польза,   которую  они  приносят  обществу,   все-таки
нуждающемуся,   по  своим  экономическим  целям,   в  чернорабочих  по  всем
сословиям.  Но  есть,  mon  cher,  другой разряд людей,  гораздо уже повыше;
это...  как бы назвать...  забелка человечества:  если не гении, то все-таки
люди,  отмеченные каким-нибудь особенным талантом,  люди,  которым, наконец,
предназначено быть двигателями общества,  а не сносливыми трутнями;  и что я
вас отношу к  этому именно разряду,  в  том вы сами виноваты,  потому что вы
далеко уж  выдвинулись из вашей среды:  вы не школьный теперь смотритель,  а
литератор,  следовательно,  человек,  вызванный на очень серьезное и широкое
поприще. Вам будет грех и стыдно каким-нибудь неблагоразумным браком спутать
себя на первых порах по рукам и по ногам.
     - Я  очень рад,  князь,  что  вы  договорились до  значения литератора:
оно-то,  кажется,  и дает мне право располагать своим сердцем свободнее и не
подчиниться безусловно вашим экономическим правилам.
     - Mon cher!  -  воскликнул князь.  - Звание-то литератора, повторяю еще
раз,  и  заставляет вас быть осмотрительным;  звание литератора,  милостивый
государь,  обязывает вас,  чтоб  вы  ради будущей вашей славы,  ради пользы,
которую  можете  принести  обществу,  решительно  оставались  холостяком или
женились на богатой: последнее еще лучше.
     - Я на это смотрю совершенно иначе,  потому что все-таки верю некоторым
образом в себя и в свои силы, - проговорил Калинович.
     - Вы смотрите на это глазами вашего услужливого воображения,  а  я сужу
об  этом  на  основании моей  пятидесятилетней опытности.  Положим,  что  вы
женитесь на  той девице,  о  которой мы  сейчас говорили.  Она прекраснейшая
девушка,  и из нее,  вероятно,  выйдет превосходная жена,  которая вас будет
любить,  сочувствовать всем вашим интересам;  но вы не забывайте, что должны
заниматься литературой,  и  тут сейчас же  возникнет вопрос:  где вы  будете
жить; здесь ли, оставаясь смотрителем училища, или переедете в столицу?
     - Вы,  князь,  говорите,  как будто бы  уж  я  был женат,  -  возразил,
усмехнувшись, Калинович.
     - Ну да, - положим, что вы уж женаты, - перебил князь, - и тогда где вы
будете жить?  -  продолжал он,  конечно,  здесь,  по вашим средствам... но в
таком  случае,  поздравляю  вас,  теперь  вы  только  еще,  что  называется,
соскочили с университетской сковородки:  у вас прекрасное направление, много
мыслей,  много  сведений,  но,  много через два  -  три  года,  вы  все  это
растеряете,  обленитесь,  опошлеете в этой глуши, мой милый юноша - поверьте
мне,  и потом вздумалось бы вам съездить,  например,  в Петербург, в Москву,
чтоб освежить себя - и того вам сделать будет не на что: все деньжонки уйдут
на родины,  крестины,  на мамок,  на нянек, на то, чтоб ваша жена явилась не
хуже другой одетою, чтоб квартирка была хоть сколько-нибудь прилично убрана.
Семейная жизнь -  омут,  бездонная кадка для денег. Я наследовал от отца, не
так,  как  вы,  а  все-таки  состояние,  которое могло  бы  меня  на  службе
поддержать,  если б  я служил до генералиссимуса.  Я был,  наконец,  любимец
вельможи,  имел в  перспективе попасть в  флигель-адъютанты,  в тридцать лет
пристегнул бы,  наверняк,  генеральские эполеты,  и потому можете судить, до
чего бы я дошел в настоящем моем возрасте;  но женился по страсти на девушке
бедной,  хоть и прелестной,  в которой,  кажется,  соединены все достоинства
женские,  и  сразу же  должен был  оставить Петербург,  бросить всякого рода
служебную карьеру и на всю жизнь закабалиться в деревне.
     - Вы,  однако,  князь,  в  вашей  семейной жизни  не  обеднели,  а  еще
разбогатели, - заметил Калинович.
     Князь покачал головой.
