а с  приличною ему
силою является только как сатирик,  а потому раскрывает одну сторону русской
жизни, и раскроет ли ее вполне, как обещает в "Мертвых душах", и проведет ли
славянскую деву и доблестного мужа - это еще сомнительно.
     - Неужели вам Лермонтов не нравится? - спросила Настенька.
     - Лермонтов тоже умер, - отвечал Калинович, - но если б был и жив, я не
знаю,  что бы было. В том, что он написал, видно только, что он, безусловно,
подражал Пушкину,  проводил байронизм несколько на  военный лад и,  наконец,
целиком заимствовал у Шиллера в одухотворениях стихий.
     - Нет,   неправда;  Лермонтов  для  меня  чудо  как  хорош!  -  сказала
Настенька.
     - Да,  - продолжал Калинович, подумав, - он был очень умный человек и с
неподдельно страстной натурой,  но только в известной колее.  В том,  что он
писал, он был очень силен, зато уж дальше этого ничего не видел.
     Настенька отрицательно покачала головой;  она была с этим решительно не
согласна.
     - Кроме этих трех писателей, мне и другие очень нравятся, - проговорила
она после минутного молчания.
     - Кто же именно? - спросил Калинович.
     - Например,  Загоскин{50}, Лажечников{50}, которого "Ледяной дом" я раз
пять  прочитала,  граф Соллогуб{50}:  его  "Аптекарша" и  "Большой свет" мне
ужасно    нравятся;    теперь   Кукольник{50},    Вельтман{50},    Даль{50},
Основьяненко{50}.
     При  этом перечне лицо Петра Михайлыча сияло удовольствием,  оттого что
дочь обнаруживала такое знакомство с  литературой;  но Калинович слушал ее с
таким выражением,  по  которому нетрудно было догадаться,  что называемые ею
авторы не пользовались его большим уважением.
     - Много: всех не перечтешь! - произнес он.
     - О,  да какой вы,  должно быть,  строгий и тонкий судья!  - воскликнул
Петр Михайлыч.
     Калинович ничего не отвечал и только потупил глаза в землю.
     - А сами вы не пишете ничего? - спросила его вдруг Настенька.
     - Почему же вы думаете,  что я пишу?  - спросил он, в свою очередь, как
бы несколько сконфуженный этим вопросом.
     - Так мне кажется, что вы непременно сами пишете.
     - Может быть, - отвечал Калинович.
     Петр Михайлыч захлопал в ладоши.
     - Ага! Ай да Настенька! Молодец у меня: сейчас попала в цель! - говорил
он. - Ну что ж! Дай бог! Дай бог! Человек вы умный, молодой, образованный...
отчего вам не быть писателем?
     - Что же вы пишете? - спросила опять Настенька.
     Но Калинович не отвечал.
     - Это, сударыня, авторская тайна, - заметил Петр Михайлыч, - которую мы
не смеем вскрывать, покуда не захочет того сам сочинитель; а бог даст, может
быть,  настанет и  та  пора,  когда Яков Васильич придет и  сам прочтет нам:
тогда мы узнаем,  потолкуем и посудим...  Однако, - продолжал он, позевнув и
обращаясь к брату,  -  как вы,  капитан, думаете: отправиться на свои зимние
квартиры или нет?
     - Нет, я посижу-с, - отвечал тот.
     В  продолжение года капитан не уходил после обеда домой в свое пернатое
царство не  более четырех или  пяти раз,  но  и  то  по  каким-нибудь весьма
экстренным случаям.  Видимо,  что новый гость значительно его заинтересовал.
Это,  впрочем,  заметно даже было из того,  что ко всем словам Калиновича он
чрезвычайно внимательно прислушивался.
     - Ну,  и  добре;  а  я  так прошу у  нашего почтенного гостя позволение
отдохнуть: привычка, - говорил Петр Михайлыч, вставая.
     - Сделайте одолжение, - отвечал Калинович.
     - Вас,  впрочем,  я не пущу домой,  что вам сидеть одному в нумере? Вот
вам два собеседника:  старый капитан и молодая девица, толкуйте с ней! Она у
меня большая охотница говорить о литературе,  -  заключил старик и,  шаркнув
правой ногой,  присел, сделал ручкой и ушел. Чрез несколько минут в гостиной
очень чувствительно послышалось его храпенье. Настеньку это сконфузило.
     - Не хотите ли в сад погулять? - сказала она, воспользовавшись тем, что
Калинович часто брался за голову.
