ение  получаса  молодые  люди  молчали,   напрасно
заговаривали о предметах,  совершенно чуждых для капитана:  он не трогался с
места и продолжал смотреть в книгу.
     - Есть с вами папиросы? - сказала, наконец, Настенька Калиновичу.
     - Есть, - отвечал он.
     - Дайте мне.
     Калинович подал.
     - А сами хотите курить?
     - Недурно.
     - Пойдемте,  я вам достану огня в моей комнате,  - сказала она и пошла.
Калинович последовал за ней.
     Войдя в свою комнату, Настенька как бы случайно притворила дверь.
     Капитан,  оставшись один, сидел некоторое время на прежнем месте, потом
вдруг встал и  на  цыпочках,  точно подкрадываясь к  чуткой дичи,  подошел к
дверям племянницыной комнаты и приложил глаз к замочной скважине. Он увидел,
что  Калинович сидел  около  маленького столика,  потупя  голову,  и  курил;
Настенька помещалась напротив него и пристально смотрела ему в лицо.
     - Вы не можете говорить,  что у вас нет ничего в жизни!  - говорила она
вполголоса.
     - Что ж у меня есть? - спросил Калинович.
     - А любовь,  -  отвечала Настенька, - которая, вы сами говорите, дороже
для  вас  всего на  свете.  Неужели она не  может вас сделать счастливым без
всего... одна... сама собою?
     - По  моему характеру и  по  моим  обстоятельствам надобно,  чтоб  меня
любили  слишком много  и  даже  слишком безрассудно!  -  отвечал Калинович и
вздохнул.
     Настенька покачала головой.
     - Так  неужели еще  мало вас любят?  Не  грех ли  вам,  Калинович,  это
говорить,  когда нет минуты,  чтоб не думали о вас;  когда все радости,  все
счастье в  том,  чтоб видеть вас,  когда хотели бы  быть первой красавицей в
мире,  чтоб нравиться вам,  -  а  все  еще вас мало любят!  Неблагодарный вы
человек после этого!
     Капитан покраснел, как вареный рак, и стал еще внимательнее слушать.
     - Любовь доказывается жертвами, - сказал Калинович, не переменяя своего
задумчивого положения.
     - А  разве вам не  готовы принести жертву,  какую вы только потребуете?
Если б для вашего счастья нужна была жизнь, я сейчас отдала бы ее с радостью
и благословила бы судьбу свою... - возразила Настенька.
     Калинович улыбнулся.
     - Это говорят все женщины,  покуда дело не  дойдет до первой жертвы,  -
проговорил он.
     - Зачем же говорить,  когда не чувствуешь?  С какою целью?  -  спросила
Настенька.
     - Из кокетства.
     - Нет,  Калинович,  не говорите тут о кокетстве!  Вы вспомните, как вас
полюбили?  В первый же день,  как вас увидели; а через неделю вы уж знали об
этом... Это скорей сумасшествие, но никак не кокетство.
     Проговоря это, Настенька отвернулась; на глазах ее показались слезы.
     - Помиримтесь!  - сказал Калинович, беря и целуя ее руки. - Я знаю, что
я,  может быть, неправ, неблагодарен, - продолжал он, не выпуская ее руки, -
но не обвиняйте меня много: одна любовь не может наполнить сердце мужчины, а
тем более моего сердца, потому что я честолюбив, страшно честолюбив, и знаю,
что честолюбие не безрассудное во мне чувство.  У меня есть ум, есть знание,
есть,  наконец, сила воли, какая немногим дается, и если бы хоть раз шагнуть
удачно вперед, я ушел бы далеко.
     - Вы должны быть литератором и будете им! - проговорила Настенька.
     - Не  знаю...  вряд  ли!  Между людьми есть счастливцы и  несчастливцы.
Посмотрите вы в жизни:  один и глуп,  и бездарен,  и ленив,  а между тем ему
плывет счастье в  руки,  тогда  как  другой каждый ничтожный шаг  к  успеху,
каждый кусок хлеба должен завоевывать самым усиленным трудом:  и я, кажется,
принадлежу к  последним.  -  Сказав  это,  Калинович взял  себя  за  голову,
облокотился на стол и снова задумался.
     - Послушайте,  Калинович,  что ж  вы так хандрите?  Это мне грустно!  -
проговорила Настенька вставая.  -  Не извольте хмуриться -  слышите?  Я  вам
приказываю!  - продолжала она, подходя к нему и кладя обе руки на его плечи.
