повторил Калинович. - А тебе вот на покуда на твои
нужды,  -  прибавил он и, взяв со стола бумажку в пятьдесят рублей серебром,
подал ее суфлеру.
     Того даже попятило назад.
     - Такую,  ваше  превосходительство,  награду  изволите  давать,  что  и
принять не смею! - проговорил он.
     - Ничего, возьми и ступай: не говори только никому.
     - Слушаю,   ваше  превосходительство,   -  подхватил  Михеич  и,  модно
расшаркавшись, вышел на цыпочках.
     Оставшись один,  Калинович всплеснул благоговейно руками перед висевшим
в углу распятием.
     - Боже!  Благодарю тебя, что ты посылаешь мне этого ангела-хранителя!..
Я  теперь не один:  она спасет меня от окружающих меня врагов и  злодеев!  -
воскликнул он и в изнеможении опустился в кресло.  По щекам его текли слезы;
лицо умилилось.  Как  бы  посреди холодной и  мертвящей вьюги вдруг на  него
пахнуло  весной,   и  показалось  теплое,   светлое  и  животворное  солнце.
Десятилетней отвратительной семейной жизни  и  суровых служебных хлопот  как
будто бы  и  не бывало.  Перед ним снова воскресла и  впереди мелькала опять
молодость с ее любовью,  наслаждениями и мечтами.  - Боже! Благодарю тебя!..
За  такие  минуты  счастья можно  платиться годами  нравственных мук!  Боже,
благодарю тебя!.. - повторял он тысячекратно.


                                    VIII

     На  выезде главной Никольской улицы,  вслед  за  маленькими деревянными
домиками,  в  окнах которых виднелись иногда цветы и детские головки,  вдруг
показывался, неприятно поражая, огромный серый острог с своей высокой стеной
и  железной крышей.  Все в нем,  по-видимому,  обстояло благополучно:  ружья
караула были в козлах,  и у пестрой будки стоял посиневший от холода солдат.
Наступили сумерки. По всему зданию то тут, то там замелькали огоньки.
     На правой стороне, в караульной комнате, сидел гарнизонный, из поляков,
прапорщик Лимовский. Несмотря на полную офицерскую форму, он имел совершенно
плоское женское лицо и в настоящую минуту,  покуривая трубку, погружен был в
самые романические мысли о родине и прелестных паннах. Жить в обществе, быть
знакому с  хорошими дамами,  танцевать там -  составляло страсть прапорщика.
Желая представить из себя светского человека, он старался говорить как можно
более мягким голосом и прибирал обыкновенно самые нежные фразы.
     Около средних ворот, с ключами в руках, ходил молодцеватый унтер-офицер
Карпенко.  Он представлял гораздо более строгого блюстителя порядка, чем его
офицер,  и нелегко было никому попасть за его пост, так что даже пробежавшую
через платформу собаку он сильно пихнул ногой,  проговоря:  "Э, черт, бегает
тут!  Дьявол!" К гауптвахте между тем подъехала карета с опущенными шторами.
Соскочивший с  задка  ливрейный лакей  сбегал  сначала к  смотрителю,  потом
подошел было к унтер-офицеру и проговорил:
     - Княгиня приехала: отворить потрудитесь.
     - Не велено, - отвечал тот лаконически и с малороссийским акцентом.
     - Да ведь княгиня ездит; как же не велено? Помилуйте! - возразил лакей.
     - Да что мини ездит,  коли не велено. Давича вон еще гобернатор наезжал
с полицеймейстером... наказывали. Ездит! - отвечал унтер-офицер.
     - Что ж! Я у смотрителя был: они приказали, - возразил опять лакей.
     - Ничего не приказали.  Что мини смотритель?  Не начальство мое. У меня
свой офицер здесь есть... Смотритель! - говорил сурово Карпенко.
     - И офицер прикажет, - произнес лакей и побежал.
     - Прикажут? Да! - повторил ему вслед со злобой унтер-офицер.
     - Княгиня,  ваше благородие,  приехала,  солдаты не пускают,  - доложил
лакей, входя в караульню.
     Прапорщик вскочил.
     - Ах, боже мой! Боже мой! - воскликнул он и тотчас же побежал.
     - Отворить! - крикнул он унтер-офицеру.
     - Не  приказано,  ваше  благородие...  -  осмелился было ему  возразить
Карпенко.