     - Очень бы желал освежиться,  - отвечал тот, - ваши наливки бесподобны,
но уж очень скоро ведут к цели.
     Все вышли.
     Сад Годневых, купленный вместе с домом у бывшего когда-то предводителем
богатого  холостяка  и   большого  садовода,   отличался  некогда   большими
запотроями.  Палагея Евграфовна постоянно обнаруживала сильное поползновение
разбить в нем всюду огородные плантации. "Вон лес-то растет, а моркови негде
сеять",  -  брюзжала она,  хотя очень хорошо знала,  что морковь было бы где
сеять, если б она не пустила две лишние гряды под капусту; но Петр Михайлыч,
отчасти по собственному желанию,  отчасти по настоянию Настеньки,  оставался
тверд и  оставлял большую часть сада в  том виде,  в каком он был,  возражая
экономке:
     - Не все, мать, хлопотать о полезном; позаботимся и о приятном. В жизни
надо мешать utile cum dulce*.
     ______________
     * полезное с приятным (лат.).

     Выход в сад был прямо из гостиной с небольшого балкончика,  от которого
прямо  начиналась густо разросшаяся липовая аллея,  расходившаяся в  широкую
площадку,  где посредине стояла полуразвалившаяся китайская беседка. От этой
беседки,  в различных расстояниях, возвышались деревянные статуи олимпийских
богов,   какие,   может   быть,   читателям  случалось  видать   в   некогда
существовавшем саду  Осташевского,  который  служил  прототипом  для  многих
помещичьих садов.  Из  числа  этих  олимпийских богов  осталась Минерва  без
правой руки, Венера с отколотою половиной головы и ноги какого-то бога, а от
прочих уцелели одни только пьедесталы.  Все эти остатки богов и  богинь были
выкрашены яркими  красками.  Место  это  Петр  Михайлыч называл  разрушенным
Олимпом.
     - Надобно бы  мне  мой  Олимп реставрировать;  мастеров только здесь не
найдешь! - часто говорил он, ходя около статуй.
     За газоном следовал довольно крутой скат к  реке,  с  заметными следами
двух или трех фонтанов и с сбегающими в разных направлениях дорожками. Кроме
того,  по всему этому склону росли в наклоненном положении огромные кедры, в
тени которых стояла не то часовня,  не то хижина, где, по словам старожилов,
спасался будто  бы  некогда  какой-то  старец,  но  другие  объясняли проще,
говоря,  что  прежний владелец -  большой между  прочим шутник и  забавник -
нарочно старался придать этой хижине дикий вид  и  посадил деревянную куклу,
изображающую пустынножителя,  которая,  когда  кто  входил в  хижину,  имела
свойство  вставать  и  кланяться,  чем  пугала  некоторых дам  до  обморока,
доставляя тем  хозяину  неимоверное удовольствие.  Противоположный,  низовый
берег  реки  возвышался  отлогою  покатостью и  сплошь  был  покрыт  как  бы
подстриженным мелким ельником.  С горизонтом сливался он в полукруглой раме,
над  которой не  возвышалось ни  деревца,  ни  облака,  и  только  посредине
прорезывалась высокая дальнего села  колокольня.  День был,  как  это  часто
бывает в  начале сентября,  ясный,  теплый;  с  реки,  гладкой,  как стекло,
начинал  подыматься легкий  туман.  Все  это,  освещенное довольно уж  низко
спустившимся  солнцем,   которое  то   прорезывалось  местами  в   аллее   и
обозначалось  светлыми  на  дороге  пятнами,  то  придавало  всему  какой-то
фантастический вид,  освещая с  одной стороны безглавую Венеру и  бездланную
Минерву,  -  все это, говорю я, вместе с миниатюрной Настенькой, в ее черном
платье,  с ее разбившимися волосами, вместе с усевшимся на ступеньки беседки
капитаном с коротенькой трубкой в руках,  у которого на вычищенных пуговицах
вицмундира тоже играло солнце, - все это, кажется, понравилось Калиновичу, и
он проговорил:
     - Как здесь хорошо! Какое прекрасное местоположение!
     - Для приезжающих!  - подхватила Настенька. - Впрочем, это единственное
место,  где  мне легче живется,  -  прибавила она и  попросила у  Калиновича
папироску, которую и закурила в трубке у дяди.
     Капитан покачал ей головой и проговорил:
     - Смотрите, папаша увидит.