- Извольте на меня смотреть весело.  Глядите же на меня:  я хочу видеть ваше
лицо.
     Калинович взглянул на нее,  взял тихонько ее за талию, привлек к себе и
поцеловал в голову.
     С  лица  капитана капал  крупными каплями  пот;  руки  делали  какие-то
судорожные движения и,  наконец,  голова затекла,  так что он  принужден был
приподняться  на  несколько  минут,  и  когда  потом  взглянул  в  скважину,
Калинович, обняв Настеньку, целовал ей лицо и шею...
     - Анастаси...  - говорил он страстным шепотом, и дальше - увы! - тщетно
капитан старался прислушиваться: Калинович заговорил по-французски.
     - Зачем?..  -  отвечала Настенька,  скрывая на  груди его свое пылавшее
лицо.
     - Но,   друг   мой...   -   продолжал  Калинович  и   опять   заговорил
по-французски.
     - Нет, это невозможно! - отвечала Настенька, выпрямившись.
     - Отчего же?
     - Так...  -  отвечала  Настенька,  снова  обнимая  Калиновича  и  снова
прижимаясь к его груди. - Я тебя боюсь, - шептала она, - ты меня погубишь.
     - Ангел мой!  Сокровище мое! - говорил Калинович, целуя ее, и продолжал
по-французски...
     Настенька слушала его внимательно.
     - Нет, - сказала она и вдруг отошла и села на прежнее свое место.
     Лицо  Калиновича в  минуту изменилось и  приняло строгое выражение.  Он
начал опять говорить по-французски и говорил долго.
     - Нет!  -  повторила Настенька и  пошла к дверям,  так что капитан едва
успел отскочить от  них  и  уйти в  гостиную,  где  уже сидел Петр Михайлыч.
Настенька вошла вслед за ним: лицо ее горело, глаза блистали.
     - Где же наш литератор? - спросил Петр Михайлыч.
     - Он,  я  думаю,  сейчас придет,  -  отвечала Настенька,  села к окну и
отворила его.
     - Полно,  душа моя!  Что это ты  делаешь?  Холодно,  -  заметил ей Петр
Михайлыч.
     - Нет, папаша, ничего, позвольте... мне душно... - отвечала Настенька.
     Вошел Калинович.
     - Милости просим!  Портфель ваша здесь,  принесена. Извольте садиться и
читать, а мы будем слушать, - сказал Петр Михайлыч.
     - Нет,  Петр  Михайлыч,  извините меня:  я  сегодня не  могу читать,  -
отвечал Калинович.
     - Это  что  такое?  Отчего  не  можете?  -  спросил  с  удивлением Петр
Михайлыч.
     - Что-то нездоровится; в другое время как-нибудь.
     - Полноте,  что за вздор! Неужели вас эти редакторы так опечалили? Врут
они:  мы заставим их напечатать!  - говорил старик. - Настенька! - обратился
он к дочери. - Уговори хоть ты как-нибудь Якова Васильича; что это такое?
     Настенька ничего не сказала и только посмотрела на Калиновича.
     - Решительно сегодня не могу читать,  -  отвечал тот и,  взяв портфель,
шляпу и поклонившись всем общим поклоном, ушел.
     - Вот тебе и  раз!  -  проговорил Петр Михайлыч.  Что с  ним сделалось!
Настенька, не знаешь ли ты, отчего он не хотел читать?
     - Он на меня,  папенька,  рассердился:  я сказала ему,  что он не может
быть литератором, - отвечала Настенька.
     При этом ответе ее капитан как-то странно откашлянулся.
     - Экая ты,  душа моя!  Зачем это?  Он и так расстроен,  а ты его больше
сердишь!
     - Очень нужно!  Пускай сердится!  Я  сама на  него сердита,  -  сказала
Настенька и, напоив всех торопливо чаем, сейчас же ушла к себе в комнату.
     Два  брата,  оставшись вдвоем,  долго сидели молча.  Петр Михайлыч,  от
скуки, читал в старых газетах известия о приехавших и уехавших из столицы.
     - Где Настенька? - спросил он наконец.
     Капитан молча встал, вышел и тотчас же возвратился.
     - У себя в спальне, - проговорил он.
     - Что ж она там делает? - спросил Петр Михайлыч.
     - Лежат вниз лицом в постельке, - отвечал капитан.
     Петр Михайлыч покачал головой.
     - Рассорились, видно. Эх, молодость, молодость! - проговорил он.
     Капитан в  продолжение всего вечера переминал язык,  как бы намереваясь
что-то такое сказать, и ничего, однако, не сказал.