     - Отворить, дурак! - крикнул грозным голосом нежнейший прапорщик и, как
истый рыцарь,  вышел даже из себя для защиты дам;  но потом, приняв, сколько
возможно, любезную улыбку, побежал к карете.
     - Pardon,  madame,  тысячу раз  виноват.  Позвольте мне  предложить вам
руку, - говорил он, принимая из кареты наглухо закутанную даму.
     - Эти наши солдаты такой народ,  что возможности никакой нет! - говорил
он,  ведя свою спутницу под руку.  -  И я,  признаться сказать,  давно желал
иметь честь представиться в ваш дом, но решительно не смел, не зная, как это
будет принято, а если б позволили, то...
     - Пожалуйста, мы рады будем, - отвечала дама не своим голосом.
     - А  для  меня  это  будет  неожиданным  и  величайшим  блаженством!  -
воскликнул прапорщик восторженным тоном.  -  Но,  madame,  вы  трепещете?  -
прибавил он.  - Будьте тверды, не падайте духом, заклинаю вас! И, бога ради,
бога ради,  осторожнее перешагивайте этот ужасный порог,  не повредите вашей
прелестной ножки... - объяснялся прапорщик, проходя внутренний двор.
     На  лестнице  самого  здания  страх  его  дамы  еще  более  увеличился:
зловонный,  удушливый воздух,  который  отовсюду  пахнул,  захватывал у  ней
дыхание.  Почти около нее  раздался звук цепей.  Она  невольно отшатнулась в
сторону:  проводили скованного по рукам и ногам, с бритой головой арестанта.
Вдали  слышалась  перебранка  нескольких  голосов.   В  полутемном  коридоре
мелькали стволы и штыки часовых.
     - Князь здесь,  - проговорил, наконец, прапорщик, подведя ее к двери со
стеклами.  -  Желаю вам воспользоваться приятным свиданием,  а  себя поручаю
вашему высокому вниманию,  - заключил он и, отворив дверь, пустил туда даму,
а  сам отправился в караульню,  чтоб помечтать там на свободе,  как он будет
принят в такой хороший дом.
     Дама  между  тем,   вошедши,   увидела,  что  князь  сидел  в  глубокой
задумчивости,  облокотясь на  маленький столик.  Перед  ним  горела  сальная
свечка.  Слегка кудрявые на  висках его волосы были совсем уже седы;  худоба
лица еще  более оттенилась отпущенными усами и  окладистой бородой,  которые
тоже были,  как молоком, спрыснуты проседью. Князь все еще был в щеголеватом
бархатном халате;  чистая рубашка его была расстегнута и  обнаруживала часть
белой  груди,  покрытой волосами;  словом,  при  этом  небрежном туалете,  с
выразительным лицом своим,  он  был  решительно красавец,  какого когда-либо
содержали  тюремные  стены.   Легкий  шорох   вошедшей  дамы   заставил  его
обернуться.  Он встал, недоумевая, кто это пришел. Дама в это время откинула
скрывавший ее капюшон бурнуса.
     - Боже мой! Полина! - воскликнул князь.
     - Да, - отвечала та, подходя.
     Князь схватил и начал целовать ее руку. Она в изнеможении опустилась на
его арестантскую кровать.
     - Ну, что ты? Здоров? - проговорила она, как бы не зная, что сказать.
     - К несчастию, - отвечал князь и тоже опустился на свой стул.
     Оба  они несколько времени смотрели друг другу в  глаза,  как бы  желая
поверить, кто из них в последнее время больше страдал.
     - Как ты приехала от твоего аргуса? - начал, наконец, князь.
     - В карете княгини. Под ее уж именем, - отвечала Полина. - Я денег тебе
привезла.  Catherine вчера говорила...  две тысячи тут...  -  прибавила она,
вынимая толстый бумажник.
     - Mersi!  -  произнес князь,  целуя ее руку и  дрожащей рукой засовывая
деньги в халатный карман.
     На глазах его навернулись слезы.
     - Catherine, значит, была у вас? - спросил он после короткого молчания.
     - Была и просила было...
     - И что ж?
     - Разумеется, ничего.
     Лицо князя приняло мрачное выражение.
     - Гм!  -  повторил он  насмешливым тоном и  хотел кажется,  еще  что-то
сказать, но промолчал.
     - Это он тебе за меня мстит, решительно за меня, - продолжала Полина.
     - Да.  Но  каким же  образом он  это узнал?  Не  черт же ему на бересте
написал! - произнес князь.
     - Я сама ему все рассказала, - произнесла Полина задыхавшимся голосом.
