обругал...  -  подхватил управляющий палатою
государственных имуществ.
     - Беспокойный человек,  беспокойный!  - повторял в раздумье штаб-офицер
строительной комиссии.
     Почтмейстер с  директором гимназии нежно  глядели друг  другу в  глаза.
Губернское правление,  как более других привыкшее к  выходкам своего бывшего
вице-губернатора, первое пошло по домам, а за ним и прочие.
     - Что ж  это такое?  -  повторил председатель казенной палаты,  сходя с
лестницы,  и  тут  же  перешепнулся кой  с  кем  из  значительных лиц,  чтоб
съехаться и потолковать насчет подобного казуса.
     - Непременно надобно!  -  подтвердили те,  и  в  тот  же  вечер к  нему
собралось человек десять;  но  чтоб  не  было огласки их  собранию,  нарочно
уселись в хозяйском кабинете с запертыми ставнями и опущенными даже сторами.
     Больше всех горячился сам хозяин.
     - Я,  ваше превосходительство,  -  говорил он губернскому предводителю,
заклятому врагу Калиновича по делу князя,  -  я старше его летами,  службой,
чином,   наконец,   потому  что   он   пока  еще   вчера  только  испеченный
действительный статский, а я генерал-майор государя моего императора, и, как
начальнику губернии,  я всегда и везде уступлю ему первое место; но если он,
во всеуслышание,  при общем собрании,  говорит,  что все мы взяточники, я не
могу этого перенесть!
     Губернский предводитель кивком головы одобрил его.
     - Какое он  право имеет на  то?  -  вмешался молодой прокурор.  -  Я  с
сенаторами ревизовал несколько губерний;  они посылаются с  большею властью,
но и те не принимали таким образом чиновников.
     - Теперь он на улице встретит худую почтовую лошадь -  я  и виноват!  -
добавил губернский почтмейстер.
     На этот разговор приехал инженерный полковник вместе с Папушкиным.
     - Я привез к вам Михайла Трофимыча... Он недавно из Питера и слышал там
кое-что о нашем новом начальнике, - проговорил он, указывая на подрядчика.
     - Скажите,  пожалуйста,  -  начал хозяин прямо, - как его там разумеют:
сумасшедший ли он, дурак ли, или уж очень умный человек, так что мы понимать
его не можем?
     - А что разумеют!  -  отвечал грубо Мишка Папушкин и, не стесняясь тем,
что  находится  в  генеральском доме,  нецеремонно  опустился  в  кресло.  -
Разумеют так,  что человек в большой силе. Я было... так как и по нашим хошь
бы теперь производствам дело от него не поет...  говорил было тоже кое с кем
из начальства ихнего...  "Что,  я  говорю,  господа,  хоть контрибуцию с нас
возьмите,  да  разведите нас  только с  этим человеком".  -  "Нет,  говорят,
Михайло Трофимыч,  этого ты и не проси, а лучше с ним ладьте... У нас только
то и делается, что он сам захочет!.."
     - Что ж, его там считают за человека очень способного, гениального, что
ли? - спросил губернский предводитель.
     - Бог ведь знает,  господа,  как,  и  про что,  и за что у нас человека
возвышают.  Больше всего,  чай, надо полагать, что письмами от Хованского он
очень хорошую себе рекомендацию делает,  а  тут  тоже говорят,  что и  через
супругу  держится.  Она  там  сродственница другой  барыне,  а  та  тоже  по
министерии-то у них фавер большой имеет.  Прах их знает! Болтали многое... Я
другого, пожалуй, и не разобрал, а много болтали.
     - Это так, - проговорил губернский предводитель, соображая. - Он теперь
за тем жену и послал, чтоб крепче связать этот узел.
     - Может  быть,  -  подхватил со  вздохом хозяин.  -  Во  всяком случае,
господа,  я  полагаю,  что и  мне,  и вам,  Федор Иваныч,  -  обратился он к
жандармскому штаб-офицеру,  -  и вашему превосходительству,  конечно, и вам,
наконец, Рафаил Никитич, - говорил он, относясь к губернскому предводителю и
губернскому почтмейстеру,  -  всем нам донести по своим начальствам,  как мы
были приняты,  и просить защиты, потому что он теперь говорит, а потом будет
и действовать, тогда служить будет невозможно!
     С  этим  были  почти все  согласны.  Один  только Мишка Папушкин как-то
сурово поглядывал на председателя.