                                    VIII

     Прошло два дня. Калинович не являлся к Годневым. Настенька все сидела в
своей  комнате  и  плакала.  Палагея Евграфовна обратила,  наконец,  на  это
внимание.
     - Что это барышня-то у нас все плачет? - сказала она Петру Михайлычу.
     - Поссорились с  молодцом-то,  так и  горюют оба:  тот ходит мимо,  как
темная ночь, а эта плачет.
     Палагея   Евграфовна  на   это   отвечала  глубоким  вздохом  и   своей
обыкновенной поговоркой: "э-э-э, хе-хе-хе", что всегда означало с ее стороны
некоторое неудовольствие.
     На третий день Петру Михайлычу стало жаль Настеньки.
     - А что,  душа моя,  -  сказал он,  -  я схожу к Калиновичу. Что это за
глупости он делает: дуется!
     - Нет,  папаша,  я лучше ему напишу; я сейчас напишу и пошлю, - сказала
Настенька. Она заметно обрадовалась намерению отца.
     - Напиши.  Кто  вас  разберет?  У  вас свои дела...  -  сказал старик с
улыбкою.
     Настенька ушла.
     Капитан,  бывший свидетелем этой сцены и все что-то хмурившийся,  вдруг
проговорил:
     - Я  полагаю,   братец,  девице  неприлично  переписываться  с  молодым
мужчиной.
     - Да, пожалуй, по-нашему с тобой, Флегонт Михайлыч, и так бы; да нынче,
сударь, другие уж времена, другие нравы.
     - Вы  бы  могли,  кажется,  остановить в  этом Настасью Петровну:  она,
вероятно бы, вас послушалась.
     - Что ж останавливать? Запрещать станешь, так потихоньку будет писать -
еще хуже. Пускай переписываются; я в Настеньке уверен: в ней никогда никаких
дурных наклонностей не замечал; а что полюбила молодца не из золотца, так не
велика еще беда: так и быть должно.
     - Огласка может быть,  пустых слов по сторонам будут много говорить!  -
заметил капитан.
     - А пусть себе говорят! Пустые речи пустяками и кончатся.
     Настенька возвратилась.
     - Флегонт   Михайлыч,    Настенька,   находит   неприличным,   что   ты
переписываешься с Калиновичем;  да и я,  пожалуй, того же мнения... - сказал
ей Петр Михайлыч.
     - Что ж тут такого неприличного?  Я пишу к нему не бог знает что такое,
а звала только, чтоб пришел к нам. Дяденька во всем хочет видеть неприличие!
     - Он видит это потому,  что любит тебя и желает, чтоб все твои поступки
были поступками благовоспитанной девицы, - возразил Петр Михайлыч.
     - Странная любовь: видеть во всяких пустяках дурное!
     - Это вот,  милушка,  по-вашему,  по-нынешнему,  пустяки; а в старину у
наших предков девицы даже с открытым лицом не показывались мужчинам.
     - Что ж из этого следует? - спросила Настенька.
     - А то, что это выражало, - продолжал Петр Михайлыч внушительным тоном,
- застенчивость,  стыдливость -  качества,  которые украшают женщину гораздо
больше, чем самые блестящие дарования.
     Настенька хотела было что-то  возразить отцу,  но  в  это  время пришел
Калинович.
     - А,  Яков Васильич!  -  воскликнул Петр Михайлыч.  - Наконец-то мы вас
видим!  А все эта шпилька,  Настасья Петровна...  Не верьте,  сударь ей,  не
слушайте: вы можете и должны быть литератором.
     Калинович,  кажется,  совершенно не  понял слов Петра Михайлыча,  но не
показал виду. Настеньке он протянул по обыкновению руку; она подала ему свою
как бы нехотя и потупилась.
     - Принесли ли вы ваше сочинение? - спросил Петр Михайлыч.
     - Со  мной,  -  отвечал Калинович и  вынул из  портфеля знакомую уж нам
тетрадь.
     Петр Михайлыч, непременно требуя, чтоб все сели чинно у стола, заставил
подвинуться капитана и усадил даже Палагею Евграфовну.
     В продолжении чтения он очень часто восклицал:
     - Хорошо,  хорошо!  Язык обработан;  интерес растет... - и потом, когда
Калинович приостановился, проговорил: - Погодите, Яков Васильич; я вот очень
верю  простому чувству  капитана.  Скажите  нам,  Флегонт Михайлыч,  как  вы
находите: хорошо или нет?
