- Заперта-с,  -  отвечала  и  та  тоже  слабым  голосом.  -  Священники
пришли-с, - доложила она в заключение.
     - Хорошо...  Приготовляйте там,  -  отвечал вдовец.  -  Панихиду сейчас
будут служить! - прибавил он.
     "Ну уж на это-то ты меня не подденешь",  - подумал про себя Калинович и
встал.
     - Не смею более беспокоить, - проговорил он.
     - Благодарю вас,  благодарю,  -  отвечал хозяин, крепко, крепко пожимая
его руку и с полными слез глазами.
     - В этой проклятой Москве все или умерло,  или замирает!  -  проговорил
Калинович,  выйдя на  улицу.  И  на другой день часу в  десятом он был уже в
вокзале железной дороги и  в  ожидании звонка сидел на диване;  но и посреди
великолепной  залы,   в  которой  ходила,  хлопотала,  смеялась  и  говорила
оживленная толпа, в воображении его неотвязчиво рисовался маленький домик, с
оклеенною гостиной,  и  в  ней скучающий старик,  в  очках,  в демикотоновом
сюртуке,  а у окна угрюмый,  но добродушный капитан,  с своей трубочкой,  и,
наконец, она с выражением отчаяния и тоски в опухнувших от слез глазах.
     - Monsieur,  будьте такой добрый,  поберегите мой сак! - раздался около
него женский голос с иностранным акцентом.
     Калинович взмахнул глазами:  перед  ним  стояла  молоденькая,  стройная
дама,  в  белой  атласной шляпке,  в  перетянутом черном  шелковом платье  и
накинутой на  плечи турецкой шали.  Маленькими ручками в  свежих французских
перчатках держала она огромный мешок. Калинович поспешил его принять у ней.
     - Ou est се Gabriel?* Несносный! - проговорила дама и скрылась.
     ______________
     * Где этот Габриэль? (франц.).

     Через несколько минут Калинович увидел, что она ходила по зале под руку
с  одутловатым,  толстым гусарским офицером,  что-то много ему говорила,  по
временам улыбалась и  кидала лукавые взгляды.  На  все  это  тот  отвечал ей
самодовольной улыбкой.
     Звонок пробил.
     - Adieu,  mon Gabriel!* - воскликнула дама каким-то комически-печальным
тоном, протягивая гусару руку.
     ______________
     * Прощай, мой Габриэль! (франц.).

     - Adieu, - отвечал тот сиповатым голосом.
     Дама подошла к Калиновичу. Тот встал и взял ее мешок.
     - Bien merci! - поблагодарила она и мило улыбнулась.
     - Vous avez deja un cavalier!* - проговорил им вслед гусар.
     ______________
     * У вас уже есть кавалер! (франц.).

     - Oui, - отвечала дама, проворно уходя.
     Калинович молча следовал за ней.  В вагоне она начала распоряжаться как
дома.  Положив рядом с  собой мешок и проговоря севшему напротив Калиновичу:
"Pardon,  monsieur,  permettez"*,  -  протянула свои очень красивые ножки на
диван,  причем обнаружила щегольски сшитые ботинки и  даже часть белых,  как
снег,  чулок.  Когда поезд тронулся, Калинович внимательно вгляделся на свою
спутницу.  Оказалось,  что она была с  каким-то идеальным выражением в лице;
голубые глаза ее были томны и  влажны,  ресницы длинны.  Сквозь белую нежную
кожу  просвечивались синенькие жилочки;  губки  были  полные,  розовые  и  с
постоянной улыбкой.  Заметив пристальные взоры на себя своего соседа, дама в
свою  очередь сначала улыбнулась,  а  потом  начала то  потуплять глаза,  то
смотреть в окно. Станции через две ей наскучил этот немой разговор.
     ______________
     * Простите, сударь, позвольте (франц.).