     Князь пожал плечами.
     - Это сумасшествие!  -  воскликнул он.  -  Девочка... пансионерка, и та
того не сделает. Помилуйте, Полина!
     - Что делать!  -  возразила она. - Ты сам хорошо помнишь, как я за него
выходила;  не  совершенно  же  я  была  какая-нибудь  потерянная женщина.  Я
все-таки хотела быть настоящей ему женой и раскаялась перед ним,  как только
может человек раскаяться перед смертью.  Всю душу, все сердце я открыла ему,
и он,  вместо того чтоб поддержать во мне этот порыв,  мной же данное оружие
употребил против меня.  -  На этих словах Полина приостановилась,  но потом,
горько улыбнувшись,  снова продолжала:  - Обиднее всего для меня то, что сам
на мне женился решительно по расчету и никогда мне не был настоящим мужем, а
в  то же время мстит и  преследует меня за мое прошедшее.  Вначале,  когда я
имела еще глупость выговаривать ему за  его холодность и  почти презрение ко
мне, он прямо отвечал, - что разве такие женщины, как я, имеют право ожидать
от мужей любви?..  Каково это было выслушивать?  Или теперь,  в  Петербурге,
соберутся  иногда  знакомые  и  начнут  в  обыкновенном  гостином  разговоре
рассказывать про какую-нибудь немножко скандалезную любовь - ну, и скажешь к
слову:  "Что это?  Как это можно?", он сейчас же возразит, что в этом случае
гораздо лучше быть строгим к  себе,  чем  к  другим,  и  на  себя посмотреть
надобно! Ну и покраснеешь невольно. Десять лет, мой друг, терплю я эту муку,
ожидая каждую минуту всякого рода оскорбления и унижения!
     - Мерзавец! - воскликнул князь.
     - Ужасный!  -  подхватила Полина.  - Просто, я тебе говорю, он страшный
человек!.. Раз до того меня вывел из терпения своими колкостями, что я прямо
ему  высказала эту твою -  помнишь?  -  мысль,  что он  креатура наша.  "Вы,
говорю,  не смеете так со мной обращаться!  Если вы действительно оскорблены
как муж, так не имеете на то права, - вас вывели из грязи, сделали человеком
и заплатили вам деньги..." Он -  ничего; закусил только свои тонкие, гладкие
губы и побледнел.  "Да,  говорит,  действительно: вы первое еще справедливое
слово сказали.  Благодарю вас за урок".  И ушел.  Я,  конечно,  очень хорошо
знала,  что этим не кончится;  и действительно, - кто бы после того к нам ни
приехал,  сколько бы  человек ни  сидело в  гостиной,  он  непременно начнет
развивать  и   доказывать,   "как  пошло  и  ничтожно  наше  барство  и  что
превосходный представитель,  как он выражается,  этого гнилого сословия, это
ты - извини меня - гадкий, мерзкий, скверный человек, который так развращен,
что не только сам мошенничает, но чувствует какое-то дьявольское наслаждение
совращать других".  Я  дала себе слово на  все  это решительно молчать,  как
будто ничего не понимаю.  Он видит, что этого мало, не действует, - начинает
вдруг из  своей протестации против взяток,  которой так  гордится,  начинает
прямо,   при  целом  обществе,   говорить,  что  отец  мой,  бывши  полковым
командиром,   воровал,   что,   служа  там,  в  Польше,  тоже  воровал  и  в
доказательство всего этого ссылается на  меня...  Дочь приводит в  свидетели
против отца!
     Князь пожал плечами.
     - Я тебе говорю!  - продолжала Полина. - Ты знаешь, он очень осторожный
человек  на  словах,  но  если  что  коснется до  меня,  чтобы  мне  нанести
оскорбление, он решительно тут делается сумасшедшим человеком: забывает даже
всякое приличие, и, наконец... этот поступок с тобой? Он теперь ссылается на
свое правосудие,  беспристрастие,  на долг службы - лжет! И даже это он тебе
мстит,  а главное -  тут я. Он очень хорошо понимает, что во мне может снова
явиться любовь к  тебе,  потому что  ты  единственный человек,  который меня
истинно любил и которого бы я должна была любить всю жизнь - он это видит и,
чтоб  ударить  меня  в  последнее больное место  моего  сердца,  изобрел это
проклятое дело,  от которого,  если бог спасет тебя,  -  продолжала Полина с
большим одушевлением,  - то я разойдусь с ним и буду жить около тебя, что бы
в свете ни говорили... Наконец, если сошлют тебя, я пойду за тобой в Сибирь.