     Настенька очень любила курить,  но делала это потихоньку от отца:  Петр
Михайлыч,  балуя и  не  отказывая дочери ни в  чем,  выходил всегда из себя,
когда видел ее с папироской.
     - Гусар,  сударь,  Настасья Петровна, гусар! После этого дамам остается
только водку пить, - говорил он.
     Но  капитан покровительствовал в  этом случае племяннице и,  с  большим
секретом от  Петра  Михайлыча,  делал иногда для  нее  из  слабого турецкого
табаку папиросы, в производстве которых желая усовершенствоваться, с большим
вниманием рассматривал у всех гостей папиросы,  наблюдая,  из какой они были
сделаны бумаги и какого сорта вставлен был картон в них.
     - Вы видели портрет Жорж Занд?  -  спросила Настенька,  ходя по аллее с
Калиновичем.
     - Видел, - отвечал тот.
     - Хороша она собой? Молода?
     - Нет, не очень молода, но хороша еще.
     - А правда ли, что она ходит в мужском платье?
     - Не думаю, на портрете она в амазонке.
     - Как бы я желала иметь ее портрет! Я ужасно люблю ее романы.
     - А который вы из них предпочитаете?
     - Все чудо как хороши! "Индиану" я и не знаю сколько раз прочитала.
     - И,  конечно, плакали над ее участью, - сказал Калинович. В голосе его
слышалась скрытая насмешка.
     - Что ж  плакать над участью Индианы?  -  возразила Настенька.  -  Она,
по-моему,  вовсе не жалка,  как другим,  может быть, кажется; она по крайней
мере жила и любила.
     Калинович слегка улыбнулся и молчал.
     - Неужели же,  - продолжала Настенька, - она была бы счастливее, если б
свое сердце,  свою нежность, свои горячие чувства, свои, наконец, мечты, все
бы задушила в  себе и  всю бы жизнь свою принесла в  жертву мужу,  человеку,
который никогда ее не любил,  никогда не хотел и не мог ее понять?  Будь она
пошлая,  обыкновенная женщина,  ей  бы  еще  была  возможность ужиться в  ее
положении:  здесь есть дамы,  которые говорят открыто,  что  они  терпеть не
могут своих мужей и живут с ними потому, что у них нет состояния.
     - Причина довольно уважительная! - заметил Калинович.
     - Только не для Индианы.  По ее натуре она должна была или умереть, или
сделать выход. Она ошиблась в своей любви - что ж из этого? Для нее все-таки
существовали минуты, когда она была любима, верила и была счастлива.
     - Ей бы следовало полюбить Ральфа,  -  возразил Калинович, - весь роман
написан на ту тему,  что женщины часто любят недостойных,  а людям достойным
узнают цену  довольно поздно.  В  последних сценах Ральф  является настоящим
героем.
     - Ральф герой? Никогда! - воскликнула Настенька. - Я не верю его любви;
он,  как  англичанин,  чудак,  занимался Индианой  от  нечего  делать,  чтоб
разогнать,  может быть,  свой сплин.  Адвокат гораздо больше его герой:  тот
живой человек;  он влюбляется, страдает... Индиана должна была полюбить его,
потому что он лучше Ральфа.
     - Чем же он лучше? Он эгоист.
     - Нет,  он мужчина,  а мужчины все честолюбивы;  но Ральф -  фи!  - это
тряпка! Индиана не могла быть с ним счастлива: она попала из огня в воду.
     Все  это  Настенька  говорила  с  большим  одушевлением;  глаза  у  ней
разгорелись, щеки зарумянились, так что Калинович, взглянув на нее, невольно
подумал сам с собой:  "Бесенок какой!" В конце этого разговора к ним подошел
капитан и начал ходить вместе с ними.
     - Вон  дяденьке  так  очень  нравится  Ральф,  -  продолжала Настенька,
указывая на дядю, и потом отнеслась к нему:
     - Дяденька,  вам нравится Ральф -  помните, этот англичанин... третьего
дня читали?
     - Нравится.
     - Чем же?
     - Человек солидный-с, - отвечал капитан.
     Слушая   "Индиану",   капитан   действительно   очень   заинтересовался
молчаливым англичанином,  и в последней сцене, когда Ральф начал высказывать
свои чувства к Индиане, он вдруг, как бы невольно, проговорил: "а... а!"
     - Что, капитан, не ожидали вы этого? - спросил Петр Михайлыч.
     - Да-с, не предполагал, - отвечал капитан.
