а?  -  почти воскликнул
Калинович.
     - Московского университета.
     - Боже мой!  -  продолжал Калинович.  - Это старый мой друг и товарищ и
отличнейший человек.
     Дубовский сейчас же переменил тон.
     - Очень хороший,  говорят,  - подтвердил он, - я, конечно, тогда его не
знал;  но если б  обратился прямо к  нему с моим произведением,  так,  может
быть, другая постигла бы его участь.
     - Значит, от него все зависит?
     - Решительно все от него.
     - Где ж его адрес? Скажите, пожалуйста.
     Дубовский сказал.
     Калинович сейчас же  записал и,  так  как  выспросил все,  что было ему
нужно,  и, не желая продолжать долее беседу с новым своим знакомым, принялся
сначала зевать,  а потом дремать.  Заметив это,  Дубовский взялся за шляпу и
снова, с ласковой, заискивающей улыбкой, проговорил:
     - Надеюсь, что позволите быть знакому?
     - Очень рад,  -  отвечал Калинович,  не привставая и  только протягивая
руку.
     Через  несколько минут  Дубовский,  с  важностью приподнявши воротник у
бекеши и с глубокомысленно-ученым выражением в лице, шел уж по Невскому.
     "Этакий дурак!.." - думал Калинович, наблюдая его в окошко, и от нечего
делать допил бутылку вина.  Кровь немного взволновалась: счастливый редактор
с  его француженкой,  танцовщицей и  с  писательницей начал рисоваться в его
воображении в различного рода соблазнительных картинах.
     "Э,  черт возьми!  Поеду и я к Амальхен.  Надобно же как-нибудь убивать
время, а то с ума сойдешь", - подумал он и, взяв извозчика, велел себя везти
в Гороховую.
     Дворник в доме Багова на вопрос: "Здесь ли живет Амальхен?" - отвечал с
полуулыбкой:  "Здесь,  сударь! Пожалуйте: в первом этаже, дверь направо, без
надписи".  Калинович позвонил. Дверь ему отворила лет тридцати пяти женщина,
с строгими цыганскими чертами лица.
     - Доложи,  что  приехал господин,  который ехал  с  мамзель Амальхен по
железной дороге, - поспешно проговорил Калинович.
     Женщина,   как  видно  привыкшая  к  посещению  незнакомых  лиц,  молча
повернулась и ушла.
     Возвратившись через минуту, она произнесла сердитым голосом:
     - Давайте пальто! Снимайте!
     Калинович подал и  вместе с  тем счел за нужное сунуть ей в  руку рубль
серебром. Лицо привратницы в минуту умилилось.
     - Подите туда,  барышня сейчас выйдет, - произнесла она, вешая пальто и
совсем уж ласковым тоном.
     Калинович  вошел.   Единственная  стеариновая  свечка,  горевшая  перед
зеркалом,  слабо освещала комнату.  Гардины на окнах были спущены,  и, кроме
того, на них стояли небольшие ширмочки, которые решительно не давали никакой
возможности видеть с улицы то, что происходило внутри. Над маленьким роялино
висела гравюра совершенно гологрудой женщины.  Мебель была мягкая.  Бархатом
обитый  диван,   казалось  Калиновичу,  так  и  манил  присесть  на  него  с
хорошенькой женщиной.
     Вошла Амальхен. Она была в небрежно надетом капоте. Руки ее были совсем
обнажены  и,  точно  из  слоновой  кости  выточенные,  блистали  белизною  и
представляли прелестнейшие формы. Лицо было как-то еще идеальнее.
     - Здравствуйте,  -  проговорил Калинович,  подходя к  ней и  беря ее за
руку.
     - Да!..  Здравствуйте!  -  отвечала  Амальхен  и  опустилась именно  на
соблазнительный диван.
     Калинович сел около нее.
     - Вот я и приехал к вам, - начал он.
     - Да,  вижу,  приехал... - произнесла она, кидая лукавый взгляд; потом,
помолчав немного, начала напевать довольно приятным голосом:

                Galopaden tanz ich gern...
                Mit den jungen hubschen Herr'n*.
     ______________
     * Я люблю танцевать с молодыми, красивыми господами (немецк.).

     - Что такое? - спросил Калинович.
     - Mit den jungen hubschen Herr'n!  -  повторила Амальхен и  затем вдруг
крикнула: - Маша!
     В дверях показалась сердитая женщина.
     - Звощик здесь?.. Тут? - спросила Амальхен.
     - Здесь, барышня, дожидается, - отвечала та.
     - Зачем вам извозчик? - спросил Калинович.
     - Так, я хочу кататься, - отвечала жеманно Амальхен и опять запела:

                Mit den braven Officier'n
                Ganz besond'rs mit Kirassier'n*.
     ______________
     * С храбрыми офицерами, в особенности с кирасирами (немецк.).

