что  его  назначили сюда
губернатором, так от души порадовался. Это приобретение для губернии.
     Все  это судья выслушал совершенно равнодушно,  вероятно,  потому,  что
князь говорил с  такими похвалами почти обо  всех губернаторах,  пока их  не
сменяли.
     - Вы еще не изволили видеться с его превосходительством? - спросил он.
     - Нет  еще;  жду его приезда сюда,  не  завернет ли  он  ко  мне в  мое
захолустье, - отвечал князь.
     - Не  оставьте уж  доброе слово  замолвить...  -  проговорил с  улыбкою
судья.
     - О боже мой! - воскликнул князь. - Это будет моей первой обязанностью,
особенно о вашем уездном суде,  который,  без лести говоря,  может назваться
образцовым уездным судом.
     Кадников,  не могший пристать к этому солидному разговору, вдруг встал,
пошел,  затопал каблуками и обратился еще к Калиновичу с просьбой:  нет ли у
него папироски.
     - Нет-с, да здесь и курить нельзя, - отвечал тот сухо.
     - А, да, понимаю! - проговорил Кадников и отправился, наконец, в залу.
     Там инвалидный начальник разговаривал с винным приставом и жаловался на
одного из рыжих Медиокритских,  который у него каждое утро стрелял в огороде
воробьев.
     Кадников пристал к этому разговору, начал оправдывать Медиокритского и,
разгорячась,  так  кричал,  что  все  было слышно в  гостиной.  Князь только
морщился.  Не оставалось никакого сомнения, что молодой человек, обыкновенно
очень скромный и очень не глупый,  был пьян.  Что делать!  Робея и конфузясь
ехать к  князю в  такой богатый и  модный дом,  он  для  смелости хватил два
стаканчика неподслащенной наливки, которая теперь и сказывала себя.
     Собственно так  называемая уездная аристократия стала съезжаться часу в
четвертом.  Началось с  генеральши:  ее внесли на креслах и  поставили около
хозяйки. За ней шла Полина в довольно простом летнем платье, но в брильянтах
тысяч на  двадцать серебром.  Она сейчас же  занялась с  Калиновичем.  Сверх
ожидания,  приехал потом предводитель. В сущности они с князем были страшные
враги  и  старались вредить друг  другу на  каждом шагу,  но  по  наружности
казались  даже  друзьями.  Едва  только  предводитель  успел  раскланяться с
дамами,  как князь увел его в кабинет,  и они вступили в интимный, дружеский
между   собою   разговор   по   случаю   поданной   губернатору  жалобы   от
барышни-помещицы на  двух ее бунтующих толсторожих горничных девок,  которые
куда-то убежали от нее на целую неделю.
     После всех подъехал господин в щегольской коляске шестериком,  господин
необыкновенно тучный,  белый,  как папошник -  с  сонным выражением в лице и
двойным,  отвислым подбородком.  Одет он  был в  совершенно летние брюки,  в
летний жилет,  почти с расстегнутой батистовою рубашкою, но при всем том все
еще  сильно страдал от  жара.  Тяжело дыша  и  лениво переступая,  начал  он
взбираться на лестницу,  и когда князю доложили о приезде его, тот опрометью
бросился встречать.
     Предводитель сделал  насмешливую гримасу,  но  и  сам  пошел  навстречу
толстяку.  Княгиня,  видевшая  в  окно,  кто  приехал,  тоже  как  будто  бы
обеспокоилась.   Княжна  уставила  глаза  на  дверь.   Из  залы  послышались
восклицания:  "Mais  comment...  Voila  c'est  un..."*.  Наконец,  гость,  в
сопровождении князя  и  предводителя,  ввалился в  гостиную.  Княгиня,  сидя
встречавшая всех дам, при его появлении привстала и протянула ему руку. Даже
генеральша как бы вышла из раздумья и кивнула ему головой несколько раз.
     ______________
     * Как... Вот какой... (франц.).