     - Вы Петербурге живете? - спросила она.
     - Да,  -  отвечал Калинович, не желая сказаться провинциалом. - А вы? -
прибавил он.
     - Петербурге... Там весело...
     - Весело?
     - Да, балы... маскарад... итальянская опера я бываю.
     При  этих словах Калиновичу невольно вспомнилась Настенька,  обреченная
жить в глуши и во всю жизнь,  может быть, не увидающая ни балов, ни театров.
Ему стало невыносимо жаль бедной девушки, так что он задумался и замолчал.
     - О, какой вы скучный! Для чего? - проговорила спутница.
     Калиновичу захотелось пококетничать.
     - Я  потерял мою  невесту,  -  отвечал он,  взглянув на  подаренное ему
Настенькой в последний день кольцо.
     - А!  Вы  любили?  -  произнесла соседка протяжно.  -  И  я  любила,  -
прибавила она и позевнула.
     Калинович посмотрел на нее.
     - А теперь вы любите? - спросил он.
     - Теперь? Не знаю... Нет!
     - Кто же вас провожал?
     - А!  Вот вы что думаете!  Нет,  это мой брат, - отвечала дама и лукаво
засмеялась. - Князя Хилова вы знаете Петербурге? - прибавила она.
     - Нет, не знаю... Это тоже брат?
     Дама засмеялась.
     - О нет, это мой знакомый... Он милый.
     - Милый?
     - Да,  а то вот у него есть друг его,  тот -  фи!  Гадкий, толстый, нос
красный! Фи! Не люблю.
     - Гусар тоже толстый.
     - Нет, тот добрый, брат добрый.
     - Вы, конечно, иностранка, но откуда вы родом? - спросил Калинович.
     - Зачем?.. Я русская...
     - Нет,  вы не русская,  потому что говорите неправильно:  вы или немка,
или полька.
     - О нет... я турка, - отвечала дама и опять засмеялась.
     - После этого все турчанки красавицы,  если на  вас похожи,  -  заметил
Калинович.
     - О, какой вы льстец! - воскликнула она.
     - Почему ж я льстец?
     - Так... льстец... Мамзель Сару вы знаете?
     - Нет, что ж, она хороша?
     - Да, только злая такая, ужас - фи!
     Разговор продолжался в  том же  тоне,  и  Калинович начинал все более и
более куртизанить.  Здесь мне опять приходится объяснять истину,  совершенно
не  принимаемую в  романах,  истину,  что  никогда мы,  грубая половина рода
человеческого,  неспособны так изменить любимой нами женщине,  как в  первое
время разлуки с  ней,  хотя и любим еще с прежнею страстью.  Дело тут в том,
что   воспоминания  любви  еще   слишком  живы,   чувства  жаждут  привычных
наслаждений,  а  между тем около нас пусто и  нет милого существа,  заменить
которое мы готовы, обманывая себя, первым хорошеньким личиком.
     - Вы будете обедать? - спросил Калинович, подъезжая к Твери.
     - Да, я люблю кушать, - отвечала соседка.
     - Есть, - поправил Калинович.
     - Ах,  да,  есть...  хорошо, - отвечала она, и когда поезд остановился,
Калинович вел ее уж под руку в вокзал.
     - Il fait froid!* - проговорила она, кокетливо завертываясь в шаль.
     ______________
     * Холодно! (франц.).

     "Премиленькая!" - подумал Калинович и чувствительно пожал ее руку своим
локтем.
     - Два обеда! - сказал он лакею. - Voulez-vous du vin?* - обратился он к
своей даме.
     ______________
     * Хотите вина? (франц.).

     - Да, я люблю, comment cela dire boire?*.
     ______________
     * Как это сказать пить? (франц.).

     - Пить!
     - Да, пить.
     - Бутылку шампанского! - сказал Калинович человеку.
     Тот подал; пробка щелкнула.
     - Ах! - вскрикнула дама.
     - Испугались?
     - Да, это громко, я пугаюсь, - отвечала она и потом, положив пальчик на
край стакана, из которого пенилось вино, сказала: - Ну, ну, будет!.. Не смей
больше ходить.
     "Прехорошенькая!" - думал Калинович.
     Дама начала с аппетитом кушать котлеты.
     Перед жарким он поднял бокал и проговорил.
     - Votre sante, madame!*
     ______________
     * За ваше здоровье, сударыня! (франц.).

     - Et  la votre,  monsieur*,  -  отвечала она,  тоже выпивая,  но тотчас
поморщилась, проговоря: "Ай, горько!"
     ______________
     * И за ваше, сударь (франц.).