     - А мне можно с вами? - спросил Калинович.
     - Да.
     - Ну так ступайте одевайтесь!
     - Да, - подхватила Амальхен и, запев:

                Galopaden tanz ich gern..
                Mit den jungen hubscnen Herr'n, -

     ушла в свою спаленку.  Через минуту она возвратилась в дорогом салопе и
в шляпе с черной блондовой вуалью.
     У подъезда их ожидал фаэтон парой.
     - Куда ж мы поедем? - спросил Калинович.
     - А, да, далеко поедем; я хочу... - отвечала Амальхен.
     - Поезжай куда-нибудь подальше, - приказал Калинович извозчику.
     Тот  сначала вывез  их  на  Адмиралтейскую площадь,  проехал потом мимо
Летнего сада, через Цепной мост и выехал, наконец, в Кирочную.
     - Куда ж еще? - спросил он.
     - Домой, я думаю, - сказал Калинович.
     - А, да! Il fait froid, - отвечала Амальхен.
     - Домой! - крикнул Калинович.
     У подъезда квартиры Амальхен первая выскочила из фаэтона.
     - Что ж, барышня, когда же деньги-то? - спросил извозчик, обертываясь.
     - Деньги  завтра,  -  отвечала Амальхен,  стоя  уже  в  дверях и  опять
напевая:

                Galopaden tanz ich gern...

     - Как же завтра? Помилуйте, хозяин с нас спрашивает! - вопиял извозчик.
     - А завтра! - повторила Амальхен.
     - Сколько тебе? - спросил Калинович.
     - Двадцать пять рубликов,  ваше благородие,  сделайте божескую милость.
Что ж такое? Нас ведь самих считают.
     - Какие же двадцать пять рубликов?  Проехал три переулка...  - возразил
Калинович.
     - Какие три переулка! Пятые сутки здесь дежурим. Хозяин ведь не терпит.
Помилуйте, как же это возможно?
     - Что ж, отдать ему? - спросил Калинович.
     - А, да, - разрешила Амальхен и убежала.
     Калинович отдал извозчику.
     "Черт знает, что я такое делаю!" - подумал он и вошел за хозяйкой.
     Чрез  несколько минут  они  снова уселись на  диван.  Калинович не  мог
оторвать глаз от  Амальхен -  так  казалась она  мила ему в  своей несколько
задумчивой позе.
     - Маша, чай! - крикнула Амальхен.
     Та  подала красивый чайный прибор с  серебряным чайником и  графинчиком
коньяку.
     Чашку Калиновича Амальхен долила по крайней мере наполовину коньяком.
     - Я не пью, - проговорил было тот.
     - О, нет, пей, - сказала она.
     - В  таком случае пей и  ты,  -  подхватил Калинович и,  налив ей  тоже
полчашки, выпил свою порцию залпом.
     - Послушай, - начал он, беря Амальхен за руку, - полюби меня!
     - О, нет!
     - Отчего ж нет?
     - Так... - отвечала она и запела:

                Galopaden tanz ich gern...

     - Замолчи  ты  со  своим  Galopaden!..   Отчего  ж  нет?  -  воскликнул
Калинович, ероша свои волосы.
     - Так: у меня есть старик... он не хочет этого.
     - Ну, к черту старика! - проговорил Калинович и обнял ее.
     - О, нет; он мне денег дает, - отвечала Амальхен.
     - У меня денег больше!  Я тебе больше дам!  Сколько хочешь?  Возьми еще
двадцать пять?
     - Да... нет... этого нельзя.
     - Отчего же нельзя? Сколько же тебе?
     - Мне много надо.
     - Сколько же? - повторил Калинович. - Хочешь пятьдесят?
     - Фи, нет! - возразила Амальхен.
     - Пятьдесят, - повторил Калинович и, как бы шутя, загасил свечку.
     - Шалун! - сказала Амальхен.