     - Bonjour,  mesdames*,  -  произнес  шепелявя  толстяк  и,  пожав  руку
княгини, довольно нецеремонно и тяжело опустился около нее на диван, так что
стоявшие по бокам мраморные амурчики задрожали и закачались.
     ______________
     * Здравствуйте, сударыни (франц.).

     На прочих лиц,  сидевших в гостиной,  он не обратил никакого внимания и
только, заметив княжну, мотнул ей головой и проговорил:
     - Bonjour, mademoiselle.
     - Bonjour, - отвечала она с приятной улыбкой.
     Лицо это было некто Четвериков, холостяк, откупщик нескольких губерний,
значительный участник по золотым приискам в  Сибири.  Все это,  впрочем,  он
наследовал от отца и все это шло заведенным порядком,  помимо его воли.  Сам
же он был только скуп,  отчасти фат и  все время проводил в  том,  что читал
французские романы и  газеты,  непомерно ел и  ездил беспрестанно из имения,
соседнего с князем,  в Сибирь,  а из Сибири в Москву и Петербург.  Когда его
спрашивали, где он больше живет, он отвечал: "В экипаже".
     Калиновичу он очень не понравился; и его чрезвычайно неприятно поразило
исключительное  уважение,   с  которым  встретили  хозяева  Четверикова.  Он
высказал это Полине. Та улыбнулась и отвечала полушепотом:
     - Да, на него здесь имеют виды. Это, может быть, жених для Catherine.
     - Жених княжны! - невольно воскликнул Калинович.
     - Да;  что  ж?  Для  нее  очень приличная партия,  -  отвечала Полина с
какой-то двусмысленной улыбкой.
     Калинович нахмурился.
     Шествие к  столу произошло торжественно:  кавалеры повели дам под руки.
Нигде,  может  быть,  с  такою  дипломатическою  тонкостью  и  точностью  не
приклеивают гостям ярлычки,  кто  чего стоит,  как  бывает это  на  парадных
деревенских обедах.  В  настоящем случае повторилось то  же,  и  сразу почти
определился общественный вес каждого.  Впереди всех, например, пошла хозяйка
с Четвериковым;  за ними покатили генеральшу в креслах,  и князь, делая вид,
что как будто бы ведет ее под руку,  пошел около нее. К княжне подлетел было
Кадников,  но предводитель слегка отклонил молодого человека локтем и  занял
его  место.  Калиновича  сама  пригласила Полина;  судья  повел  исправницу;
исправник -  стряпчиху;  стряпчий -  дочь исправника.  В зале находилось еще
несколько человек  гостей,  которых князь  не  считал  за  нужное  вводить в
гостиную.  Это  были три  чиновника из  приказных и  два  бедные дворянина с
загорелыми  лицами  и  с  женами  в  драдедамовых{165}  платках.   Обед  был
французский,  тонкий.  Прошел  он  с  полным  благоприличием:  сначала,  как
обыкновенно,  говорили только  в  аристократическом конце  стола,  то  есть:
Четвериков,  князь и отчасти предводитель,  а к концу, когда выпито было уже
по несколько рюмок вина, стали поговаривать и на остальной половине.
     Кадников опять  начал спорить с  инвалидным начальником;  становой стал
шептаться с  исправником,  и,  наконец,  даже  почтмейстер,  упорно до  того
молчавший,  прислушавшись к  разговору Четверикова с князем о Сибири,  вдруг
обратился к сидевшему рядом с ним Калиновичу и проговорил:
     - Один французский ученый сказал,  что  если б  всю Европу переселить в
Сибирь, то и тогда в ней много бы места осталось.
     Калинович  улыбнулся и  не  нашел  с  своей  стороны  ничего  возможным
возразить на это.
     После стола князь пригласил всех на террасу,  обращенную на двор. Вид с
нее  открывался на  три  стороны:  группы баб  и  девок тянулись по  полям к
усадьбе, показываясь своими цветными головами из-за поднявшейся довольно уже
высоко ржи,  или двигались,  до половины выставившись, по нескошенным лугам.
