нна.  И,  наконец,  если б я даже был каким-нибудь русским Байроном,
Шекспиром -  что  ж  из  этого?  На  наших  глазах мы  видели,  какая участь
постигает у  нас  всех передовых людей на  этом деле:  кого подстрелят,  кто
нищим умрет на соломе, кто с кругу сопьется или с ума сойдет... Нет еще-с!..
Покуда у  нас  не  вод  поэтам и  художникам{446}...  Не  ко  двору они  нам
пришли...  -  Проговоря это, вице-губернатор остановился на несколько минут.
Потом, как бы рассуждая сам с собою, снова продолжал, разведя руками:
     - Более  сорока  лет  живу  я  теперь на  свете  и  что  же  вижу,  что
выдвигается вперед:  труд  ли  почтенный,  дарованье  ли  блестящее,  ум  ли
большой?  Ничуть не  бывало!  Какая-нибудь выгодная наружность,  случайность
породы или,  наконец,  деньги. Я избрал последнее: отвратительнейшим образом
продал  себя  в  женитьбе  и  сделался  миллионером.  Тогда  сразу  горизонт
прояснился и дорога всюду открылась.  Господа,  которые очей своих не хотели
низвести до меня, очутились у ног моих!..
     - Все это я очень хорошо знаю и понимаю... - подтверждала Настенька.
     Калинович между тем все больше и больше приходил в волненье и выпил еще
вина.
     - Послушайте,  -  начал он,  беря Настеньку за руку, - я теперь немного
пьян,  и это, может быть, первая еще откровенная минута моя после десяти лет
адского,   упорного  молчания.  Вы,  мой  маленький  друг,  и  вы,  капитан,
единственные в мире люди, которые, я желал бы, чтоб хоть сколько-нибудь меня
любили и понимали... Послушайте! Знаете ли вы, что с первого дня моего брака
я сделался чиновником, гражданином, как хотите назовите, но только уж больше
не принадлежал себе.  Я  искал и  желал одного:  чтоб сделать пользу и добро
другим;  за  что же,  скажите вы  мне,  преследует меня общественное мнение?
Богач -  я почти веду аскетическую жизнь.  Быв чиновником,  я работал день и
ночь,  подкупал на свои деньги шпионов,  сам делался фискалом, сыщиком, чтоб
открыть  какое-нибудь  ничтожное  зло.  На  настоящем моем  посту  я  сломил
губернатора,  который пятнадцать лет  тяготел над губернией и  сосал из  нее
деньги.  Отъявленного мерзавца,  известного вам  князя Ивана,  я  посадил за
уголовное преступление в  острог и,  может быть,  еще  каких-нибудь пять или
шесть взяточников выгнал из службы.  И  за все это...  за то,  что я  очищаю
губернию от  подобного сора,  меня  же  обвиняют...  Двух-трех  учителей,  в
честности которых я  был убежден и потому перевел на очень ничтожные места -
и то мне поставлено в вину:  говорят, что я подбираю себе шайку, тогда как я
сыну бы родному,  умирай он с  голоду на моих глазах,  гроша бы жалованья не
прибавил,  если б не знал, что он полезен для службы, в которой я хочу быть,
как  голубь,  свят и  чист от  всякого лицеприятия -  это единственная мечта
моя... Это слава моя... Кроме этого у меня ничего нет в жизни... - Проговоря
это, вице-губернатор закрыл лицо руками и склонил голову.
     - Как   сведешь   все   это   в   итог,   -   продолжал   он   каким-то
озлобленно-насмешливым тоном,  -  так  выходит далеко не  пустяки -  жить  в
обществе, в котором так еще шатко развито понятие о чести, о справедливости;
жить и действовать в таком обществе - далеко не вздор!
     - Кто ж  с  этим не  согласится?  Но  зачем принимать так к  сердцу?  -
возразила было Настенька.
     - Принимать к  сердцу!  -  повторил с  усмешкой Калинович.  -  Поневоле
примешь, когда знаешь, что все тут твои враги, и ты один стоишь против всех.
Как  хочешь,  сколько ни  дай человеку силы,  поневоле он  ослабеет и  будет
разбит.
     Разговор на некоторое время прекратился,  и,  так как ужин кончался, то
капитан с  Михеичем стали убирать со  стола.  Настенька с  Калиновичем опять
остались вдвоем.
     - А что жена твоя? Скажи, пожалуйста, - спросила она.