     Таким образом молодые люди гуляли в  саду до поздних сумерек.  Разговор
между ними не умолкал.  Калинович, впрочем, больше спрашивал и держал себя в
положении  наблюдателя;   зато   Настенька  разговорилась  неимоверно.   Она
откровенно высказала,  как удивилась,  услышав,  что Калинович поехал делать
визиты,  и потом описала в карикатуре всю уездную аристократию. Очень мило и
в самом смешном виде рассказала она,  не щадя самое себя,  единственный свой
выезд на  бал,  как  она  была там хуже всех,  как заинтересовался ею  самый
ничтожный человек,  столоначальник Медиокритский;  наконец, представила, как
генеральша сидит,  как  повертывает с  медленною  важностью  головою  и  как
трудно, сминая язык, говорит.
     Капитан, слушая ее, только покачивал головой.
     "Бесенок!" - опять подумал про себя Калинович.
     Между тем Петр Михайлыч проснулся,  умылся,  прифрантился и  сидел уж в
гостиной,  попивая  клюквенный морс,  который  Палагея  Евграфовна для  него
приготовляла и  подавала  всегда  собственноручно.  В  настоящую  минуту  он
говорил с нею вполголоса насчет молодого смотрителя.
     - Ах, боже мой, боже мой! Лучше бы этого человека желать не надобно для
Настеньки, - говорила Палагея Евграфовна.
     Калинович  очень  понравился  ей  опрятностью в  одежде,  деликатностью
своей,  а  более  всего тем,  что  оказал должное внимание приготовленным ею
кушаньям.
     - Все в руце божией! - замечал Петр Михайлыч.
     Когда молодые люди вернулись, экономка сейчас же скрылась, а Настенька,
по обыкновению, села разливать чай.
     - Чем же мы вечер займемся?  -  начал Петр Михайлыч. - Не любите ли вы,
Яков Васильич, в карточки поиграть? Не тряхнуть ли нам в преферанс?
     Это предложение почему-то сконфузило Калиновича.
     - Если вам угодно... впрочем, я по большой не играю, - ответил он.
     - У нас огромная игра: по копейке.
     - Извольте.
     - Господин капитан,  - обратился Петр Михайлыч к брату, - распорядитесь
о столе!
     Капитан с заметным удовольствием исполнил эту просьбу: он своими руками
раскрыл стол,  вычистил его,  отыскал и положил на приличных местах игранные
карты,  мелки и даже поставил стулья.  Он очень любил сыграть пульку и две в
карты.
     Настенька, никогда прежде не игравшая, сказала, что и она будет играть.
Таким образом,  уселись все четверо. Хотя игра эта была почти шалостью, но и
в  ней  некоторым образом  высказались характеры участвующих.  Капитан играл
внимательно и  в  высшей  степени осторожно,  с  большим вниманием обдумывая
каждый ход;  Петр Михайлыч,  напротив, горячился, объявлял рискованные игры,
сердился,  бранил Настеньку за ошибки,  делая сам их беспрестанно,  и грозил
капитану пальцем,  укоряя его:  "Не чисто, ваше благородие... подсиживаете!"
Настенька,  по-видимому,  была занята совсем другим: она то пропускала игры,
то  объявляла ни  с  чем и  всякий раз,  когда Калинович сдавал и  не играл,
обращалась к  нему с  просьбой поучить ее.  Что касается последнего,  то  он
играл довольно внимательно и рассчитывал, кажется, чтоб не проиграть, - и не
проиграл. Выиграл один только капитан у брата и племянницы. Затем последовал
ужин,  и  при  прощанье Настенька спросила Калиновича,  любит ли  он  читать
вслух.
     - Да, читаю, - отвечал он.
     - Когда будете опять у нас, мы попросим вас прочесть что-нибудь.
     - Если вам угодно, - проговорил Калинович и начал откланиваться.
     - Непременно,  мы вас будем ждать, - повторила Настенька еще раз, когда
Калинович был уже в передней.
     - Славный малый, славный! - сказал Петр Михайлыч по уходе его.
     - Он очень умный человек, - присовокупила Настенька.
     - Да,  голова здоровая,  -  продолжал старик.  -  Хорошо нынче  учат  в
университетах: год от году лучше.
     - Вы  завтра,   папенька,  позовете  его  к  нам  обедать?  -  спросила
Настенька.
     - Позову;  где ему теперь покуда приютиться,  - отвечал Петр Михайлыч и
потом,  подумав,  прибавил:  -  Меня теперь заботит:  у  кого ему  квартирку
приискать.