     - Разбогател я!..  - сказал он. - А знаете ли, мой милый друг, чего мне
это стоит?  Знаете ли,  что я и мое образование,  которое по тому времени, в
котором я начинал жить, было не совсем заурядное, и мои способности, которые
тоже из ряда посредственных выходили, и, наконец, самое здоровье - все это я
должен был растратить в себе и сделаться прожектером, аферистом, купцом, для
того чтоб поддержать и воспитать семью,  как прилично моему роду.  А сколько
нравственных  уступок!  Сколько  дел  против  совести!  Сколько  унижения  и
расточенной лести перед людьми, которых бы знать никогда не хотел! И теперь,
когда все,  кажется, поустроил, так чувствую, что сам уж никуда не гожусь...
Не завидуйте и не берите с меня пример; потому-то я и хочу предостеречь вас,
что знаю на себе все тяжелые и горькие последствия подобной ошибки.
     - Я не так избалован жизнью,  князь,  -  возразил Калинович, - и не так
требователен:  для меня будет достаточно,  если я,  переселясь в  Петербург,
найду там хоть мало-мальски безбедное существование.
     - Даже  безбедное существование вы  вряд ли  там  найдете.  Чтоб жить в
Петербурге семейному человеку, надобно... возьмем самый минимум, меньше чего
я уже вообразить не могу... надо по крайней мере две тысячи рублей серебром,
и  то с  величайшими лишениями,  отказывая себе в какой-нибудь рюмке вина за
столом, не говоря уж об экипаже, о всяком развлечении; но все-таки помните -
две тысячи, и будем теперь рассчитывать уж по цифрам: сколько вы получили за
ваш первый и, надобно сказать, прекрасный роман?
     Калинович смешался:  ему стыдно было признаться,  что он не получил еще
ни копейки и только еще надеялся получить.
     - Я получил пятьсот рублей серебром, - проговорил он.
     - А сколько таких романов вы можете написать в год?  - продолжал князь.
- Один...  ну, два, никак уж не больше, - отвечал он сам себе, - и это еще в
плодотворный год,  а  будут года хуже,  и  я хоть не поэт и не литератор,  а
очень хорошо понимаю,  что изящною словесностью нельзя постоянно и одинаково
заниматься:  тут человек кладет весь самого себя и по преимуществу сердце, а
потому это  дело очень капризное:  надобно ждать известного настроения души,
вдохновенья,  наконец,  призванья!..  Это  не  ученый какой-нибудь труд  или
служебное занятие,  для которого нужно только терпение,  чтоб отправлять его
каждодневно...  Значит,  из всего этого выходит,  что в хозяйстве у вас,  на
первых порах  окажется недочет,  а  семья между тем,  очень вероятно,  будет
увеличиваться с каждым годом -  и вот вам наперед ваше будущее в Петербурге:
вы напишете,  может быть, еще несколько повестей и поймете, наконец, что все
писать никаких человеческих сил  не  хватит,  а  деньги между тем  все будут
нужней и нужней.  Вы насилуете себя, торопитесь, печатаете, мараете свое имя
и  потом из авторов переходите в  фельетонисты,  переводчики...  и тогда все
пропало:  загублено и ваше время, и ваш талант, и даже ваше здоровье. Это, я
говорю,  когда вы будете женаты. Впрочем, и холостой все равно: в Петербурге
у  человека,  в  каком бы  он положении ни был,  развивается шестое чувство:
жажда  денег...  Сколько  соблазна!  Сколько  роскоши кругом!  Сколько самых
утонченных удовольствий! И для всего этого будет у вас единственный денежный
источник -  литературные труды.  Mon  cher,  mon  cher!  -  продолжал князь,
покачав головой и  ударяя себя в грудь.  -  Пушкин был человек с состоянием,
получал по червонцу за стих,  да и  тот постоянно и беспрерывно нуждался;  а
Полевой,  так уж я лично это знаю,  когда дал ему пятьсот рублей взаймы, так
он со слезами благодарил меня,  потому что у  него полтинника в это время не
было в кармане.  Так вот вам наша русская литература!  Мы еще слишком далеки
от того,  чтоб чтение сделалось общим достоянием.  Сколько человек вы видели
вчера у  меня и  для кого из  них необходимы книги?  -  ни  для кого,  кроме
Четверикова.  Даже вот этот господин,  наш предводитель,  человек неглупый и
очень богатый,  он, я думаю, на грош не купил ни одной книжонки. Читает одну
"Северную пчелу",  да и  ту берет у  меня...  В  такой публике литераторы не
зажиреют!
     - Все это,  князь, я очень хорошо сам знаю и на одну литературу никогда
не рассчитывал;  но если перееду в  Петербург,  то буду искать там места,  -
проговорил Калинович.