     Слова  эти  точно  обожгли Калиновича.  Он  проворно приподнял голову и
проговорил:
     - С  женой нас  бог  будет судить,  кто больше виноват:  она или я.  Во
всяком случае,  я знаю,  что в настоящее время меня готовы были бы отравить,
если б только не боялись законов.
     - Господи!  Что  ж  это такое,  друг мой,  ты  говоришь?  -  произнесла
Настенька и,  подошедши к Калиновичу, положила ему руку на плечо. - Зачем ты
в таком раздраженном состоянии?  Послушай... молишься ли ты? - прибавила она
шепотом.
     - Молюсь!  -  отвечал Калинович со вздохом.  -  Какое странное, однако,
наше свидание,  -  продолжал он,  взмахнув глаза на Настеньку, - вместо того
чтоб говорить слова любви и нежности, мы толкуем бог знает о чем... Такие ли
мы были прежде?
     - Да; но что ж? Мы любим друг друга не меньше прежнего!
     - Я больше, - проговорил Калинович.
     - А я разве не тоже? - подхватила Настенька в поцеловала его.
     Вошли капитан и Михеич. Она села на прежнее свое место. Некоторое время
продолжалось молчание.
     - Прощайте, однако, - проговорил вдруг вице-губернатор, вставая.
     - Куда ж ты? - спросила Настенька.
     - Домой,  - отвечал Калинович. - Я нынче начинаю верить в предчувствие,
и вот,  как хочешь объясни, - продолжал он, беря себя за голову, - но только
меня как будто бы в  клещи ущемил какой-то непонятный страх,  так что я ясно
чувствую...  почти вижу,  что в  эти именно минуты там,  где-то на небе,  по
таинственной воле судеб,  совершается перелом моей жизни:  к худому он или к
хорошему - не знаю, но только страшный перелом... страшный.
     - Очень понятно это предчувствие,  -  возразила Настенька, - встретился
со мной и, конечно, будет перелом.
     - Нет,  это не то!  Прощай!..  Прощайте, Флегонт Михайлыч, - проговорил
Калинович и пошел.
     Настенька  с  некоторым  беспокойством и  с  грустью  проводила его  до
передней.  Капитан бросился ему светить,  а Михеич, подав ему шубу и взяв от
Флегонта  Михайлыча  свечку,   последовал  за  вице-губернатором  до  самого
экипажа.
     - Не  ушибитесь тут,  ваше превосходительство,  сохрани вас господи!  -
предостерегал он его, слегка придерживая под руку, и потом, захлопнув за ним
дверцы в  карете,  присовокупил,  расшаркиваясь на  грязи:  -  Покойной ночи
вашему превосходительству желаю!
     - Спасибо! - сказал ласковым голосом Калинович и уехал.
     Предчувствие его  по  приезде домой  оправдалось.  На  слабо освещенной
лестнице ему попалось под ноги что-то белое.
     - Это что такое? - спросил он лакея, который встречал его.
     - Ящик... барынин, - отвечал тот нетвердым голосом.
     - Зачем же он тут?
     Лакей еще больше замялся.
     - Они уехать изволили, так в карету не установился, и оставили тут.
     - Как уехала, куда? - спрашивал Калинович, продолжая идти.
     - В  дорогу,  должно быть,  на  почтовых...  Письмо там на  вашем столе
оставлено, - отвечал лакей совсем уж бледный.
     Вице-губернатор, наконец, остановился и посмотрел ему несколько времени
в лицо.
     - Гм! - больше простонал он и, переведя дыханье, прошел в свой кабинет.
Там действительно на столе лежала записка от Полины. Она писала:
     "Последний ваш  поступок дает мне право исполнить давнишнее мое желание
и  разойтись с  вами.  Если вы вздумаете меня преследовать и  захотите силой
заставить меня жить с вами, я обращусь к правительству и буду у него просить
защиты от вас".
     По  всему было  заметно,  что  Калинович никак не  ожидал удара с  этой
стороны.  Удивленный,  взбешенный и  в  то  же  время  испуганный мыслью  об
общественной огласке и  другими соображениями,  он  на  первых порах как  бы
совершенно потерялся и, сам не зная, что предпринять, судорожно позвонил.
     Вбежал лакей.
     - Пошел,  скажи карете,  чтоб она ехала туда,  где я  сейчас был и  там
отдать эту записку! - сказал он, подавая лоскуток бумаги, на которой написал
несколько слов.