     - Отчего служить нельзя?.. Пустяки!.. Можно!.. - проговорил он.
     - То-то,  что не можно,  -  возразил тот с досадой.  -  Ты это, братец,
говоришь потому, что службы не знаешь и не понимаешь!
     - Можно!  -  повторил настойчиво Михайло Трофимов. - У нас насчет таких
случаев складная деревенская побасенка есть... слышь!..
     - Не до побасенок твоих,  Михайло Трофимыч,  -  заметил было инженерный
штаб-офицер.
     - Да ты погоди,  постой,  не до побасенок!  - перебил его Папушкин. - И
побасенки послушай,  коли она тебя уму-разуму учит. Дело, батеньки мои, было
такого ходу!..  - продолжал он, погладив себе усы и бороду. - Во времена это
происходило еще  древние,  старые...  жил-был по  деревне мужик жаднеющий...
бывало,  на обухе рожь молотить примется,  зернышка не уронит; только было у
него, промеж прочего другого именья, стадо овец... Слышит-прослышит он одним
временем,  что в  немецких землях с  овец шерсть стригут и большую пользу от
того имеют.  Парень наш,  не будь глуп, сейчас в поле, и ну валять да стричь
ту да другую овцу,  а те, дуры, сглупа да с непривычки лягаться да брыкаться
начали...  Ну,  а при таком положении,  известно,  обиходить неловко. Вот он
которую по нечаянности,  а  которую и  в  сердцах ткнет да пхнет ножницами в
бок...  Смотришь, выскочит от него сердечная овечка, шерсть острижена и бока
помяты...  Испугались наши овцы... пошли, делать нечего, к козлу за советом.
"Ах,  вы,  дуры,  дуры!  -  говорит. - Лежите только смирно - больше ничего!
Пускай потешится,  пострижет: сам собой отстанет, как руки-то намозолит; а у
вас промеж тем шерстка-то  опять втихомолку подрастет,  да  и  бока-то будут
целы,  не  помяты!"  То  и  вам,  господа  генералы и  полковники,  в  вашем
теперешнем деле я советовал бы козлиного наставления послушать. Не лягайтесь
- пускай его потешится,  пострижет!  По  пословице:  один у  каши не спор...
Умается, поверьте вы моему слову.
     Заключение присказки Михайло Трофимова заставило всех улыбнуться.
     - Хороша побасенка! - сказал губернский предводитель.
     - Хорошая!   -   повторил  подрядчик  и  в  скором  времени,   неуклюже
раскланявшись, уехал.


                                    XIII

     Точно сама мудрость на этот раз вещала устами Папушкина.  Как обозначил
он,  так  и  пошло в  губернии.  Все почти чиновники,  бывшие и  небывшие на
совещании,  сказали себе  мысленно:  "Прах  его  побери!  Пускай потешится и
пострижет...  шерстки,  одно дело,  заранее уж позапасено,  а другое,  может
быть,  и напредь сего,  хоть не очень шибко,  а все-таки станет подрастать!"
Калинович тоже как будто бы действовал по сказке Папушкина. Он стал валять и
стричь, как овец, одного чиновника за другим. Первый, конечно, был уничтожен
правитель канцелярии,  и  на  место  его  определен Экзархатов.  Потом  удар
разразился  над   ведомством  государственных  имуществ,   в   котором,   по
представлению начальника губернии,  был  удален  управляющий и  перетасованы
окружные начальники.  Полиция,  начиная с последнего квартального до частных
приставов,  была сменена. Красноносому полицеймейстеру, говорят, угрожала та
же участь.  Ко всему этому ожидалась еще губернаторская ревизия. Исправники,
почти не  выезжая из  уездов,  выбивали недоимку и  сгоняли народ на дорогу,
чтоб привести все в  благоустроенный вид.  Городничие в  уездных городишках,
посредством брани, палок и даже на свой собственный счет, мостили мостовые и
красили заборы.  В палатах, по судам, в думах, в магистратах секретари целые
дни и ночи просиживали в канцеляриях и писали.