     - А  вы  знаете,  что  значит по  русскому обычаю,  когда,  пивши вино,
говорят: горько?
     - Нет.
     - Значит, надобно поцеловаться.
     - Ах, это?.. Да, хорошо.
     - Хорошо?
     - Хорошо!  - подтвердила дама и, по возвращении в вагон, сняла шляпку и
стала еще милее.
     Между тем начинало становиться темно.  "Погибшее, но милое создание!" -
думал Калинович,  глядя на соседку,  и в душу его запало не совсем, конечно,
бескорыстное,  но все-таки доброе желание:  тронуть в ней,  может быть давно
уже замолкнувшие,  но  все еще чуткие струны,  которые,  он  верил,  живут в
сердце женщины, где бы она ни была и чем бы ни была.
     - Вы,  решительно,  полька!  Чем  больше я  на  вас  гляжу,  тем больше
убеждаюсь в том, - начал он.
     - Ах,  да,  только вы ошибаетесь...  Я  ж  говорила вам:  я турка...  -
отвечала она.
     - А  я  вам  говорю,  что  вы  полька и  немецкая полька,  -  продолжал
Калинович,  -  потому что у  вас именно это прекрасное сочетание германского
типа с славянским: вы очень хороши собой.
     - О, да, да, - подтвердила соседка.
     - Конечно,  да,  -  подхватил Калинович, - и, может быть, в Варшаве или
даже подальше там у вас живут отец и мать, брат и сестра, которые оплакивают
вашу участь, если только знают о вашем существовании.
     Заметно грустное чувство отразилось на хорошеньком личике соседки.
     - Зачем вы можете так говорить?  Вы меня не знаете, - сказала она уж не
прежним насмешливым тоном.
     - Я знаю еще больше,  -  продолжал Калинович,  - знаю, что вам тяжело и
очень тяжело жить  на  свете,  хотя,  может быть,  вы  целые дни  смеетесь и
улыбаетесь.  На днях еще видел я  девушку,  которую бросил любимый человек и
которую  укоряют  за  это  родные,  презрели в  обществе,  но  все-таки  она
счастливее вас, потому что ей не за что себя нравственно презирать.
     Соседка слушала.  Собственно,  слов она, кажется, не понимала, но смысл
их угадала, и в лице ее уже тени не оставалось веселости.
     - Вы меня не знаете: зачем можете так говорить? - повторила она.
     - Нет,  знаю,  -  возразил Калинович,  -  и  скажу вам,  что  одно ваше
спасенье,  если  полюбит  вас  человек  и  спасет  вас,  не  только  что  от
обстановки,  которая теперь вас окружает,  но заставит вас возненавидеть то,
чем увлекаетесь теперь, и растолкует вам, что для женщины существует другая,
лучшая жизнь, чем ездить по маскарадам и театрам.
     Соседка этих слов совершенно уж не поняла,  и, когда Калинович кончил и
взял  ее  за  упершийся  в  диван  его  башмачок,   она  отдернула  ножку  и
проговорила:
     - Зачем это?.. Нельзя.
     - Отчего ж нельзя?..  Может быть,  я именно такой человек,  - прошептал
Калинович.
     - А, да, нет! Я не верю мужчинам.
     - За что?
     - Так, они все такие недобрые... лукавые... Фи!.. Нет!
     - Я не такой,  -  проговорил Калинович и опять было взялся за башмачок,
но соседка опять его отдернула.
     - Нет, это нельзя, - сказала она.
     - Отчего ж?
     - Так; как можно! Вы нескромный: все смотрят.
     - А в Петербурге можно?
     - Ах, какой вы!.. Зачем! Я вас не знаю...
     - Узнаете,  и  можно?  -  проговорил Калинович и,  как бы наклоняясь за
чем-то, поцеловал руку соседки.
     - Вы шалун,  я вас боюсь,  -  сказала она,  кокетливо складывая руки на
груди и снимая ножки с дивана.
     Объяснение это  было  прервано  появлением новых  пассажиров:  толстого
помещика с толстой женой,  которые, как нарочно, стали занимать пустые около
них места.
     - Позвольте!  -  проговорил  басом  барин  и  нецеремонно опустился  на
диванчик рядом с  молоденькой дамой,  между тем как жена его,  тяжело дыша и
пыхтя, перелезла почти через колени Калиновича и села к окну. Сопровождавший
их солдат стал натискивать им в ноги подушки, мешочки и связки с кренделями,
калачами, так что молодые люди мои были совершенно отгорожены друг от друга.
Хорошенькая соседка,  сделав сначала насмешливую гримасу и потом проговорив:
"Adieu!",  прижала голову к  дивану,  закрыла глаза и старалась,  как видно,
заснуть.  В  свою  очередь взбешенный Калинович,  чувствуя около себя вместо
хорошенького башмачка жирные бока помещицы,  начал ее  жать изо  всей силы к
стене;  но та сама раздвинула локти и,  произнеся:  "Чтой-то, помилуйте, как
здесь толкают!",  пахнула какой-то  теплотой;  герой мой не в  состоянии был
более этого сносить: только что не плюнувши и прижав еще раз барыню к стене,
он  пересел на  другую  скамейку,  а  потом,  под  дальнейшую качку  вагона,
невольно задремал.
     На  рассвете,  как  известно,  подъезжают к  Петербургу.  Большая часть
пассажиров по  обыкновению засуетилась.  У  Калиновича тоже  немного  сердце
замерло;  подражая другим, он протер запотевшее стекло и начал было смотреть
в  него;   но  увидел  только  куда-то  бесконечно  идущее  поле,   покрытое
криворослым мелким ельником; а когда пошли мелькать вагоны, так и того стало
не видать.  Калинович счел за лучшее наблюдать хорошенькую соседку, которая,
точно  между  двумя  скалами,  барином  и  барыней,  спала  крепким  сном  и
проснулась только у самого вокзала.
     - Приехали!  -  проговорил он,  подходя к  ней,  ласковым голосом,  как
говорят иногда детям матери: "Проснулся, душечка?"
     - О,  да! Приехали! - произнесла она, мило зевая, и, взяв проворно сак,
пошла.