     - Против нас квартира отдается, - заметила Настенька.
     Петр Михайлыч подмигнул брату.
     - Ого!  -  воскликнул он.  -  Какова у нас Настасья Петровна, капитан -
а?.. Молодого смотрителя хочет против своего окошечка поместить...
     - Да-с, - отвечал капитан.
     Настенька слегка покраснела.
     - Надо спросить у  приказничихи:  у  ней постояльцы съехали,  -  решила
Палагея Евграфовна,  прибиравшая карты,  мелки и  уставлявшая на  свои места
карточный стол и стулья.
     - Дело,  дело!  Квартира хорошая! - подхватил Петр Михайлыч. - Сходи-ка
завтра к ней, командирша, да поторгуйся хорошенько.
     - Сбегаю, - отвечала экономка.
     - Только вот что,  - продолжал Петр Михайлыч, - если он тут наймет, так
ему мебели надобно дать, а то здесь вдруг не найдет.
     - Наберем...  дадим...  -  отозвалась уж  с  некоторою досадою  Палагея
Евграфовна и ушла.
     Петр  Михайлыч говорил  о  том,  что  она  давно  и  гораздо лучше  его
обдумала.
     После этого разговора начали все расходиться по своим местам.
     Настенька первая встала и,  сказав,  что очень устала,  подошла к отцу,
который,  по обыкновению,  перекрестил ее,  поцеловал и  отпустил почивать с
богом;  но  она не  почивала:  в  комнате ее еще долго светился огонек.  Она
писала новое стихотворение, которое начиналось таким образом:

                Кто б ни был ты, о гордый человек!..


                                     VI

     Как Палагея Евграфовна предположила,  так и сделалось:  Калинович нанял
квартиру у приказничихи. Избранная таким образом хозяйка ему была маленькая,
толстая  женщина,  страшная охотница до  пирогов,  кофе,  чаю,  а,  пожалуй,
небольшим делом,  и до водочки. Вдовствуя неизвестное число лет после своего
мужа -  приказного,  она  пропитывала себя отдачею своего небольшого домишка
внаем  и  с  Палагеей  Евграфовной находилась в  теснейшей дружбе,  то  есть
прибегала к  ней раза три в  неделю попить и  поесть,  отплачивая ей  за  то
принесением всевозможных городских новостей;  а  если таковых не  случалось,
так и  от себя выдумывала.  Дальновидная экономка рассчитала поставить к ней
Калиновича, во-первых, затем, чтоб у приятельницы квартира не стояла пустая,
во-вторых,  она знала, что та разузнает и донесет ей о молодом человеке все,
до малейших подробностей.  И действительно,  приказничиха начала, как зайца,
выслеживать постояльца своего и  на первое время была в  совершенном от него
восторге.
     - Матери мои!  -  говорила она,  растопыривая обе  руки.  -  Что это за
человек! Умница, скромница... прелесть, прелесть мужчина!
     А потом, когда Калинович принял предложенную Петром Михайлычем мебель и
расставил ее у  себя,  она пришла в какое-то почти исступление:  прибежала к
Палагее Евграфовне, лицо ее пылало, глаза горели.
     - Мать ты моя, Палагея Евграфовна! - начала она рапортовать. - Не узнаю
я моей квартиры, не мой дом, не мои комнаты, хоть вон выходи. Что-что у меня
до  этого дворянин-помещик стоял -  насорил,  начернил во  всех углах;  а  у
этого, у моего красавчика, красота, чистота... прелесть, прелесть мужчина!
     Все эти рассказы еще более возвышали в глазах Палагеи Евграфовны нового
смотрителя,  который, в свою очередь, после его не совсем удачных визитов по
чиновникам,   решился,  кажется,  лучше  присмотреться  к  самому  городу  и
познакомиться с  его  окрестностями.  Он  ходил для  этой  цели  по  улицам,
рассматривал в соборе церковные древности,  выходил иногда в соседние поля и
луга,  глядел по  нескольку часов на  реку  и,  бродивши в  базарный день по
рынку,  нарочно толкался между бабами и  мужиками,  чтоб  прислушаться к  их
наречью и всмотреться в их перемешанные типы лиц.  Но все это - увы! - очень
скоро изучилось и  пригляделось.  День на день стал походить,  как ворона на
ворону.  Часов в шесть, например, летнего утра солнце поднялось уже довольно
высоко.   В   маленьких  мещанских  домишках   начинали  просыпаться.   Стал
показывать