алинович приехал,  - назвал он твердо и довольно громко
свою фамилию.
     Человек ушел.
     - Калинович приехал! - докладывал он.
     - Кто такой? Какой Калинович? - спрашивал его другой голос.
     - Калинович, - повторил лакей.
     - Проси, - отвечал ему голос с досадой.
     Лакей возвратился.
     - Пожалуйте, - произнес он.
     Калиновича подернуло.  Видимо,  что его принимают, не помня хорошенько,
кто он такой. Пройдя первую же дверь, он прямо очутился в огромном кабинете,
где посредине стоял огромный стол с своими чернильницами, карандашами, кучею
тетрадей  и   небрежно  кинутыми  "Художественным  листком"  и   французской
иллюстрацией.   Кабинетный  стол   князя  показался  Калиновичу  пред   этим
жертвенником  бедной  конторкой  школьника.   По  стенам  шли  полки,   тоже
заваленные  книгами  и  газетами.  Три  пейзажа,  должно  быть  Калама{229},
гравированное  "Преображение"  Иордана{229}  и,  наконец,  масляная  женская
головка,  весьма  двусмысленной работы,  но  зато  совсем  уж  с  томными  и
закатившимися глазами,  стояли  просто без  рамок,  примкнутыми на  креслах;
словом,    все   показывало   учено-художественный   беспорядок,    как   бы
свидетельствовавший   о    громадности   материалов,    из   которых   потом
вырабатывались разные  рубрики  журнала.  Сам  хозяин  помещался в  довольно
темном углу.  Это  был растолстевший сангвиник,  с  закинутою назад головою,
совершенно без шеи, и только маленькие, беспрестанно бегавшие из-под золотых
очков  глаза  говорили  о  его  коммерческих способностях.  Кутаясь  в  свой
толстый,  плюшевый сюртук,  сидел он в углу дивана.  На другом конце от него
топился камин, живописно освещая гораздо более симпатичную фигуру господина,
с несколько помещичьей посадкой, который сидел, опершись на трость с дорогим
набалдашником,  и  с какой-то сибаритской задумчивостью,  закинув на потолок
свои голубые глаза.  Вообще во  всей его фигуре было что-то  джентльменское,
как бы  говорившее вам,  что он всю жизнь честно думал и  хорошо ел.  Тот же
камин освещал еще молодого человека, весьма скромного роста и с физиономией,
вовсе уж ничего не обещающей.  Он стоял около одной из полок и, как бы желая
скрыть, что им никто не занимается, делал вид, что будто бы сам был погружен
в  чтение развернутой перед  ним  газеты.  Окинув все  это  одним  взглядом,
Калинович подошел прямо к хозяину.
     - Здравствуйте-с,  очень рад с  вами познакомиться!  -  проговорил тот,
слегка  привставая,   и  тут  же  прибавил:  -  Monsieur  Белавин,  monsieur
Калинович.
     Оба гостя молча поклонились друг другу.
     Молодой человек как-то украдкою и  болезненно взглянул,  как бы ожидая,
что и его познакомят; но ему не выпало этой чести.
     - Вы ведь, кажется, москвич? - продолжал редактор, когда Калинович сел.
     - Да...  Но,  впрочем,  последнее время я  жил в провинции,  -  отвечал
Калинович.
     - В  провинции?  -  повторил редактор,  уставляя на него свои маленькие
глаза.
     - В провинции,  -  повторил Калинович, - и, приехав сюда, - прибавил он
несколько официальным тоном,  -  я  поставил себе  долгом  явиться к  вам  и
поблагодарить, что вы в вашем журнале дали место моему маленькому труду.
     - О,  помилуйте!  Это наша обязанность,  -  подхватил редактор,  быстро
опуская на ковер глаза,  и потом, как бы желая переменить предмет разговора,
спросил: - Вы ведь, однако, через Москву ехали?
     - Через Москву.
     - По железной?
     - По железной.
     - И скажите, хорошо? - продолжал редактор.
     - Хорошо-с,  -  отвечал Калинович,  начинавший уже несколько удивляться
тому, что неужели с ним не находят разговора поумней.
     Редактор между тем выпустил длинную струю дыма от  куримой им сигары и,
с гораздо более почтительным выражением,  обратился к господину,  названному
Белавиным.
     - Это очень важный теперь вопрос, - начал он несколько глубокомысленным
тоном, - свяжет ли железная дорога эти два города, каким это образом и в чем
именно это произойдет?