Пускай же все видят,  что жена его ушла с любовником, человеком, которого он
из мести погубил.  Это,  я  знаю,  как заденет его самолюбие и какое положит
пятно на его имя, которое он, как святыню какую, бережет, - мерзавец!
     Князь видел,  до  какой степени Полина была  ожесточена против мужа,  и
очень хорошо в  то  же  время знал,  что в  подобном нравственном настроении
женщина способна решиться на многое.
     - Ты  любишь еще меня,  друг мой?  -  произнес он вкрадчивым голосом и,
пересев рядом с ней на кровать, взял ее за руку.
     Полина вспыхнула.
     - Решительно люблю! - отвечала она с какой-то гордой экзальтацией.
     Князь поцеловал ее. Лицо ее совсем горело.
     - Он,  я  знаю,  не высказывает,  но ревнует меня по сю пору к  тебе...
Пускай же по крайней мере имеет право на то.
     - Да, пускай! - повторил князь.
     - Всякому терпению, наконец, бывает предел: в десять лет камень лопнет!
Я не знаю,  как и чем могу отметить ему за все обиды, которые он мне наносил
и наносит, - говорила Полина.
     Князь думал.
     - Одно, что остается, - начал он медленным тоном, - напиши ты баронессе
письмо,  расскажи ей всю твою ужасную домашнюю жизнь и объясни, что господин
этот заигрался теперь до того, что из ненависти к тебе начинает мстить твоим
родным и что я сделался первой его жертвой...  Заступились бы там за меня...
Не  только  что  человека,   собаки,   я  думаю,   не  следует  оставлять  в
безответственной власти  озлобленного  и  пристрастного тирана.  Где  ж  тут
справедливость и правосудие?..
     - Я готова. Но что она может сделать? - возразила Полина.
     - Она  может  многое  сделать...  Она  будет  говорить,  кричать везде,
требовать,  как о  деле вопиющем,  а  ты между прочим,  так как Петербург не
любит ни  о  чем  даром беспокоиться,  прибавь в  письме,  что,  считая себя
виновною в моем несчастии, готова половиной состояния пожертвовать для моего
спасения.
     - Я готова, - согласилась Полина.
     - Или  наконец...  -  продолжал князь,  хватаясь за  голову  и  как  бы
придумывая еще  что-то  такое,  -  наконец,  поезжай сама в  Петербург...  Я
составлю тебе записку, как и через кого там действовать.
     - Как же, поезжай! Он не пустит меня, конечно.
     - Черт его возьми! Его и спрашивать не надо. Деньги и вещи при тебе?
     - Да, - подтвердила Полина.
     - Ты  все это уложи,  выбери день,  когда его дома не  будет,  пошли за
наемными лошадьми и  поезжай...  всего  какие-нибудь полчаса времени на  это
надо.
     Полина грустно покачала головой.
     - Я  боюсь его ужасно!..  Если б  ты  только знал,  какой он  страх мне
внушает...  Он  отнял  у  меня  всякий характер,  всякую волю...  Я  делаюсь
совершенным ребенком,  как только еще говорить с ним начинаю... - произнесла
она голосом, полным отчаяния.
     - Ты боишься,  сама не знаешь чего;  а  мне угрожает каторга.  Помилуй,
Полина!  Сжальтесь же вы надо мной! Твое предположение идти за мной в Сибирь
- это вздор,  детские мысли;  и  если мы не будем действовать теперь,  когда
можно еще спастись, так в результате будет, что ты останешься блаженствовать
с твоим супругом, а я пойду в рудники. Это безбожно! Ты сама сейчас сказала,
что я гибну за тебя. Помоги же мне хоть сколько-нибудь...
     - О господи!  - воскликнула Полина. - Неужели ты сомневаешься, что если
б от меня что-нибудь зависело...
     - Конечно, от тебя, - перебил князь.
     Полина  зарыдала...   Но  в  это  время  раздался  шум,  и  послышались
явственные шаги по  коридору.  Князь вздрогнул и  отскочил от нее;  та тоже,
сама не зная чего, испугалась и поспешно отерла слезы.
     - Что такое? - проговорила она.
     - Не знаю, - отвечал князь уже шепотом.
     В это время двери отворились,  и вошел Калинович в вицмундирном сюртуке
и в крестах. Его сопровождал бледный, как мертвец, смотритель Медиокритский.