     Но в  то время как служебная деятельность была разлита таким образом по
всем  судебным  и  административным артериям,  в  обществе  распространилась
довольно странная молва:  Сашка Козленев, как известный театрал, знавший все
закулисные тайны,  первый  начал  ездить  по  городу и  болтать,  что  новый
губернатор -  этот идеал чиновничьего поведения -  тотчас после отъезда жены
приблизил к себе актрису Минаеву и проводит с ней все вечера. Обстоятельство
это показалось до такой степени значительным,  что две дамы, из самых первых
сановниц,  сочли нужным сделать Настеньке визит, который, конечно, был им не
отплачен. Смело уверяя читателя в достоверности этого факта, я в то же время
никогда не позволю себе назвать имена совершивших его, потому что, кто знает
строгость  и  щепетильность губернских понятий  насчет  нравственности,  тот
поймет всю  громадность уступки,  которую сделали в  этом случае обе  дамы и
которая, между прочим, может показать, на какую жертву после того не решатся
женщины нашего времени для служебной пользы мужей. Губернатор между тем, как
бы желая выразить окончательно свое неуважение к обществу,  решительно начал
дурачиться.  Часто среди дня  он  прямо из  присутственных мест  проезжал на
квартиру к  Настеньке,  где,  как  все видели,  экипаж его стоял у  ворот до
поздней ночи;  видели потом,  как  Настенька иногда проезжала к  нему в  его
карете с неподнятыми даже окнами,  и, наконец, он дошел до того, что однажды
во  время многолюдного гулянья на  бульваре проехал с  ней  мимо в  открытом
фаэтоне.
     Молоденькая прокурорша и  молоденькая жена  чиновника особых поручений,
гулявшие по обыкновению вместе,  первые это заметили и вспыхнули от стыда; а
жена председателя уголовной палаты,  некогда столь обеспокоившаяся отставкою
прежнего начальника губернии, в этот раз с каким-то неистовством выбежала из
сада, села на пролетку и велела себя везти вслед за губернаторским экипажем.
     На ее глазах Калинович подъехал к своему крыльцу,  вышел сам первый,  а
потом, высадив Минаеву, как жену, под руку, скрылся с нею за свою стеклянную
дверь.  Вслед за тем Настенька совершенно по-домашнему взбежала на лестницу,
прошла в  залу и,  садясь небрежно в  гостиной на диван,  проговорила:  "Ох,
устала...  жарко немножко".  Калинович сел и  с  какой-то грустной нежностью
смотрел на нее...  Здесь я не могу обойти молчанием того, что если кто видал
мою героиню,  когда она была девочкой, тот, конечно бы, теперь не узнал ее -
так она похорошела.  Для женских личиков,  розовых, свеженьких, тридцать лет
обыкновенно почти беда:  розы  переходят в  багровые пятна,  глаза тускнеют,
черты  еще  более  пошлеют.   Но  не  то  бывает  с   осмысленными  женскими
физиономиями,   под  которыми  таится  духовная  красота.  В  этом  возрасте
присутствие ума,  чувств,  некоторой страстности -  все  это  ярче и  больше
начинает в  них выражаться,  и к такого рода физиономиям принадлежало именно
лицо  Настеньки.  Одета  она  была  очень мило.  Петербург и  звание актрисы
докончили в этом отношении ее воспитание. Часов в восемь человек на огромном
серебряном подносе принес чайный прибор и приготовил его на особенном столе.
Настенька,  совершенно как бы хозяйка,  села за него и начала разливать чай.
Из  боковых дверей появился Флегонт Михайлыч,  и  за  ним  нецеремонно вошел
кобель Трезор.
     - Здравствуйте, дядя! - проговорил ему приветливо губернатор.
     Капитан с обычным приемом раскланялся и, сев несколько поодаль, потупил
глаза.  За  несколько еще  дней перед тем  он  имел очень длинный разговор с
Калиновичем  в  кабинете,   откуда  вышел  если  не  опечаленный,  то  очень
расстроенный. Возвратившись домой, он как-то особенно моргал глазами.
     - Ну что, дядя, говорили вы с ним? - спросила его Настенька.
     - Говорил-с, - отвечал капитан.
     - Что  ж,  успокоились теперь и  поняли,  что  когда дело сделано,  так
нечего пятиться назад?
     - Да-с.
     - И  убедились,  наконец,  что  этот  человек меня любит?  -  заключила
Настенька.