     - Я не могу судить-с! - отвечал тот.
     - Пустое,  сударь,  уполномочиваем вас  от  лица  автора  сказать  ваше
мнение.
     Капитан решительно отказывался.
     - Заартачился!  - произнес Петр Михайлыч и отнесся к дочери: - Ну, а ты
как находишь?
     - Хорошо, кажется... - отвечала та довольно сухо.
     Она была очень грустна. Петр Михайлыч погрозил ей пальцем.
     Калинович снова приступил к чтению,  и когда кончил,  старик сделал ему
ручкой и повторил несколько раз:
     - Bene, optime, optime!*
     ______________
     * Хорошо, прекрасно, прекрасно! (лат.).

     - Неужели же  эти господа редакторы находят недостойною напечатать вашу
повесть? - сказала с усмешкою Настенька.
     - Не знаю, - отвечал Калинович.
     Между  тем  лицо  Петра  Михайлыча  начинало  принимать более  и  более
серьезное выражение.
     - Погодите, постойте! - начал он глубокомысленным тоном. - Не позволите
ли  вы  мне,  Яков  Васильич,  послать ваше  сочинение к  одному  человеку в
Петербург, теперь уж лицу важному, а прежде моему хорошему товарищу?
     - Вряд ли будет успех! - возразил Калинович.
     - Будет-с!   -  произнес  решительно  Петр  Михайлыч.  -  Человек  этот
благорасположен ко мне и  пользуется между литераторами большим авторитетом.
Я говорю о Федоре Федорыче, - прибавил он, обращаясь к дочери.
     - Он напечатает, - подтвердила Настенька.
     - Еще бы!  Он заставит напечатать:  у  него все эти господа редакторы и
издатели по струнке ходят. Итак, согласны вы или нет?
     - Извольте, - отвечал Калинович.
     Петр Михайлыч остался очень этим доволен.
     - Значит,  идет!  -  проговорил он и  тотчас же,  достав пачку почтовой
бумаги,  выбрал из  нее самый чистый,  лучший лист и  принялся,  надев очки,
писать  на  нем  своим  старинным,  круглым и  очень  красивым почерком,  по
временам останавливаясь,  потирая лоб  и  постоянно потея.  Изготовленное им
письмо было такого содержания:

                         "Ваше превосходительство,
                            милостивый государь,
                              Федор Федорович!

     Хотя поток времени унес далеко счастливые дни моей юности, когда имел я
счастие быть вашим однокашником,  и фортуна поставила вас, достойно возвыся,
на  слишком высокую,  сравнительно со  мной,  ступень мирских почестей,  но,
питая  полную  уверенность  в   неизменность  вашу   во   всех   благородных
чувствованиях и  зная  вашу  полезную,  доказанную многими опытами любовь  к
успехам  русской  литературы,  беру  на  себя  смелость  представить на  ваш
образованный  суд   сочинение  в   повествовательном  роде  одного  молодого
человека, воспитанника Московского университета и моего преемника по службе,
который желал бы поместить свой труд в  одном из петербургских периодических
изданий. Хотя еще бессмертный Карамзин наш сказал, что Парнас - гора высокая
и  дорога к  ней негладкая;  но  зачем же совершенно возбранять на него путь
молодым  людям?   Слышал  я,   что   редакторы  журналов  неохотно  печатают
произведения начинающих  писателей;  но  милостивое участие  и  ручательство
вашего    превосходительства   в    достоинстве    представляемого    вашему
покровительству произведения может уничтожить эту преграду.  Будучи знаком с
автором,  смею уверить,  что  он  исполнен образованного ума  и  благородных
чувствований.
     Прошу принять уверение в  совершенном моем  почтении и  преданности,  с
коими имею честь пребыть
                                                   Вашего превосходительства
                                                          покорнейшим слугою
                                                               Петр Годнев".

     Прочитав все это вслух, Петр Михайлыч спросил Калиновича, доволен ли он
содержанием и изложением.
     - Очень, - отвечал тот.
     Старик  самодовольно улыбнулся  и  послал  Настеньку  принести  ему  из
кабинета сургуч и печать. Та пошла.
     - Что ж им беспокоиться?  Позвольте мне сходить, - проговорил Калинович
и,  войдя вслед за Настенькой в кабинет, хотел было взять ее за руку, но она
отдернула.
     - Палачи жертв своих не  ласкают!  -  проговорила она и  возвратилась к
отцу.