     - Погоди!   -   крикнул   вице-губернатор.   -   Послать   жандарма   к
полицеймейстеру и  велеть ему от моего имени,  чтоб он сию же секунду ехал в
острог,  осмотрел бы  там,  все  ли  благополучно,  и  сейчас же  мне донес.
Распорядившись таким образом,  он тряхнул головой,  как бы желая тем придать
себе  бодрости,   и  вошел  в  спальню  Полины.  Шифоньерка,  в  которой  по
обыкновению хранились вещи и  деньги,  была даже не  затворена и  совершенно
пуста. Калинович усмехнулся и возвратился в свой кабинет. Здесь, опустившись
в кресло и с каким-то бессмысленным выражением в лице, он пробыл до тех пор,
пока не вошла с беспокойным лицом Настенька, за которою он и посылал карету.
     - Поздравьте меня: я теперь человек совершенно свободный... разводок! -
встретил ее вице-губернатор на первых же шагах.
     - Что такое случилось, скажи, пожалуйста! - говорила она, садясь, но не
снимая ни салопа, ни шляпки.
     - Ничего!..  Комплот...  заговор составлен против  меня.  Я  недаром ее
застал у него...  Вон оно откуда все это идет!.. Целая галерея, я думаю, мин
и  подкопов  подведена  теперь,  чтоб  разом  взорвать  меня...  Поглядим...
посмотрим... - говорил он, как-то странно пожимая плечами.
     Настенька со  страхом смотрела на него.  Раздавшийся в  зале звук сабли
дал знать, что приехал полицеймейстер. Калинович вышел к нему.
     - Что скажете? - спросил он с беспокойством.
     - Все благополучно, - отвечал полицеймейстер.
     - А арестант, князь Иван Раменский?
     - Содержится. Спит теперь.
     Калинович некоторое время думал.
     - Так как к допросам он не будет требоваться,  то заколотить его камору
совершенно  и   пищу  давать  ему  в  окошечко,   -   проговорил  он  строго
повелительным голосом.
     Полицеймейстер был  человек привычный и  по  натуре  своей  склонный ко
всякого рода крутым мерам; но, услышав это приказание, несколько смутился.
     - Предписание на то от вашего высокородия будет? - спросил он.
     - Будет-с!.. - отвечал вице-губернатор.
     Полицеймейстер откланялся.  Настенька слушала этот разговор, дрожа всем
телом.
     - Друг мой,  что  ты  хочешь делать?  -  спросила она,  когда Калинович
возвратился в кабинет.
     - Ничего!  Хочу только покрепче посадить,  а  то они все разбегутся!  -
отвечал он с истерическим хохотом, снова опускаясь в кресло. - Их много, а я
один, - говорил он, между тем как в лице его подергивало все мускулы.
     - Как же ты один,  когда я около тебя?  -  сказала Настенька, подходя к
нему.
     - Да,  ты должна быть моей женой... другом, сестрой... И пускай об этом
знают все -  да! Не оставь меня, друг мой, - заключил вице-губернатор и, как
малый ребенок, зарыдав, склонил голову на грудь Годневой.
     Она обвила его руками и  начала целовать в темя,  в лоб,  в глаза.  Эти
искренние ласки,  кажется, несколько успокоили Калиновича. Посадив невдалеке
от себя Настеньку,  он сейчас же принялся писать и занимался почти всю ночь.
На другой день от него была отправлена в Петербург эстафета и куча писем. По
всему было видно,  что он  чего-то  сильно опасался и  принимал против этого
всевозможные меры.


                                    XII

     Умы между тем продолжали в губернии волноваться.  Три собственно пункта
были исходными точками настоящего движения. На первом плане, конечно, стояло
назначение нового губернатора, исправляющим должность которого действительно
был  утвержден  Калинович,   с   производством  в   действительные  статские
советники. Вторым пунктом был нечаянный и быстрый отъезд новой губернаторши.