     - Да-с!  -  подтверждал Флегонт Михайлыч и  начал после того все  почти
вечера вместе с Настенькой проводить у губернатора.  В простодушных понятиях
его  чины имели такое громадное значение,  что тот же  Калинович казался ему
теперь совершенно иным человеком,  и  он  никогда ни в  чем не позволял себе
забыть,  где и  перед кем он находится.  Что касается губернатора,  то после
служебной ломки,  которую он почти каждое утро производил,  присутствие этих
добрых людей,  видимо,  заставляло его  как-то  отдыхать душой,  и  какое-то
тихое,  отрадное чувство поселяло в нем.  В настоящий вечер, впрочем, он был
что-то особенно грустен и мрачен, так что Настенька спросила его, что с ним.
     - Ничего! Позвони, пожалуйста, друг мой! - отвечал он.
     Та дернула сонетку.
     Вошел лакей.
     - Что  там,  пришла  ли  почта  или  нет?  Пошлите  узнать  жандарма  к
Экзархатову!
     - Они сами здесь, ваше превосходительство, - отвечал лакей.
     - Что ж вы,  болваны, не скажете? Проси!.. - проговорил с беспокойством
губернатор.  - Как это, Николай Иваныч, вы не велите о себе сказывать... что
за щепетильность пустая! - встретил он Экзархатова.
     Тот подал ему целую кучу пакетов.  Калинович с пренебрежением перекидал
их и  остановился только на одной бумаге,  на которой была сделана надпись в
собственные руки.  Он распечатал ее,  прочитал внимательно и захохотал таким
странным смехом,  что все посмотрели на него с удивлением,  а Настенька даже
испугалась.
     - Всегда тебя эта проклятая почта встревожит! - проговорила она.
     Калинович ничего не отвечал ей и снова прочитал бумагу.
     - Еще по трем доносам требуют объяснения!  -  обратился он,  наконец, с
судорожной усмешкой к Экзархатову,  подавая ему бумагу. - Теперь уж присланы
совершенно вопросные пункты.  Как  преступника или подсудимого какого-нибудь
спрашивают!
     Экзархатов не знал, читать ему бумагу или нет.
     - Взгляните,  прочтите! Я ни скрывать, ни стыдиться этого не намерен...
- сказал Калинович и опять захохотал.
     Настенька смотрела на  него с  беспокойством.  Она очень хорошо видела,
что он был под влиянием страшнейшего гнева.
     - Ни стыдиться,  ни скрывать этого не намерен! - повторял губернатор, а
потом вдруг обратился к Экзархатову.  -  Послушайте! - начал он. - Не хотите
ли,  пока  есть  еще  время,  вместо  настоящей вашей  службы получить место
какого-нибудь городничего или исправника,  окружного, наконец, начальника?..
Я, по своему влиянию, могу еще теперь сделать это для вас.
     Предложение это заметно удивило и оскорбило Экзархатова.
     - Разве я не гожусь в настоящей моей должности? - проговорил он.
     - О боже мой!  Кто ж вам это говорит!  -  воскликнул Калинович.  - Но я
могу быть переведен;  приедет другой,  который вас вытеснит, и вы останетесь
без куска хлеба.
     Экзархатов выпрямился,  поднял  свою  опущенную голову и  вообще как-то
приосанился.
     - Я,  Яков Васильевич,  сколько себя понимаю, служу не лицам, а делу...
что ж мне этого очень опасаться? - проговорил он.
     Калинович захохотал.
     - Не лицам!..  На службе делу хочет выехать!  Нельзя, сударь, у нас так
служить!  -  воскликнул он и, встав с своего места, начал, злобно усмехаясь,
ходить по комнате.  Выражение лица его было таково,  что из сидевших тут лиц
никто не решался с ним заговорить.
     - Потрудитесь,  пожалуйста,  -  обратился он наконец к  Экзархатову,  -
написать к завтрему ответ на это.  Там спрашивают,  на каком основании князь
арестован и  теперь производится о  нем  следствие без  депутата со  стороны
дворянства.   Пишите,   что  полицейская  власть  всякое  лицо,  совершившее
уголовное преступление,  имеет право одна,  сама собой,  арестовать,  потому
что, пока бы она стала собирать депутатов, у ней все преступники разбежались
бы.  Кажется, это ясно и понятно? А что при допросах нет депутата, так нигде
и  никаким законом не вменено следователю в обязанность спрашивать грамотных
дворян при каких бы  то ни было заступниках,  и  мне для этого не выдумывать
новых постановлений.  Насчет откупа отвечайте тоже,  что делал с него сбор в
пользу города и  нахожу это с своей стороны совершенно законным,  потому что
хоть  сотую часть возвращаю обществу из  огромных барышей,  которые получает
откупщик, - так и пишите этими самыми словами.