                                    III

     Проводить время с  Амальхенами было  вовсе для  моего героя не  обычным
делом в  жизни:  на другой день он пробирался с Гороховой улицы в свой номер
каким-то  опозоренным и  расстроенным...  Возвратившись домой,  он тотчас же
разделся и бросился на постель.
     "Боже!  До какого разврата я дожил! Настенька, друг мой! Простишь ли ты
меня?"  -  восклицал он мысленно,  хотя мы знаем,  как постоянно старался он
уверить себя,  что эта женщина для него не имеет никакого значения.  Часам к
пяти,  наконец,  нервы его поуспокоились. Калинович невольно заглянул в свой
бумажник и усмехнулся: там недоставало ровно двухсот целковых. "И это в один
день!" - подумал он и с ужасом вспомнил, что в восемь часов к нему обещалась
приехать Амальхен.  Чтоб спасти себя от  этого свидания,  он решился уйти на
целый вечер к Зыкову, который был действительно его товарищ по гимназии и по
университету и единственный друг его юности.  Во время студенчества они жили
на одной квартире, и если этот человек в самом деле полный распорядитель при
журнале, то все для него сделает.
     Зыков жил на  дворе в  четвертом этаже;  на  дверях его квартиры вместо
медной  дощечки был  просто  приклеен лоскуток бумаги  с  написанной на  нем
фамилией;  но  еще  более  удивился Калинович,  когда  на  звонок его  дверь
отворила молодая дама в  холстинковом платье,  шерстяном платке и с какой-то
необыкновенно милой и доброй наружностью. Догадываясь, что это, должно быть,
жена хозяина, он вежливо спросил:
     - У себя господин Зыков?
     - У себя; но он болен, - отвечала дама.
     - Меня он, может быть, примет; я Калинович, - назвал он себя.
     - Ах, да, вероятно! - подхватила дама.
     Калинович вошел вслед за ней; и в маленькой зальце увидел красивенького
годового  мальчугана,  который,  на  своих  кривых  ножонках и  с  заткнутым
хвостом, стоял один-одинешенек. Увидя, что мать прошла мимо, он заревел.
     - Перестань, Сережа, перестань; сейчас возьму, - говорила та, грозя ему
пальцем и уходи в дверь направо.
     "Неужели у них даже няньки нет?" - подумал Калинович.
     Дама назвала его фамилию.
     - Будто?..  Не может быть!  -  послышался задыхавшийся от радости голос
Зыкова.
     Калинович не утерпел и  вошел,  но невольно попятился назад.  Небольшая
комната была завалена книгами,  тетрадями и корректурами; воздух был удушлив
и  пропитан лекарствами.  Зыков,  в  поношенном халате,  лежал на истертом и
полинялом диване.  Вместо полного сил и здоровья юноши,  каким когда-то знал
его  Калинович в  университете,  он  увидел перед  собою скорее скелет,  чем
живого человека.
     - Яша, здравствуй! - говорил он, привставая и обнимая гостя.
     Калинович почувствовал,  что глаза Зыкова наполнились слезами.  Он  сам
его крепко обнял.
     - Ну, садись, Яша, садись, - говорил тот, опускаясь на диван и усаживая
его.
     - Что, ты болен? - спросил Калинович.
     - Да,  немножко,  -  отвечал Зыков,  -  впрочем,  я рад, что хоть перед
смертью еще с тобой увиделся.
     - Почему ж перед смертью?  -  проговорила дама, возвратившись с дитятей
на руках и садясь в некотором отдалении. Все мускулы лица ее при этих словах
как-то подернуло.
     - Ну, когда хочешь, так и не перед смертью, - сказал с грустной улыбкой
Зыков. - Это жена моя, а ей говорить о тебе нечего, знает уж, - прибавил он.
     - Да, я знаю, - сказала та, ласково посмотрев на Калиновича.
     - Где же,  однако, ты был, жил, что делал? Рассказывай все! Видишь, мне
говорить трудно! - продолжал больной.
     - Ты и не говори, я тебе все расскажу, - подхватил с участием Калинович
и начал:  - Когда мы кончили курс - ты помнишь, - я имел урок, ну, и решился
выжидать.  Тут стали открываться места учителей в Москве и, наконец, кафедры
в Демидовском. Я ожидал, что должны же меня вспомнить, и ни к кому, конечно,
не шел и не просил...
     Зыков одобрительно кивнул ему головой.
     - Однако не  вспомнили,  -  продолжал Калинович,  -  и  даже когда один
господин намекнул обо  мне,  так  ему прямо сказали,  что меня совершенно не
знают.