Как и  зачем она уехала?  -  спросили себя многие не  без удивления.  Однако
Калинович  в  разговоре  с  некоторыми  лицами  совершенно удовлетворительно
объяснил  это,  говоря,  что  он  давно  сбирался  съездить  с  семейством в
Петербург,  но теперь, получив настоящее назначение, не может этого сделать,
а потому отпустил жену одну.  Третий пункт превышал всякое ожидание,  всякую
меру терпенья - и это был официальный прием, который сделал новый губернатор
чиновникам.  На  другой же  день  после  получения указа об  утверждении его
полицеймейстер повестил все губернские и уездные присутственные места,  чтоб
члены оных, а равно и секретари явились 12 марта в одиннадцать часов утра на
представление начальнику губернии.  Повестка  эта  произвела,  как  водится,
некоторую ажитацию. Автору, например, совершенно известно, что уездный судья
Бобков,  уже несколько лет имевший обыкновение пить перед обедом по восьми и
перед ужином по десяти рюмок водки, целые два дня перед тем не употреблял ни
капли,  чтоб  не  дохнуть каким-нибудь  образом на  начальника губернии этим
неприятно  пахучим  напитком.  Городской  глава,  точно  перед  каким-нибудь
таинством,  подстриг накануне немного бороду, сходил в баню и потом на самое
представление страшно напомадился.  Помощник почтмейстера, по крайней мере с
двух часов до пяти,  ходил по рядам и выбирал себе новую шляпу и шпагу:  все
они казались ему не того достоинства,  какого бы он желал иметь. Повивальная
бабка Эрнестина,  наслышавшись о строгости нового губернатора,  в ужаснейшем
беспокойстве ездила по городу и  всех умоляла сказать ей,  что должна ли она
представляться или нет, потому что тоже служащая, хоть и дома.
     Двенадцатого числа,  наконец,  еще с  десяти часов утра вся почти улица
перед подъездом начальника губернии переполнилась экипажами разнообразнейших
фасонов,  начиная с  уродливых дрожек судьи Бобкова до очень красивой кареты
на   лежачих  рессорах  советника  питейного  отделения.   Молоденькая  жена
чиновника особых поручений вместе с молоденькою прокуроршей,  будто катаясь,
несколько уж  раз  проезжали по  набережной,  чтоб  хоть в  окна заглянуть и
посмотреть,  что будет делаться в губернаторской квартире, где действительно
в  огромной зале  собрались все  чиновники,  начиная  с  девятого класса  до
пятого,  чиновники,  по большей части полные,  как черепахи,  и выставлявшие
свои  несколько сутуловатые головы  из  нескладных,  хоть  и  золотом  шитых
воротников.   Ближе   прочих   к   кабинету  стояло   губернское  правление,
замыкавшееся  секретарем  Экзархатовым,   который,   кажется,  из  всех  тут
находившихся был  спокойнее других.  Председатель казенной палаты,  держа  в
руках  свою  генеральскую шляпу и  ходя  около взвода своей палаты,  заметно
старался казаться веселым,  насмешливым и  даже  несколько вольнодумным;  но
лицо ему изменяло!  Строительная комиссия по преимуществу бросалась в  глаза
штаб-офицером,  который,  по  словам зубоскала Козленева,  был первоначально
делан на  шоссейную будку,  но  потом,  когда увидели,  что  он  вышел очень
неуклюж,  так  повернули его  в  настоящее звание...  Стоявший рядом  с  ним
губернский архитектор был как распущенный в  воде.  У  него уж тысячи на три
меньше   очутилось   в    кармане,    когда   Калинович   был   еще   только
вице-губернатором,  а  теперь,  пожалуй,  и  ничего не попадет.  Управляющий
палатой государственных имуществ,  чтоб представить своих чиновников в более
полном комплекте,  пригнал даже трех волостных голов;  но у одного из них до
такой  степени сапоги воняли ворванью,  что  принуждены были  его  прогнать.
Почтовое ведомство, по родственным сношениям с директором гимназии, стояло в
одной кучке с  министерством народного просвещения.  Когда все  власти таким
образом расстановились,  Калинович не  заставил себя  долго  дожидаться:  он
вышел  в  полной губернаторской форме,  впрочем,  нисколько не  рисуясь,  а,
напротив,  очень просто всем поклонившись,  остановился на средине залы, так
что все почти видели его лицо.