     - Пожалуй...  хорошо... - отвечал князь, - место вам дадут; но какое же
по  вашему  чину?  Никак  не  больше  канцелярского чиновника.  Может  быть,
где-нибудь   в   департаменте   сделают   вас   помощником,   а   много   уж
столоначальником;  но в таком случае проститесь с литературою. После шести и
семи  часов  департаментских сидений,  возвратившись домой,  вы  разве годны
будете  только  на  то,  чтоб  отправиться в  театр  похохотать  над  глупым
водевилем  или  пробраться к  знакомому поиграть  в  копеечный преферанс;  а
вздумаете  соединить  то  и  другое,  так,  пожалуй,  выйдет  еще  хуже,  по
пословице:  за  двумя  зайцами погнавшись,  не  поймаешь ни  одного...  Вот,
любезный мой Яков Васильич,  что я  хотел и  почти считал своей обязанностью
сказать  вам,  и  еще  раз  повторю:  обдумайте и  оглядите внимательно ваше
положение.
     - Очень вам благодарен, князь, - возразил Калинович, - но из ваших слов
можно  вывести  странное  заключение,  что  литература должна  составить мое
несчастье, а не успех в жизни.
     - Почему ж?  Нет!.. - перебил князь и остановился на несколько времени.
- Тут,  вот видите,  - начал он, - я опять должен сделать оговорку, что могу
ли я с вами говорить откровенно,  в такой степени, как говорил бы откровенно
с своим собственным сыном?
     - Достаточно вашего участия, князь, чтоб вы имели полное право говорить
мне не только откровенно, но даже самую горькую правду, - отвечал Калинович.
     - Да;  но тут не то,  -  перебил князь. - Тут, может быть, мне придется
говорить о некоторых лицах и говорить такие вещи,  которые я желал бы,  чтоб
знали вы да я,  и в случае,  если мы не сойдемся в наших мнениях,  чтоб этот
разговор решительно остался между нами.
     Калинович посмотрел на князя,  все еще не догадываясь, к чему он клонит
разговор.
     - Я всегда был довольно скромен... - проговорил он.
     - Очень верю,  -  подхватил князь,  -  и  потому рискую говорить с вами
совершенно нараспашку о предмете довольно щекотливом.  Давеча я говорил, что
бедному  молодому  человеку  жениться  на  богатой,  фундаментально  богатой
девушке, не быв даже влюблену в нее, можно, или, лучше сказать, должно.
     Последние слова князь говорил протяжно и остановился, как бы ожидая, не
скажет ли чего-нибудь Калинович;  но тот молчал и смотрел на него пристально
и  сурово,  так что князь принужден был потупиться,  но потом вдруг взял его
опять за руку и проговорил с принужденною улыбкою:
     - Вы теперь приняты в  дом генеральши так радушно,  с таким вниманием к
вам,  по крайней мере со стороны mademoiselle Полины, и потому... что бы вам
похлопотать тут -  и,  -  боже мой!  -  какая бы тогда для вас и  для вашего
таланта открылась будущность!  Тысяча душ,  батюшка, удивительно устроенного
имения,  да денег, которым покуда еще счету никто не знает. Тогда поезжайте,
куда вы хотите:  в  Петербург,  в  Москву,  в Одессу,  за границу...  Пишите
свободно,  не стесненные никакими другими занятиями, в каком угодно климате,
где только благоприятней для вашего вдохновения...
     Калинович был  озадачен:  выражение лица его сделалось еще мрачнее;  он
никак не  ожидал подобной откровенной выходки со  стороны князя и  несколько
времени молчал, как бы сбираясь с мыслями, что ему отвечать.
     - Ваше предложение,  князь,  для меня даже несколько обидно, потому что
оно сильно отзывается насмешкою, - проговорил он глухим голосом.
     - Насмешкой? - спросил удивленный князь.
     - Насмешкой, - повторил Калинович, - потому что, если б я желал избрать
подобный путь для своей будущности,  то  все-таки это было бы  гораздо более
несбыточный замысел, чем мои надежды на литературу, которые вы старались так
ловко разбить со всех сторон.
     - Будто это так? - возразил князь. - Будто вы в самом деле так думаете,
как говорите,  и никогда сами не замечали, что мое предположение имеет много
вероятности?
     - Я  никогда ничего не  думал об  этом и  никогда ничего не замечал,  -
отвечал сухо Калинович.