Местами появлялись по  две,  по  три сероватые и  темноватые фигуры мужиков.
Красный двор, впрочем, уж кишел народом: бабы и девки, в ситцевых сарафанах,
в шелковых,  а другие в парчовых душегрейках, в ярких платках, с бисерными и
стеклянными поднизями на лбах, ходили взводами.
     Молодые ребята: форейтор предводительский и форейтор княжеский - качали
на маховой качели,  вровень с  перекладом,  двух приезжих горничных девушек,
нарочно еще притряхивая доску,  причем те  всякий раз визжали.  На  круговой
качели,  которую вертел скотник, упираясь грудью в вал, качались две поповны
и  приказчица.  Худощавый лакей генеральши стоял,  прислонясь к  стене,  и с
самым грустным выражением в лице глядел на толпу,  между тем как молоденький
предводительский  лакей  курил  окурок  сигары,   отворачиваясь  каждый  раз
выпущать дым в  угол,  из опасения,  чтоб не заметили господа.  Посреди этой
толпы флегматически расхаживал, опустив голову и хвост, черный водолаз князя
и пугал баб и девок.
     - Ой, девоньки! Глянь-ко, собачища-то какая! - говорили они, прижимаясь
друг к другу.
     Князь,  выйдя  на  террасу,  поклонился всему  народу  и  сказал что-то
глазами княжне.  Она скрылась и  чрез несколько минут вышла на красный двор,
ведя маленького брата за руку.  За ней шли два лакея с  огромными подносами,
на которых лежала целая гора пряников и  куски лент и позументов.  Сильфидой
показалась княжна Калиновичу,  когда она стала мелькать в толпе и,  раздавая
бабам и девкам пряники и ленты, говорила:
     - Вот вам, миленькие, возьмите.
     Нельзя сказать,  чтоб все это принималось с особенным удовольствием или
с  жадностью;  девки,  неторопливо беря,  конфузились и краснели,  а женщины
смеялись. Некоторые даже говорили:
     - Что это,  матушка-барышня,  беспокоите себя понапрасну?  Не  за этим,
сударыня, ходим.
     И  только девчонка-сирота,  в выбойчатом сарафане и босиком,  торопливо
схватила пряники и  сейчас же  их съела,  а  позументы стала рассматривать и
ахать.  Две старухи остановили княжну: одна из них, полуслепая, погладила ее
по плечу и, проговоря: "Вся в баушиньку пошла!" - заплакала.
     Другая  непременно  требовала,   чтоб  маленький  князек  взял  от  нее
красненькое яичко.  Тот не  брал,  но  княжна разрешила ему и  подала за это
старухе несколько горстей пряников.  Та ухватила своей костлявою и загорелою
рукою кончики беленьких ее пальчиков и начала целовать.  Сильно страдало при
этом чувство брезгливости в княжне, но она перенесла.
     - Багышенка,  гдай  мне  генточку!  -  кричал дурак из  Спиридонова,  с
скривленною набок головою и с вывернутою назад ступнею.
     Княжна решительно уж не могла его видеть. Бросив ему целую связку лент,
она проворно отошла от него.
     - Генточки, генточки! - кричал дурак, хлопая в ладони и прыгая на одной
ноге.
     Стоявшие около него  мальчишки с  разинутыми ртами смотрели на  ленты и
позументы в его руках.
     Раздав все подарки,  княжна вбежала по  лестнице на террасу,  подошла и
отцу и поцеловала его, вероятно, за то, что он дал ей случай сделать столько
добра.  Вслед за  тем  были выставлены на  столы три  ведра вина,  несколько
ушатов пива  и  принесено огромное количество пирогов.  Подносить вино вышел
камердинер князя,  во  фраке  и  белом жилете.  Облокотившись одною рукою на
стол, он обратился к ближайшей толпе:
     - Эй, вы! Что ж стоите! Подходите!