     - Послушайте,  где же ваша квартира?  - говорил Калинович, догоняя ее и
почти умоляющим голосом.
     - На Гороховой!.. Дом Багова, - спросить меня... Амальхен!.. - отвечала
она скороговоркой и скрылась.
     Оставшись один,  Калинович поспешил достать свой чемодан и,  бросив его
на первого попавшегося извозчика, велел себя везти в какую-нибудь, только не
дорогую,  гостиницу.  Извозчик,  чтобы" не очень затруднять себя, подвез его
прямо к  гостинице "Москва",  где герой мой и поместился за рубль серебром в
четвертом этаже, в трехаршинной комнатке, но с вощеным столиком и таковым же
диваном. Разобрав свои вещи, он сейчас же сел у окна и стал глядеть с жадным
любопытством на улицу:  там сновали уже туда и  сюда экипажи,  шли пешеходы,
проехал взвод казаков, провезли, по крайней мере на десяти лошадях, какую-то
машину.  Калинович понял,  что он теперь на пульсовой жиле России,  а  между
тем,  перенеся взгляд от земли на небо, он даже удивился: нигде еще не видал
он,  чтоб так низко ходили облака и так низко стояло солнце. На голову его в
то же время как бы налегал какой-то туман; хотелось зевать, глаза слипались.
Он  прилег на  диване,  заснул и  проспал таким образом часов до четырех,  и
когда проснулся,  то чувствовал уже положительную боль в  голове и  по всему
телу легонькой озноб -  это  было первое приветствие,  которое оказывала ему
петербургская тундра.  Пересилив  несколько  себя,  Калинович  спросил  себе
обедать,  выпил рюмку вина,  стакан крепкого кофе  и  отправился осматривать
достопримечательности города.  Для  этого  он  нанял извозчика и  велел себя
везти мимо всех дворцов и соборов.
     - Постой,  что это за мост?  -  крикнул он,  когда извозчик затрусил по
каменной мостовой около дома Белосельской-Белозерской.
     - Аничков! А это Аничковской дворец тоже! - отвечал извозчик.
     - Кто же живет в нем?
     - Не знаю, не слыхал.
     - А что за церковь?
     - Церковь Казанская это.
     - Собор?
     - Да.
     "Зачем это такие огромные крылья к  ней приделаны?" -  подумал про себя
Калинович.
     - Эти два чугунные-то  воина,  надо полагать,  из  пистолетов палят!  -
объяснял было ему извозчик насчет Барклай де Толли и Кутузова,  но Калинович
уже не  слыхал этого.  От  скопившихся пешеходов и  экипажей около Морской у
него  начинала кружиться голова,  а  когда выехали на  площадь и  он  увидел
Зимний дворец, то решительно замер: его поразило это огромное и великолепное
здание.
     - Вези меня скорей на  Неву!  -  проговорил он,  увидя издали катящиеся
невские волны;  но - увы! - неприветливо они приняли его, когда он въехал на
Дворцовый мост. С них подул на него такой северяк, что не только любоваться,
но даже взглянуть на них хорошенько было невозможно.
     - Фу, черт возьми, как холодно! - проговорил он, кутаясь по самые уши в
воротник шинели,  и,  доехав  до  Благовещенского моста,  бросил извозчика и
пошел пешком,  направляя свой  путь  к  памятнику Петра.  Постоял около него
несколько времени, обошел его раза два кругом, взглянул потом на Исакия. Все
это как-то раздражающим образом действовало на него.  Не зная сам куда идти,
он  попал на Вознесенский проспект.  Мелкая торговля,  бьющаяся изо всех сил
вылезти в магазины,  так и стала ему кидаться в глаза со всех сторон;  через
каждые почти десять шагов ему попадался жид,  и из большей части домов несло
жареным луком  и  щукой;  но  еще  более безобразное зрелище ожидало его  на
Садовой: там из кабака вывалило по крайней мере человек двадцать мастеровых;
никогда и  нигде Калинович не видал народу более истощенного и безобразного:
даже самое опьянение их было какое-то мрачное,  свирепое;  тут же, у кабака,
один  из  них,  свалившись на  тротуар,  колотился с  ожесточением головой о
тумбу,  а другой,  желая, вероятно, остановить его от таких самопроизвольных
побоев,  оттаскивал его за  волосы от  тумбы,  приговаривая:  "Черт,  полно,
перестань!"  Прочие  на  все  это  смотрели хоть  и  мрачно,  но  совершенно
равнодушно.
     Спеша поскорее уйти от  подобной сцены,  Калинович попал на  Сенную,  и
здесь подмокшая и  сгнившая в возах живность так его ошибла по носу,  что он
почти опрометью перебежал на  другую сторону,  где хоть и  не совсем приятно
благоухало перележавшею зеленью, но все-таки это не был запах разлагающегося
мяса.  Из всех этих подробностей Калинович понял,  что он находится в  самой
демократической части города.
     Время  между тем  подходило к  сумеркам,  так  что  когда он  подошел к
Невскому,  то был уже полнейший мрак:  тут и  там зажигались фонари,  ехали,
почти непрестанной вереницей,  смутно видневшиеся экипажи,  и мелькали перед
освещенными окнами магазинов люди,  и вдруг посреди всего, бог весть откуда,
раздались звуки шарманки. Калинович невольно приостановился, ему показалось,
что это плачет и стонет душа человеческая,  заключенная среди мрака и снегов
этого могильного города.
     Придя домой,  он в утомлении опустился головой на диван.  Если в Москве
было ему скучно, то здесь вдруг овладела им непонятная и невыносимая тоска.
     "Что ж это такое?  -  думал он.  -  Неужели я так обабился,  что только
около этой девчонки могу быть спокоен и весел?  Нет!  Это что-то больше, чем
любовь и раскаянье:  это скорей какой-то страх за самого себя, страх от этих
сплошной почти массой идущих домов, широких улиц, чугунных решеток и холодом
веющей Невы!"