     Князь покачал головой.
     - Полноте,  молодой человек!  -  начал он.  - Вы слишком умны и слишком
прозорливы,  чтоб сразу не понять те отношения,  в  какие с  вами становятся
люди.  Впрочем,  если вы  по  каким-либо важным для  вас  причинам желали не
видеть и  не замечать этого,  в  таком случае лучше прекратить наш разговор,
который ни к чему не поведет, а из меня сделает болтуна.
     Проговоря это, князь замолчал; Калинович тоже ничего не возразил, и оба
они дошли молча до усадьбы.


                                    VII

     Результатом предыдущего разговора было то,  что князь,  несмотря на все
свое старание,  никак не мог сохранить с  Калиновичем по-прежнему ласковое и
любезное обращение;  какая-то холодность и  полувнимательная важность начала
проглядывать в каждом его слове.  Тот сейчас же это заметил и на другой день
за чаем просил проводить его.
     - А  я  думал,  что  вы  еще  у  нас  погостите,  -  проговорил князь и
переглянулся с княжной.
     - Нет, мне нужно быть в городе, - отвечал Калинович.
     - Жаль; но удерживать не смеем. Когда же вы, однако, думаете выехать?
     - Я просил бы сегодня же.
     - Зачем же сегодня? - возразил князь, но таким тоном, что Калинович еще
настоятельнее повторил:
     - Мне необходимо сегодня.
     Князь позвонил и приказал вошедшему лакею,  чтоб приготовлен был фаэтон
четверней.
     Молча  прошел  потом  чайный завтрак,  с  окончанием которого Калинович
церемонно раскланялся с дамами,  присовокупив, что он уже прощается. Княгиня
ласково  и  несколько раз  кивнула  ему  головой,  а  княжна  только  слегка
наклонила свою прекрасную головку и  тотчас же отвернулась в другую сторону.
На лице ее нельзя было прочитать в эти минуты никакого выражения.
     Мистрисс Нетльбет присела.
     - Adieu, monsieur! - произнес ле Гран, крепко сжимая ему руку.
     Фаэтон между тем стоял уж у крыльца.
     Калинович сошел  в  свою  комнату и  начал сбираться.  Князь пришел его
проводить. Радушие и приветливость как будто бы снова возвратились к нему на
прощанье.
     - Очень, очень вам благодарен, - говорил он, целуя и обнимая гостя.
     Калинович с своей стороны благодарил за ласковый и обязательный прием.
     - И пожалуйста,  -  продолжал князь,  сжимая и не выпуская его руку,  -
чтоб недавний наш разговор остался между нами.
     Калинович просил,  бога ради, не беспокоиться об этом, тем более что он
не будет иметь даже возможности разглашать этого разговора, потому что через
месяц, вероятно, совсем уедет в Петербург.
     - А!  Вы думаете в Петербург?  -  спросил князь совершенно простодушным
тоном и потом,  все еще не выпуская руки Калиновича, продолжал: - С богом...
от души желаю вам всякого успеха и, если встретится какая-нибудь надобность,
не забывайте нас,  ваших старых друзей: черкните строчку, другую. Чем только
могу быть полезен,  я готов служить вам. Может быть, даже изменится и взгляд
ваш  на  жизнь,  теперь  немножко  еще  студенческий.  Петербург  для  этого
прекрасный учитель.  Напишите тогда...  может быть,  и  придумаем что-нибудь
сделать.
     Калинович очень  хорошо понял,  в  какой огород кидал князь каменья,  и
отвечал,  что  он  считает за  величайшее для  себя одолжение это позволение
писать, а тем более право относиться с просьбою. Они расстались.
     В  серьезном и  мрачном настроении духа выехал герой мой.  Он не мечтал
уже  на  этот  раз  о  благоухающей княжне  и  не  восхищался окружавшей его
природой, в которой тоже, как бы под лад ему, заварилась кутерьма; надвинули
со всех сторон облака,  и  потемнело,  как в  сумерки.  В  воздухе сделалось
душно.  Нахохлившись и с разинутыми ртами сидели на кочках вороны:  ласточки
летали по самой земле.  Хоть бы травка, хоть бы листок на дереве шелохнулся.