     В  ответ на  это  Белавин закрыл первоначально глаза,  и  что-то  вроде
насмешливой улыбки промелькнуло у него на губах.
     - Не думаю,  чтоб много, - произнес он, - первое что, вероятно, будут в
Москве дрова еще дороже, а в Петербурге, может быть, ягоды дешевле.
     - Ну,  нет;  это  что  ж!  Одна эта  быстрота при торговых сношениях...
наконец, обмен идей.
     - Каких?  - спросил Белавин, опять зажимая глаза и самым равнодушнейшим
тоном.
     Редактор на это потупился и ничего не отвечал.
     "С  какой  только  важностью  и  о  каком  вздоре  рассуждают  эти  два
господина!" - подумал Калинович с досадой в душе.
     - Холодно, говорят, в вагоне ногам? - обратился к нему редактор.
     - Я не чувствовал этого, - отрывисто отвечал Калинович.
     - Нет? - спросил редактор.
     - Нет,  -  повторил Калинович таким уж  насмешливым тоном,  что молодой
человек, занимавшийся газетой, посмотрел на него с удивлением.
     Редактор опять пустил длинную струю дыма и обратился к Белавину:
     - Мы  давеча  говорили об  этом  господине...  Что  вам  угодно,  а  он
непрочен.
     Белавин придал лицу своему серьезное выражение, которым как бы говорил,
что он совершенно с этим не согласен.
     - Возьмите  вы,  -  продолжал редактор,  одушевляясь и,  видимо,  желая
убедить,  - больше полустолетия этот народ проводит перед вами не историю, а
разыгрывает какие-то исторические представления.
     Белавин слушал.
     - Господствует  учение  энциклопедистов...   подкопаны  все   основания
общественные, государственные, религиозные... затем кровь... безурядица. Что
можно было из этого предвидеть?..  Одно,  что народ дожил до нравственного и
материального разложения;  значит,  баста!.. Делу конец!.. Ничуть не бывало,
возрождается,  как феникс,  и выскакивает в Наполеоне Первом. Это черт знает
что такое!
     Белавин продолжал молчать и слушать.
     - Этот господин идет завоевывать Европу, перетасовывает весь Германский
союз,  меняет  королей,  потом  глупейшим  образом  попадается  в  Москве  и
обожающий  его   народ  выдает  его   живьем.   Потом  Бурбоны...   июльская
революция...  мещанский король... новый протест... престол ломается, пишется
девизом:  liberte,  egalite,  fraternite* -  и  все  это  опять  разрешается
Наполеоном Третьим!
     ______________
     * Свобода, равенство, братство (франц.).

     Заключив эти слова, редактор даже склонил голову от удивления.
     Калинович был  почти согласен с  ним,  но,  как человек осторожный,  не
показывал виду и по временам взглядывал на Белавина, который, наконец, когда
редактор кончил,  приподнял опять немного глаза и  произнес явно насмешливым
тоном:
     - Так судить народ издали невозможно; слишком поверхностно; ошибешься!
     - Я не знаю, ошибешься или нет, но это факты, - возразил редактор.
     Белавин, прищурившись, посмотрел на противоположную стену.
     - Под этими фактами,  - начал он, - кроется весьма серьезное основание,
а видимая неустойчивость -  общая участь всякого народа,  который социальные
идеи не оставляет,  как немцы,  в кабинете,  не перегоняет их сквозь реторту
парламентских  прений,   как  делают  это  англичане,   а   сразу  берет  и,
прикладывает их к делу.  Это общая участь!  И за то уж им спасибо, что они с
таким  самоотвержением представляют из  себя  какой-то  оселок,  на  котором
пробуется мысль человеческая. Как это можно? Помилуйте!
     - Да-с,  вы говорите серьезное основание;  но где ж  оно и  какое?  Оно
должно  же   по   крайней  мере   иметь  какую-нибудь  систему,   логическую
последовательность,  развиваться органически,  а  не  метаться из  стороны в
сторону,  -  возразил редактор;  но Калинович очень хорошо видел,  что он уж
только отыгрывался словами.
     В лице Белавина тоже промелькнуло что-то вроде слегка заметной улыбки.
     - Энциклопедисты,  как вы  говорите,  -  начал он,  взмахнув глазами на
потолок,  -  не  доводили  народа  до  разложения:  они  сбивали  феодальные
авторитеты и тому подобные заповедные цепи, которые следовало разбить.