     - Чтоб не оскорбились за выражения... - заметил было Экзархатов.
     - А я не оскорблен?  Они меня не оскорбили,  когда я помыслом не считаю
себя виновным в  службе?  -  воскликнул губернатор,  хватая себя за голову и
потом, с заметным усилием приняв спокойный вид, снова заговорил: - На вопрос
о вступительной речи моей пропишите ее всю целиком,  все, что припомните, от
слова до  слова,  как и  о  какого рода взяточниках я  говорил;  а  если что
забыли,  я сам дополню и добавлю:  у меня все на памяти.  Я говорил тогда не
зря. Ну, теперь, значит, до свиданья... Ступайте, займитесь этим.
     Экзархатов, потупив голову, вышел.
     - Скажи,  пожалуйста,  отчего это  и  откуда пошли все эти неприятности
тебе?  Ты прежде так же служил и  действовал,  но тебя еще повышали,  а  тут
вдруг...
     Калинович в упор и насмешливо поглядел на нее.
     - За   то,   что  я   не  имел  счастия  угодить  моей  супруге  Полине
Александровне.  Ха, ха, ха! И мне уж, конечно, не тягаться с ней. У меня вон
всего  в  шкатулке  пятьдесят тысяч,  которые  мне  заплатили за  женитьбу и
которыми я  не  рискну,  потому что  они  все равно что кровью моей добыты и
теперь у  меня  остались последние;  а  у  ней,  благодаря творцу небесному,
все-таки еще тысяча душ с сотнями тысяч денег. Мне с ней никак не бороться.
     - Говорят,   с  ней  Медиокритский  поехал  -  это  зачем?  -  спросила
Настенька.
     - Да,  воришка Медиокритский...  Он теперь главный ее поверенный и дает
почти каждую неделю у Дюссо обеды разным господам, чтоб как-нибудь повредить
мне  и  поправить дело князя,  и  который,  между прочим,  пишет сюда своему
мерзавцу родственнику, бывшему правителю канцелярии, что если им бог поможет
меня  уничтожить,   так  он,   наверное,  приедет  сюда  старшим  советником
губернского правления!
     Заключив последние слова, губернатор снова захохотал.
     - Как же они могут тебя уничтожить? - спросила Настенька.
     Калинович пожал плечами.
     - Я полагаю,  -  начал он ироническим тоном, - что помня мои услуги, на
первый  раз  ограничатся тем,  что  запрячут меня  в  какую-нибудь маленькую
недворянскую  губернию  с   приличным  наставлением,   чтоб  я   служебно  и
нравственно исправился,  ибо, как мне писали оттуда, там возмущены не только
действиями моими как  чиновника,  но  и  как человека,  имеющего беспокойный
характер и совершенно лишенного гуманных убеждений... Ха, ха, ха!
     - Но что ж  тебе так беспокоиться?  Пускай посылают!  Нам с тобой везде
будет весело! - возразила Настенька.
     Калинович глубоко вздохнул{461}.
     - Нет!  -  начал он.  - Это обидно, очень обидно! Обидно за себя, когда
знаешь,  что в  десять лет положил на  службу и  душу и  сердце...  Наконец,
грустно за  самое дело,  которое,  что  б  ни  говорили,  мало подвигается к
лучшему.
     Вскоре после этой маленькой сцены и в обществе стали догадываться,  что
ветер как-то подул с другой стороны.  Началось это с того, что по делу князя
была  вдруг прислана из  Петербурга особая комиссия,  под  председательством
статского советника Опенкина.  Надобно было  не  иметь никакого соображения,
чтоб не видеть в этом случае щелчка губернатору, тем более что сама комиссия
открыла свои действия с  того,  что сейчас же сделала распоряжение о выпуске
князя Ивана из  острога на  поруки его  родной дочери.  Обстоятельству этому
были очень рады в обществе,  и все, кто только не очень зависел по службе от
губернатора, поехали на другой же день к князю поздравить его. Однако он был
так осторожен, что сказался больным и благодарил всех через дочь за участие,
но  никого не  принял.  По  делу его между тем со старого почтмейстера снята
была подписка о невыезде его из города,  и он уже отправился на место своего
служения.  Дьячок-резчик был тоже выпущен как человек совершенно ни в чем не
уличенный.  Даже крепостной человек князя и кантонист,  - как сказывал писец