     Полина схватилась за стул, чтоб не упасть. Судороги исказили лицо моего
героя; но минута - и они перешли в улыбку.
     - Вас,  князь,  так любят дамы,  что я решительно не могу им отказать в
желании  посещать  вас  и  даже  жену  мою  отпустил,  хоть  это  совершенно
противозаконно, - проговорил Калинович довольно громко.
     - Я вам очень благодарен, - отвечал князь.
     - У  вас,  кажется,  помещение  нехорошо;  я  постараюсь поместить  вас
удобнее,  - продолжал Калинович. - Ну, я за тобой приехал, пора уж! Поедем в
моей карете, - прибавил он, обращаясь к Полине.
     - Поедем, - отвечала она.
     - Идем,  значит.  Я уж все кончил, - заключил Калинович, указывая рукой
на дверь.
     Полина пошла.
     - До свиданья, - присовокупил он князю и вышел.
     У кареты их встретил и посадил любезный, но уже струсивший прапорщик.
     - Я дам допускаю к князю... как же дамам отказать? - проговорил он.
     - Конечно!  -  отвечал Калинович,  захлопывая дверцы у кареты и подымая
стекло.
     Медиокритский  только  посмотрел  ему  вслед  глупым  и   бессмысленным
взглядом.
     В  продолжение дороги кучеру послышался в экипаже шум,  и он хотел было
остановиться,  думая,  не  господа ли  его зовут;  но вскоре все смолкло.  У
подъезда Калинович вышел  в  свой  кабинет.  Полину человек вынул из  кареты
почти без чувств и провел на ее половину. Лицо ее опять было наглухо закрыто
капюшоном.


                                     IX

     Посещение  вице-губернатором  острога   имело   довольно   энергические
последствия. Князь был переведен и посажен в камору с железными дверьми, где
с самой постройки острога содержался из дворян один только арестант, Василий
Замятин,   десять  лет  грабивший  и   разбойничавший  на  больших  дорогах.
Батальонный командир отдал строжайший приказ,  чтоб гг.  офицеры, содержащие
при  тюремном  замке  караулы,  отнюдь  не  допускали,  согласно  требованию
господина начальника губернии,  никого из посторонних лиц к  арестанту князю
Ивану Раменскому во все время производства над ним исследования. В отношении
смотрителя  Медиокритского  управляющим  губернией  дано   было  губернскому
правлению   предложение   уволить   его   от   службы   без   прошения,   по
неблагонадежности.
     В  последний вечер  перед  сдачей должности своей несчастный смотритель
сидел, понурив голову, в сырой и мрачной камере князя. Сальная овечка тускло
горела на столе.  Невдалеке от нее валялся огрызок огурца на тарелке и стоял
штоф водки,  собственно для Медиокритского купленный, из которого он рюмочку
- другую уже  выпил;  князь ходил взад  и  вперед.  Видимо,  что  между ними
происходил очень серьезный разговор.
     - А что, скажите, пожалуйста, что говорит этот мерзавец кантонист?
     - О  кантонисте  вы,  ваше  сиятельство,  не  беспокойтесь,  -  отвечал
Медиокритский убедительным тоном.  -  Он третий раз уж в остроге сидит,  два
раза  сквозь  строй  был  прогнан;  человек ломаный,  не  наболтает на  себя
лишнего! Я все дело, от первой строки до последней, читал. Прямо говорит: "Я
и  писать,  говорит,  не  умею,  не  то  что  под  чужие руки,  да  и  своей
собственной".  К показаниям даже рукоприкладства не делает... бестия малый -
одно слово!  Теперь они его больше на том допытывают, что он за человек. Ну,
а  ему  тоже  сказать свое  звание,  значит третий раз  сквозь зеленую улицу
пройти -  не  хочется уж  этого.  Наименовал себя не помнящим родства,  да и
стоит на том,  хоть ты режь!  "Пускай,  говорит, в арестантскую роту сажают,
все без телесного наказания". А что про вас ему разболтать? Помилуйте! Какой
резон?  Тут уж прямо выходит, крестись да на кобылу укладывайся - знает это,
понимает!
     - Ну, а резчик? - спросил князь, продолжая ходить взад и вперед.
     - Резчик  тоже  умно  показывает.  Хорошо старичок говорит!  -  отвечал
Медиокритский с каким-то умилением.  -  Печати,  говорит, действительно, для
князя я вырезывал,  но гербовые, для его фамилии - только. Так как, говорит,
по  нашему  ремеслу  мы