     - Однако эти цепи заменились другими,  может быть,  тягчайшими, в особе
корсиканца.
     - Почему же?  -  возразил Белавин.  -  Революция девяностых годов  дала
собственно народу и личное право и, право собственности.
     - Все это прекрасно;  но  последние события?  -  произнес редактор,  уж
больше спрашивая.
     - Что  ж?  -  отвечал  как-то  нехотя  Белавин.  -  Дело  заключалось в
злоупотреблении буржуазии,  которая хотела захватить себе  все  политические
права,  со всевозможными матерьяльными благосостояниями,  и  работники сорок
восьмого года показали им,  что  этого нельзя;  но  так  как  собственно для
земледельческого класса народа все-таки нужна была не  анархия,  а  порядок,
который обеспечивал бы труд его, он взялся за Наполеона Третьего, и если тот
поймет, чего от него требуют, он прочней, чем кто-либо!
     - Но где же тут прогресс, скажите вы мне? - воскликнул редактор.
     Белавин улыбнулся.
     - Прогресс?..  -  повторил он. - Прогресс теперь дело спорное. Мы знаем
только то,  что каждая эпоха служит развитием до  крайних пределов известных
идей, которые вначале пробиваются болезненно, а потом заражают весь воздух.
     - Это так, - подтвердил редактор.
     На  этих словах Калинович встал с  своего места и,  подойдя к  одной из
картин,  стал  ее  рассматривать.  Странного рода чувства его  волновали:  в
продолжение всего  предыдущего разговора  ему  ужасно  хотелось  поспорить с
Белавиным и,  если возможно,  взять нотой выше его;  но -  увы!  -  при всем
умственном напряжении,  он  чувствовал,  что не может даже стать на равную с
ним высоту воззрения.  "Неужели я  так оглупел и  опошлел в  провинции,  что
говорить даже не умею с порядочными людьми?" - думал он, болезненно сознавая
к  Белавину невольное уважение,  смешанное с  завистью,  а  к  самому себе -
презрение.
     Молодой человек,  стоявший около полки и давно уж ласкавший его взором,
подошел к нему.
     - Я,   кажется,   имею  удовольствие  видеть  господина  Калиновича?  -
проговорил он.
     - Точно так, - отвечал тот.
     - Я  читал вашу повесть с величайшим наслаждением,  -  прибавил молодой
человек.
     Калинович поблагодарил молчаливым кивком головы.
     - Я сам тоже писатель...  Дубовский... Вы, может быть, и не читали моих
сочинений, - продолжал молодой человек с каким-то странным смирением, и в то
же время модничая и прижимая шляпу к колену.
     - Нет-с,  я читал, - отвечал сухо Калинович, в самом деле никогда их не
читавший.
     Молодой человек несколько минут переминался.
     - Как это у  нас странно угодить теперь публике!  -  начал он нетвердым
голосом.  - Я вот тогда... в прошлом году... так как теперь пишут больше все
очерки,  описал  "Быт  и  поверья  Козинского уезда";  но  вдруг  рецензенты
отозвались так строго,  и даже вот в журнале Павла Николаича, - прибавил он,
робко  указывая  глазами  на  редактора,   -  и  у  них  был  написан  очень
неблагоприятный для меня отзыв...  И что ж?..  Конечно, я никак не могу себя
отнести к  первоклассным дарованиям,  но  по крайней мере люблю литературу и
занимаюсь  ею  с  любовью,  и  это,  кажется,  нельзя  еще  ставить  в  укор
человеку...
     - Разумеется,  -  подтвердил Калинович,  думая  сам  с  собою:  "Этакая
дрянь!" и,  не желая себя компрометировать разговором с подобным господином,
возвратился на свое место и взялся за шляпу.
     Редактор заметил это и обратился к нему.
     - Где же вы, собственно, жили? - спросил он.
     - Я жил в Эн-ске, - отвечал Калинович.
     - В  Эн-ске?  Славные это  места!  Я  проезжал раза два.  Эти  огромные
леса... река... Эн-ск, кажется, ведь на реке?
     - На реке-с.
     - На сплавной?
     - На сплавной, - отвечал Калинович и начал раскланиваться.
     Белавин между тем все внимательней и внимательней смотрел на него.
     - Мне еще надобно с  вами два слова,  -  проговорил редактор и проворно
отошел в сторону.
     Калинович последовал за ним.