     Зыков горько улыбнулся и покачал головой.  Мальчуган между тем, ухватив
ручонками линейку, что есть силы начал стучать ею по столу.
     "Постреленок!" - подумал Калинович с досадою.
     - Ну, рассказывай, - повторил ему больной.
     - Что  рассказывать?  -  продолжал он.  -  История  обыкновенная:  урок
кончился,  надобно было подумать, что есть, и я пошел, наконец, объявил, что
желал бы служить.  Меня,  конечно, с полгода проводили, а потом сказали, что
если я  желаю,  так мне с  удовольствием дадут место училищного смотрителя в
Эн-ске; я и взял.
     Зыков с досадою ударил по дивану своей костлявой рукой.
     - А! Даша, как это тебе нравится? - обратился он к жене.
     - Перестань,  Сережа!  -  сказала та своему шалуну, подставляя ему свою
руку, чтоб он колотил по ней линейкой вместо стола, а потом отвечала мужу:
     - Что ж! Если сам Яков Васильич никуда не ходил и никого не просил!
     Больной еще более рассердился.
     - Не ходил!..  Не просил!  - воскликнул он, закашливаясь. - Вместо того
чтобы похвалить за это человека, она его же за то обвиняет. Что ж это такое?
     - Да  я  не обвиняю,  за что ж  ты сердишься?  -  подхватила с  кроткой
улыбкой молодая женщина.
     - Нет,   ты  обвиняешь!..   Сами  выходят  замуж  бог  знает  с   каким
сумасшествием...  на  нужду...  на  голод...  перессориваются с  родными,  а
мужчину укоряют, отчего он не подлец, не изгибается, не кланяется...
     Проговоря это, больной чуть не задохся, закашлявшись.
     - Ну,  перестань,  не  волнуйся;  на,  выпей травы,  -  сказала молодая
женщина, подавая ему стакан с каким-то настоем.
     Зыков  начал жадно глотать,  между тем  как  сынишка тянулся к  нему  и
старался своими ручонками достать до его все еще курчавых волос.
     - Ну, что ж ты там делал? - спросил он, опять опускаясь на диван.
     - Делал то,  что чуть не задохся от хандры и от бездействия,  - отвечал
Калинович,  -  и  вот  спасибо вам,  что  напечатали мой  роман и  дали  мне
возможность хоть немножко взглянуть на божий свет.
     При этих словах на лице Зыкова отразилось какое-то грустное чувство.
     - Ты тут через генерала прислал к нам, - произнес он с усмешкою.
     - Да,  это  знакомый моего знакомого,  -  отвечал Калинович,  несколько
озадаченный этим замечанием.
     - Дрянь же,  брат,  у твоего знакомого знакомые!  -  начал Зыков. - Это
семинарская  выжига,  действительный статский  советник...  с  звездой...  в
парике и  выдает себя  за  любителя и  покровителя русской литературы.  Твою
повесть  прислал он  при  бланке,  этим,  знаешь,  отвратительно красивейшим
кантонистским  почерком  написанной:  "что-де  его  превосходительство Федор
Федорыч  свидетельствует  свое   почтение  Павлу   Николаичу  и   предлагает
напечатать сию повесть, им прочтенную и одобренную..." Скотина какая!
     Калинович несколько оконфузился.
     - Я,  конечно, не знал, что ты тут участник и распорядитель, - начал он
с принужденною улыбкою,  -  и,  разумеется,  ни к кому бы не отнесся,  кроме
тебя;  теперь вот  тоже  привез одну  вещь и  буду тебя просить прочесть ее,
посоветовать там, где что нужным найдешь переменить, а потом и напечатать.
     Последние слова были сказаны как бы вскользь,  но тон просьбы,  однако,
чувствительно слышался в  них.  Лицо  больного приняло еще  более грустное и
несколько раздосадованное выражение.
     - Что тебе за охота пришла повести писать,  скажи на милость?  -  вдруг
проговорил он.
     Калинович окончательно было растерялся.
     - Призвание на то было! - отвечал он, краснея и с принужденною улыбкою,
но  потом,  тотчас же поправившись,  прибавил:  -  Мне,  впрочем,  несколько
странно слышать от тебя подобный вопрос.
     - Отчего же? - спросил Зыков.
     Калинович пожал плечами.
     - Тебе,  собственно,  моя повесть могла не понравиться,  но чтоб вообще
спрашивать таким тоном... - проговорил он.
     - Твоя повесть -  очень умная вещь.  И -  боже мой!  -  разве ты можешь
написать что-нибудь глупое?  - воскликнул Зыков. - Но, послушай, - продолжал
он,  беря Калиновича за  руку,  -  все  эти  главные лица твои -  что ж  это