Все,  как бы в  ожидании чего-то,  затихло,  и  только изредка прорезывалась
молния и  глухо  погремливало.  Стал  наконец накрапывать дождик,  и  вдруг,
где-то уж очень близко,  верескнул с  раскатом удар,  хлынул,  как из ведра,
ливень и бестолково задул,  нагибая деревья и крутя пылью,  ветер. Калинович
опустил фордек и  еще  более погрузился в  размышления.  С  самого приезда в
маленький городишко он  был в  отношении самого себя в  каком-то тумане.  На
самых  первых  порах  его  встретила,   как  мы  видели,  любовь  Настеньки.
Калинович, сам не зная как, увлекся ее порывистою и безрассудною страстью, а
под минутным влиянием чувственности стал с  нею в те отношения,  при которых
разрыв   сделался  бесчеловечен  и   бесчестен.   Потом   этот   неожиданный
литературный успех,  приветствие в доме генеральши,  князь,  княжна, мечты о
ней -  все это следовало так быстро одно за другим...  Но разговор с  князем
как  бы  отрезвил  его:  все  советы,  замечания и  убеждения того  пали  на
плодотворную почву.  Семена практических начал были обильно заложены в  душе
моего героя. Все, что говорил князь, ему еще прежде представлялось смутно, в
предчувствии -  теперь же стало только ясней и  наглядней.  Впереди были две
дороги:  на одной невеста с  тысячью душами...  однако,  ведь с  тысячью!  -
повторял Калинович,  как  бы  стараясь внушить  самому  себе  могущественное
значение этой цифры,  но  тут  же,  как бы  наступив на  какое-нибудь гадкое
насекомое,  делал  гримасу.  На  другой  дороге,  продолжал  он  рассуждать,
литература с ее заманчивым успехом,  с независимой жизнью в Петербурге, где,
что  бы  князь  ни  говорил,  широкое  поприще для  искания счастия бедняку,
который имеет уже некоторые права.  Из всего этого уж, конечно, самое лучшее
- уехать навсегда в  Петербург.  Но  как  же  Настенька?..  Что  делать!  Не
жениться  же  на  ней  теперь,  когда  это  неминуемо должно  было  отравить
бедностью всю  будущность!  Лучше разом сделать операцию,  чем  мучиться всю
жизнь!..  - Так говорило благоразумие в молодом человеке, но совесть в то же
время точно буравом вертела сердце.
     Въехав в  город,  он  не утерпел и  велел себя везти прямо к  Годневым.
Нужно ли  говорить,  как  ему  там обрадовались?  Первая увидела его Палагея
Евграфовна, мывшая, с засученными рукавами, в сенях посуду.
     - Ай,  батюшка,  Яков Васильич!  -  вскрикнула она, стыдливо обдергивая
заткнутый фартук.
     - А!  Солнышко наше красное!  Откуда взошло и появилось?  -  воскликнул
Петр Михайлыч. - Настенька! - кричал он. - Яков Васильич приехал.
     - Ах!.. - воскликнула та и вбежала.
     Калинович поцеловал у  ней руку.  Настенька,  делая вид,  что как будто
целует его в голову, поцеловала просто в губы.
     - Ах, как я рада, что ты приехал! - обмолвилась она.
     Петр Михайлыч сделал добродушную гримасу:
     - Ой, ой! Вот как: на ты уж дело пошло!
     Настенька немножко покраснела.
     - Что ж  -  я могу ему говорить ты:  мы с ним друзья,  -  сказала она и
протянула Калиновичу руку.
     - Конечно, - подхватил тот и еще раз поцеловал ее руку.
     Капитана на этот раз не было налицо: он отправился с Лебедевым верст за
двадцать в болото за красной дичью. Вошла Палагея Евграфовна.
     - Чаю прикажете али кушать будете?.. - обратилась она к Калиновичу.
     - Чего тут спрашивать,  старая!  Давай нам и того и сего!  -  подхватил
Петр Михайлыч.
     - Нет, я попросил бы съесть чего-нибудь, - отвечал Калинович.
     - Ну,  покушать,  так покушать... Живей! Марш! - крикнул Петр Михайлыч.
Палагея  Евграфовна пошла  было...  -  Постой!  -  остановил  ее,  очень  уж
довольный приездом Калиновича,  старик.  -  Там княжеский кучер. Изволь ты у
меня,  сударыня,  его накормить,  вином,  пивом напоить. Лошадкам дай овса и
сена! Все это им за то, что они нам Якова Васильича привезли.
     - Накормим!  Пуще  всего  не  знают без  вас!  -  отвечала с  насмешкой
экономка и  скрылась,  а  Настенька принялась накрывать на  стол.  Калинович
просил