                                     II

     Прошло  три  дня.  Тоска  и  какой-то  безотчетный страх  не  оставляли
Калиновича,  тем больше,  что он  никуда почти не выходил.  Туалет его около
трех лет не освежавшийся,  оказался до такой степени негодным, что не только
мог  заявить  о  вопиющей  бедности,  но  даже  внушить  подозрение на  счет
нравственности.  Зная щепетильность Петербурга в этом отношении,  он решился
лучше  просидеть дома,  пока  не  будет готово заказанное платье у  Шармера,
которое, наконец, на четвертый день было принесено благороднейшей наружности
подмастерьем. Когда Калинович, облекшись предварительно тоже в новое и очень
хорошее белье,  надел фрачную пару с  высокоприличным при  ней жилетом,  то,
посмотревшись в  зеркало,  почувствовал  себя,  без  преувеличения,  как  бы
обновленным человеком;  самый опытный глаз,  при этой наружности, не заметил
бы в нем ничего провинциального: довольно уже редкие волосы, бледного цвета,
с  желтоватым отливом лицо;  худощавый,  стройный стан;  приличные манеры  -
словом,  как  будто с  детских еще  лет водили его в  живописных кафтанчиках
гулять по Невскому, учили потом танцевать чрез посредство какого-нибудь мсье
Пьеро,  а потом отдали в университет не столько для умственного образования,
сколько  для  усовершенствования в  хороших манерах,  чего,  как  мы  знаем,
совершенно не было,  но что вложено в него было самой уж,  видно,  природой.
Расплатившись с портным, Калинович сейчас же поехал сделать визит редактору.
По  всем практическим соображениям,  он почти наверное рассчитывал,  что тот
примет его с полным вниманием и уважением,  а потому, прищурившись, прочитал
надпись на  дверях редакторской квартиры и  смело дернул за звонок.  Человек
отворил дверь.
     - Доложи,  что К