такое?..  У  нас и  в  жизни простолюдинов и в жизни среднего сословия драма
клокочет...  ключом  бьет  под  всем  этим...  страсти нормальны...  протест
правильный,  законный;  кто задыхается в бедности,  кого невинно и постоянно
оскорбляют...  кто  между  подлецами и  мерзавцами чиновниками сам  делается
мерзавцем, - а вы все это обходите и берете каких-то великосветских господ и
рассказываете,  как  они страдают от  странных отношений.  Тьфу мне на  них!
Знать я  их не хочу!  Если они и  страдают -  так с  жиру собаки бесятся.  И
наконец: лжете вы в них! Нет в них этого, потому что они неспособны на то ни
по  уму,  ни  по  развитию,  ни  по натуришке,  которая давно выродилась;  а
страдают,  может быть,  от дурного пищеварения или оттого, что нельзя ли где
захватить и цапнуть денег,  или перепихнуть каким бы то ни было путем мужа в
генералы, а вы им навязываете тонкие страдания!
     На последних словах с Зыковым сделался опять сильнейший припадок кашля,
так что все лицо его побагровело.
     Жена,   побледнев,  подошла  и  крепко  сжала  ему  голову,  чтоб  хоть
сколько-нибудь облегчить припадок.
     - Перестань ты сердиться!  Ей-богу,  скажу доктору,  - произнесла она с
укоризною. - Не верьте ему, Яков Васильич, повесть ваша понравилась и ему, и
мне,  и всем,  -  прибавила она Калиновичу, который то бледнел, то краснел и
сидел, кусая губы.
     - Очень вам благодарен! - отвечал он и обратился к Зыкову.
     - Что ж,  ты меня укоряешь только за среду,  которую я выбрал и которую
ты почему-то не любишь, - за это только?
     - Нет,  не за одно это,  -  отвечал больной с упорством,  -  во-первых,
мысль чужая, взята из "Жака"{247}.
     Калинович покраснел.
     - Выразилась она далеко не в живых лицах,  далеко!.. - продолжал Зыков.
- А  я  вот теперь,  умирая,  сохраняю твердое убеждение,  что художник даже
думает образами.  Смотри, у Пушкина в чисто лирических его движениях: "В час
незабвенный,  в  час  печальный я  долго плакал пред  тобой" -  образ!  "Мои
хладеющие руки тебя старались удержать" -  еще  образ!  "Но ты  от  горького
лобзанья свои уста оторвала" -  опять образ!  Или,  наконец,  бог с  ней,  с
объективностью!  Давай мне лиризм -  только настоящий,  не деланный, а как у
моего бесценного Тургенева, который, зайдет ли в лес, спустится ли в овраг к
мальчишкам,  спишет ли  тебе бретера-офицера,  -  под всем лежит поэтическое
чувство. А с одной, брат, рассудочной способностью, пожалуй, можно сделаться
юристом,  администратором,  ученым,  но  никак не  поэтом и  не романистом -
никак!
     Калинович ничего уж не возражал, но хозяйка опять заступилась за него.
     - Как же ты говоришь так решительно?  Яков Васильич написал одну вещь -
и ты уж произносишь свой суд, а он напишет еще - и ты станешь думать другое,
и это наверное будет! - сказала она мужу.
     Зыков всплеснул руками.
     - Господи боже мой! - воскликнул он. - Неужели ты думаешь, что если б я
не ставил его бог знает как высоко,  моего умницу,  так я  бы стал говорить?
Неужели ты  хочешь,  чтоб он  был каким-нибудь Дубовским,  которому вымарают
целую часть, а он скажет очень спокойно, что это ничего, и напишет другую...
Наконец,  черт с ней,  с этой литературой!  Она только губит людей. Вот оно,
чего  я  достиг с  ней:  пусто тут,  каверны,  и  ему  чтоб  того же  с  ней
добиться...  -  заключил Зыков,  колотя себя в  грудь и  закрывая в каком-то
отчаянии глаза.
     Бедная  жена  отвернулась и  потихоньку отерла слезы.  Калинович сидел,
потупившись.
     - Вот у  меня теперь сынишко,  и  предсмертное мое заклятье его матери:
пусть он будет солдатом,  барабанщиком,  целовальником,  квартальным,  но не
писателем, не писателем... - заключил больной сиповатым голосом.
     Калинович и хозяйка молча переглянулись между собою.
     - Вы все в провинции жили? - спросила та.
     - Да, - отвечал Калинович.
     - И не женились там?
     - Нет.
     - Там, я думаю, много хорошеньких, - прибавила с улыбкою молодая дама.
     - Нет,  -  отвечал Калинович, слегка вздохнув, и беседа их продолжалась
еще  некоторое время в  том