     Взяв рукопись, Петр Михайлыч первоначально перекрестился и, проговорив:
"С богом,  любезная, иди к невским берегам", - начал запаковывать ее с таким
старанием,  как бы отправлял какое-нибудь собственное сочинение,  за которое
ему предстояло получить по крайней мере миллион или бессмертие.  В то время,
как  он  занят был этим делом,  капитан заметил,  что Калинович наклонился к
Настеньке и сказал ей что-то на ухо.
     - Да, - отвечала она.
     Во  весь  остальной вечер  молодой смотритель был  необыкновенно весел:
видимо, стараясь развеселить Настеньку, он беспрестанно заговаривал с ней и,
наконец,  за  ужином  вздумал было  в  тоне  Петра  Михайлыча подтрунить над
капитаном.
     - Мне сегодня, капитан, один человек сказывал, что вы на охоте убиваете
дичь больше серебряной пулей,  чем свинцовой: прикупаете иногда? - сказал он
ему.
     Капитан, сверх ожидания, вдруг побледнел, губы у него задрожали.
     - Я  человек бедный:  мне не  на  что покупать,  -  сказал он удушливым
голосом.
     Калинович сконфузился.
     - Что ж бедный!  Честь охотника для человека дороже всего,  -  возразил
он, усиливаясь продолжать шутку, - и я хотел только вас спросить, правда это
или нет?
     - Прошу вас  оставить меня!..  Братец Петр  Михайлыч могут,  а  вы  еще
молоды шутить надо мной, - отрезал капитан.
     - Вы,  дяденька,  не понимаете,  видно,  что с вами шутят,  - вмешалась
Настенька.
     - Нет-с, я все понимаю... - отвечал капитан.
     - Воин!  -  произнес торжественным тоном Петр Михайлыч.  - Успокой свой
благородный рыцарский дух и изволь кушать!
     - Я ем, братец. Извините меня, я им только хотел заметить...
     - Нет,  вы  не  только  заметили,  -  возразил  Калинович,  взглянув на
капитана  исподлобья,  -  а  вы  на  мою  легкую  шутку  отвечали дерзостью.
Постараюсь не ставить себя в другой раз в такое неприятное положение.
     - Я  вас сам об  этом же  прошу,  -  отвечал капитан и,  уткнув глаза в
тарелку, начал есть.
     - Ну,  будет,  господа!  Что это у  вас за пикировка,  терпеть этого не
могу! - заключил Петр Михайлыч, и разговор тем кончился.
     Калинович ушел  домой первый.  Капитан отправился за  ним  вскоре.  При
прощанье он еще раз извинился перед Петром Михайлычем.
     - Извините, братец; я не мог этого снести.
     - Ничего,  ничего;  помиритесь только.  В чем вам ссориться? Он человек
хороший, а вы бесподобный!
     Опять у  капитана,  кажется,  вертелось что-то на языке,  но и опять он
ничего не сказал.
     Вышед  на  улицу,  Флегонт  Михайлыч приостановился,  подумал немного и
потом  не  пошел  по  обыкновению домой,  а  поворотил  в  совершенно другую
сторону.  Ночь  была осенняя,  темная,  хоть глаз,  как  говорится,  выколи;
порывистый ветер  опахивал  холодными  волнами  и  воймя  завывал  где-то  в
соседней трубе.  В целом городе хотя бы в одном доме промелькнул огонек: все
уже мирно спали, и только в гостином дворе протявкивали изредка собаки.
     Дошед до квартиры Калиновича,  капитан остановился, посмотрел несколько
времени на  окно  и  пошел назад.  Возвратившись к  дому брата,  он  сел  на
ближайший тротуарный столбик,  присек огня и закурил трубку.  В это же самое
время с заднего двора квартиры молодого смотрителя промелькнула чья-то тень,
спустилась к  реке и  начала пробираться,  прячась за установленные по всему
берегу березовые поленницы. Против сада Годневых тень эта пропала. Между тем
на соборной колокольне сторож,  в доказательство того,  что не опит,  пробил
два  часа.  Испуганная этими  звуками целая стая  ворон слетела с  церковной
кровли и понеслась,  каркая, в воздухе... Наконец внимание капитана обратили
на себя две тени,  из которых одна поворотила в переулок, а другая подошла к
воротам Петра Михайлыча и  начала что-то  тут  делать.  В  несколько прыжков
очутился он у ворот и схватил тень за шиворот.
     - Кто вы такие? Что вы здесь делаете? - спросил он.
     Тень вместо ответа старалась вырваться,  но  тщетно.  Она  как будто бы
попала в  железны