к несчастью,  имеет привязанность к нашей бывшей гувернантке,  от
которой страдала наша  мать и,  может быть,  умерла даже от  нее,  а  теперь
страдаем мы все,  и я,  как старший,  чувствую,  что должен был бы отомстить
этой женщине и  не могу на это решиться,  потому что все-таки люблю и уважаю
моего отца.
     "Ну, и семейных тайн не пощадил, этакая скотина!" - думал Калинович.
     - За мое призвание,  -  продолжал студент,  - что я не хочу по их дудке
плясать и сделаться каким-нибудь офицером,  они считают меня, как и Гамлета,
почти  сумасшедшим.  Кажется,  после  всего этого можно сыграть эту  роль  с
душой;  и теперь меня собственно останавливает то,  что знакомых, которые бы
любили и понимали это дело,  у меня нет.  Самому себе доверить невозможно, и
потому,  если б  вы  позволили мне  прочесть вам эту роль...  я  даже принес
книжку... если вы только позволите...
     - Если вам угодно;  но я судья плохой, - отвечал Калинович, проклиная в
душе гостя и его страсть.
     - Вы  судья  превосходный,  -  отвечал  молодой человек,  уж  вставая и
вынимая из кармана перевод Полевого.
     - Не будете ли вы так добры прочитать за короля и королеву?  - прибавил
он, относясь к немцу.
     - Извольте; но я говорю очень дурно по-русски, - отвечал тот.
     - Это ничего;  пожалуйста!..  -  подхватил юноша и стал в грустную позу
Гамлета в первом явлении.  -  Начинайте!  - сказал он немцу, который, насилу
нашедши, где говорит король, прочел:
     "- Теперь к тебе я обращаю речь, мой брат и мой любезный сын, Гамлет!
     - Немного больше  брата;  меньше  сына",  -  произнес молодой человек с
грустной улыбкой.
     "- Зачем такие облака печали?" - прочел немец.
     "-  Так близко к  солнцу радости,  могу ли  одеть себя печали облаками,
государь?" - отозвался с грустною иронией Гамлет.
     "-  Зачем  ты  взоры потупляешь в  землю,  будто ищешь во  прахе твоего
покойного отца? Таков наш жребий: всем живущим умирать!" - возразил немец.
     "-  Да, королева, всем живущим умирать: таков наш жребий!" - подтвердил
многозначительно студент.
     "-  Если так,  зачем же  смерть отца тебя печалит,  как будто тем закон
природы изменен! Так кажется, смотря на грусть твою", - продолжала королева.
     "-  Не кажется,  но точно так я мыслю. Ни черные одежды и ни вздохи, ни
слезы и ни грусть, ни скорбь, ничто не выразит души смятенных чувств, какими
горестно терзаюсь я.  Простите!" - проговорил молодой человек, пожав плечами
и обращаясь к немцу. - Хорошо? - прибавил он своим уже голосом.
     - Да, хорошо, - отвечал немец.
     Калинович сердито смотрел в угол. Юноша ничего этого не замечал.
     - Это еще не так хорошо,  неловк