     - По  распоряжению  правительства,   господа,  я  назначен  начальником
здешней губернии,  -  начал он скороговоркой и  потупляя глаза.  -  Характер
моего   управления   вам   несколько   известен   из   действий   моих   как
вице-губернатора и  потом  как  управляющего губернией.  Ко  всему этому мне
остается разве прибавить несколько слов.  Все,  которых я  имею  честь здесь
видеть,  все  мы  чиновники,  и  потому маскироваться нам  друг перед другом
нечего.  Всякий,  конечно, из нас понимает, что единственными руководителями
каждого  благонамеренного  чиновника  должны  быть  закон,  его  собственный
здравый смысл  и,  наконец,  полная готовность делать добро.  Никаких других
побуждений он иметь не должен;  но в то же время кто не согласится,  что это
далеко не так бывает на самом деле?.. Я не говорю уже о полицейских властях,
которые,  я  знаю,  дозволяют себе и  фальшивое направление в следствиях,  и
умышленную  медленность  при  производстве  взысканий,   и  вообще  вопиющую
нераспорядительность от незнания дела,  от лености,  от пьянства;  и так как
все это непосредственно подчинено мне,  то потому я наперед говорю,  что все
это буду преследовать с  полною строгостью и  в отношении виновных буду чужд
всякого снисхождения.
     При  этих словах Калиновича все невольно взглянули на  полицеймейстера,
который, однако, как человек бывалый, хоть бы глазом мигнул.
     - Но,  кроме этих частных случаев,  - продолжал губернатор, не поднимая
глаз,  -  существуют,  если можно так выразиться, установившиеся, вошедшие в
какую-то  законность злоупотребления,  которые не  влекут за  собой  никаких
жалоб,  а потому почти не оглашаются.  Например, при служебных разъездах мне
часто случалось встречать чрезвычайно дурных лошадей;  и  когда я спрашивал,
отчего это,  почтсодержатели откровенно мне говорили, что они не могут вести
иначе дела,  потому что  платят местному почтовому начальству по  пятнадцати
рублей с пары.
     Губернский  почтмейстер  побледнел  и  переглянулся  с  шурином  своим,
директором гимназии.
     - Живя в молодости по уездным городкам, я слышал как самую обыкновенную
вещь,  что в  казначействах взимаются какие-то гроши с паспортов,  берется с
мужиков сбор на мытье полов,  которые они будто бы очень топчут, и, наконец,
заставляют их делать вклад на масло для образной лампады!
     По всем ведомствам, за исключением казенной палаты, пробежала улыбка.
     - При рекрутских наборах я тоже бывал печальным свидетелем,  как эта, и
без  того  тяжелая  обязанность наших  низших  классов,  составляет сенокос,
праздник для волостных голов, окружных начальников, рекрутских присутствий и
докторов в особенности!  -  сказал губернатор и, как все заметили, прямо при
этом  посмотрел на  кривошейку инспектора врачебной управы,  который в  свою
очередь  как-то  весь  съежился,  сознавая  сам  в  душе,  что  при  наборах
касательно интереса он действительно был не человек, а дьявол.
     Один  из  голов тоже  представлял при  этом  случае довольно любопытную
фигуру:  как услышал он,  что дело коснулось рекрутства, сейчас же вытянулся
всем телом и  умоляющим выражением своих глаз,  плаксивым складом носа,  губ
как бы говорил: "Знать ничего не знаю... На все воля начальства была".
     - Все эти злоупотребления,  -  продолжал губернатор,  выпрямляя наконец
свой стан и поднимая голову,  - все они еще не так крупны, как сделки господ
чиновников с разного рода поставщиками,  подрядчиками,  которые - доставляют
ли  в  казну  вино,  хлеб,  берут  ли  на  себя  какую-нибудь  работу  -  по
необходимости  должны  бывают  иметь  в  виду  при  сносе  цены  на  торгах,
во-первых,  лиц,  которые утверждают торги,  потом  производителей работ  и,
наконец, тех, которые будут принимать самое дело.
     Проговоря это,  Калинович приостановился на  несколько секунд.  В  зале
между  тем  царствовало совершенное молчание:  все  были  заметно и  глубоко
оскорблены.
     - Из всего, что я перечислил теперь, вероятно, сотой доли не существует
в  здешней губернии;  но  если б  и  было что-нибудь подобное,  так  все мы,
председательствующие лица,  поставим,  конечно,  себе  в  святую обязанность
истребить и  уничтожить это с  корнем,  -  заключил он  более ядовитым,  чем
искренним,  тоном и,  раскланявшись потом на  все  стороны,  поспешно ушел в
кабинет.
     Молчание продолжалось еще некоторое время.
     - Что ж это такое? - проговорил первый председатель казенной палаты.
     - Всем  досталось...  всех