     - Ваша  повесть,   кажется,  называется  "Кавалерист"?  -  прибавил  он
вполголоса.
     - Нет-с, "Странные отношения", - отвечал Калинович.
     - Сколько листов?
     - Девять.
     - Девять. Значит, девятью сорок - триста шестьдесят, так?
     - Я слышал, что платят по пятидесяти... - заметил Калинович.
     - Нет-с,  нет,  -  отвечал редактор утвердительным тоном  и  тотчас же,
отсчитав триста шестьдесят рублей, отдал их Калиновичу.
     - Я еще привез рассказ, - проговорил было тот.
     - Да,  да,  пожалуйста,  доставьте;  мы  там увидим...  посмотрим...  -
перебил торопливо хозяин, заметно спеша к Белавину.
     Калинович раскланялся и ушел.
     "Каков скотина!  Даже не знает,  что я  написал!" -  думал он,  сходя с
лестницы и  кусая губы.  Двери между тем  опять за  ним  отворились,  и  его
догонял Дубовский.
     - Я тоже ухожу, - проговорил он.
     Калинович сначала не хотел было отвечать ему,  но потом подумал:  "Этот
господин шатается по  литераторам:  расспрошу его,  как  и  что  там  у  них
происходит".
     - Не хотите ли со мной отобедать где-нибудь тут? - проговорил он.
     - С большим удовольствием, - отвечал Дубовский.
     - Где ж тут? Отведите меня; я не знаю.
     - К Доминику, - произнес тот.
     - Ну, хоть к Доминику, - согласился Калинович.
     Придя туда,  они сели к окну,  в сторонке,  чтоб не быть очень на виду.
Калинович велел подать два обеда и  бутылку вина.  Он несколько затруднялся,
каким бы образом и с чего начать разговор; но Дубовский сам предупредил его.
     - Вы,  кажется,  получили  с  Павла  Николаича  деньги?  -  сказал  он,
таинственно наклонясь к Калиновичу.
     - Да, получил, - отвечал тот.
     - Много?
     - Восемьсот рублей, - нарочно солгал Калинович.
     Дубовского подало назад.  Сладкого и заискивающего выражения в лице его
как будто и не бывало.
     - Это приятно!  -  проговорил он,  покачивая головой и  как-то  скверно
улыбаясь.
     - Да, ничего, - отвечал Калинович.
     - Это с ним не всегда случается,  -  продолжал Дубовский,  доедая суп и
по-прежнему покачивая головой.
     - Будто? - спросил Калинович самым простодушнейшим тоном.
     Дубовский опять скверно улыбнулся.
     - Не знаю,  по крайней мере я на самом себе имею этот опыт,  -  отвечал
он.
     Калинович выразил на лице своем как бы участие и внимание.
     - Я написал вроде исторического исследования или монографии: "Ермак", -
начал Дубовский.
     - Да, - подтвердил Калинович.
     - Труд,  на который я,  -  продолжал молодой автор,  пожимая плечами, -
посвятил три года.  Все документы, акты, договоры, - все были мною собраны и
все прочтены.  Я ничего себе не позволил пропустить, и, конечно, всего этого
вышло, быть может, листов на восемь печатных.
     - Да,  - повторил Калинович. - Но выпейте, однако, вина, - прибавил он,
наливая стаканы.
     - Merci!  -  отвечал  Дубовский,  торопливо выпивая  вино,  и,  видимо,
тронутый за чувствительную струну, снова продолжал: - Я был, однако, так еще
осторожен,  что не позволил себе прямо отнестись в  редакцию,  а  вот именно
самого Павла  Николаича,  встретив в  одном доме,  спрашиваю,  что  могу  ли
надеяться быть напечатан у них.  Он говорил: "Очень хорошо, очень рад". Имел
ли я после того право быть почти уверен?
     - Конечно, - подтвердил Калинович.
     Дубовский начинал уж его не на шутку забавлять.
     - Я доставляю,  -  продолжал тот, - проходит месяц... другой, третий...
Я, конечно, беспокоюсь о судьбе моего произведения... езжу, спрашиваю... Мне
сначала ничего не отвечали,  потом стали сухо принимать,  так что я вынужден
был  написать письмо,  в  котором просил  решительного ответа.  Мне  на  это
отвечают,  что "Ермак" мой может быть напечатан,  но только с  значительными
сокращениями и пропусками.
     - С пропусками! Скажите! - воскликнул Калинович серьезнейшим тоном.
     - Да,  -  отвечал его собеседник многозначительно.  -  Я еду по крайней
мере  узнать,   какого  рода  эти  пропуски...   Показывают,   -  наполовину
перечеркано! Каким умом, каким ученым - неизвестно!
     Проговоря это, Дубовский остановился на несколько минут.
     - Я уж не говорю, - продолжал он, - сколько обижен я был тут как автор;
но,  главное, как человек небогатый, и все-таки был так глуп, или прост, или
деликатен, - не знаю, как хотите назовите, но только и на это согласился.
     - Скажите,   пожалуйста!   -   повторил  Калинович,   сохраняя  в  лице
по-прежнему серьезное внимание. - Что ж потом было?
     - Потом-с, - продолжал Дубовский, у которого озлобленное выражение лица
переменилось на грустное,  -  потом напечатали...  Еду я получать деньги,  и
вдруг меня рассчитывают по тридцати пяти рублей,  тогда как я знаю, что всем
платят по пятидесяти.  Я,  конечно,  позволил себе спросить:  на каком праве
делается это  различие?  Мне на  это спокойно отвечают,  что не  могут более
назначить,  и сейчас же уезжают из дома. Благороден этот поступок или нет? -
заключил он, взглянув вопросительно на Калиновича.
     Тот только покачал головой.
     - Вам   бы   что-нибудь   предпринять   надобно   было,    пожаловаться
кому-нибудь... хоть генерал-губернатору, что ли?
     - Я и предпринимал,  -  возразил Дубовский,  - и езжу вот теперь третий
месяц,  чтоб по крайней мере объясниться решительно;  но,  к несчастию, меня
или не принимают, или ставят в такое положение, что я ни о чем заговорить не
могу.
     - Что ж ездить? Пожаловаться надобно генерал-губернатору, непременно...
- повторил  Калинович,  которому  ужасно  захотелось,  чтоб  вышел  подобный
скандал.
     - Я на это неспособен;  а что,  конечно, считаю себя вправе говорить об
этом всему Петербургу,  -  отвечал Дубовский,  и,  так как обед в  это время
кончился, он встал и, поматывая головой, начал ходить по комнате.
     Калинович в  свою очередь перешел и  прилег на  диване.  Ему уж начинал
надоедать его собеседник.
     - Куда ж он деньги девает,  когда в таких пустяках считается? - спросил
он больше к слову.
     Дубовский грустно улыбнулся.
     - Мест много для денег, особенно имевши такую страсть к женщинам.
     - К женщинам? - спросил Калинович с любопытством.
     - Да,  - отвечал с прежнею грустною улыбкою Дубовский. - Теперь главная
его  султанша француженка,  за  которую он  одних  долгов заплатил в  Париже
двадцать пять тысяч франков,  и  если б вот мы пришли немного пораньше сюда,
так,  наверное,  увидали бы, как она прокатила по Невскому на вороной паре в
фаэтоне с медвежьею полостью... Стоит это чего-нибудь или нет?
     - О счастливец! - воскликнул Калинович.
     - Да-с,  он счастливец;  но каково другим? От этого гибнет, может быть,
русская литература, или потом... Танцовщицу Карышеву знаете?
     - Нет, не знаю.
     - Тоже на его иждивении,  и представьте себе: женщина маленького роста,
с толстыми икрами.
     - Это хорошо, когда с толстыми икрами, - перебил Калинович.
     Дубовский сделал презрительную мину.
     - Не  знаю,  что  тут хорошего,  тем больше,  что с  утра до  ночи ест,
говорят,  конфеты...  Или теперь...  Это черт знает, что такое! - воскликнул
он.  -  Известная наша сочинительница, Касиновская, целую зиму прошлого года
жила у него в доме, и он за превосходные ее произведения платил ей по триста
рублей серебром,  -  стоит она этого, хотя бы сравнительно с моим трудом, за
который заплачено по тридцати пяти?
     - Если  она  только хорошенькая,  так  отчего ж  не  стоит?  -  заметил
Калинович.
     - Да,  если так смотреть,  так конечно!  - возразил Дубовский несколько
обиженным голосом и снова, покачивая головой, стал ходить по комнате.
     - Кто ж у него журналом заправляет,  если он все с женщинами возится? -
спросил Калинович.
     - Там у него какой-то Зыков, господин высокоумный, - отвечал с усмешкою
Дубовский.
     - Какой Зыков?  Не из Московского ли университет