     Мужики переглядывались и не решались, кому начать.
     - Что ж? Подходите! - повторил дворецкий.
     Из  толпы,  наконец,  вышел сухощавый,  сгорбленный старик,  в  широком
решменском кафтане, низко подпоясанный и с отвислой пазухой. Это был один из
самых  скупых  и  заправных мужиков князя,  большой охотник выпить на  чужой
счет,  а на свой - никогда. Порешив с водкой, он подошел к пиву, взял обеими
руками налитую ендову,  обдул пену и  пил до  тех пор,  пока посинел,  потом
захватил середки две пирога и, молча, не поднимая головы, поклонился и ушел.
Ободренные его примером, стали выходить и другие мужики. Из числа их обратил
только на себя некоторое внимание священников работник - шершавый, плечистый
малый,  с совершенно плоским лицом,  в поняве и лаптях, парень работящий, но
не из умных,  так что счету даже не знал.  Как вышел он из толпы,  так все и
засмеялись; он тоже засмеялся и, выпив водки, поворотил было назад.
     - А пива? - сказал ему дворецкий.
     Парень воротился,  выпил,  не переводя дух, как небольшой стакан, целую
ендову. В толпе опять засмеялись. Он тоже засмеялся, махнул рукой и скрылся.
После мужиков следовала очередь баб. Никто не выходил.
     - Подходите! - повторял несколько раз дворецкий.
     - Палагея, матка, подходи; что стоишь? - раздалось, наконец, в толпе.
     - Ой, нет, матонька! Другой год уж не пью, - отвечала Палагея.
     - Полно-ка, полно, не пью, скрытный человек! - проговорила густым басом
высокая,  с строгим выражением в лице,  женщина и вышла первая.  Выпив,  она
поклонилась дворецкому.
     - Князю надобно кланяться, - заметил тот.
     - Ну,  батюшка,  дуры ведь мы:  не знаем. Извини нас на том, - отвечала
баба и отошла.
     Потом опять стали посылать Палагею. Она не шла.
     - Да что нейдешь,  модница?..  Чего не смеешь?..  О!  Нате-ка вам ее! -
сказала лет  тридцати пяти,  развеселая,  должно быть,  бабенка и  выпихнула
Палагею.
     - Ой,  согрешила!  Что это за  бабы баловницы!  -  проговорила Палагея;
впрочем,  подошла к  столу  и,  отпив из  поднесенного ей  стакана половину,
заморщилась и хотела возвратить его.
     - Что ж, допивайте! - сказал ей дворецкий.
     - Ой, сударь, не осилишь, пожалуй! - отвечала Палагея, однако осилила и
сверх этого еще выпила огромный ковш пива.
     За  Палагеей вышла веселая бабенка.  Она  залпом хватила стакан водки и
тут же подозрительно переглянулась с молодым княжеским поваренком.
     К  водке  нашлась  только  еще  одна  охотница,  полуслепая старушонка,
гладившая княжну по плечу. Ее подвела другая человеколюбивая баба.
     - Поднеси,   батюшка,   баушке-то:  пьет  еще  старая,  -  сказала  она
дворецкому.
     Тот подал. Старуха высосала водку с большим наслаждением, и, когда ей в
дрожащую руку  всунули  середку пирога,  она  стала  креститься и  бормотать
молитву.
     После нее стали подходить только к  пиву,  которому зато и  давали себя
знать: иная баба была и росту не более двух аршин, а выпивала почти осьмушку
ведра.
     Забродивший слегка  в  головах  хмель  развернул чувство  удовольствия.
Толпа одушевилась:  говор и  песни послышались в  разных местах.  Составился
хоровод, и в средине его начала выхаживать, помахивая платочком и постукивая
босовиками,  веселая бабенка, а перед ней принялся откалывать вприсядку, как
будто жалованье за то получал, княжеский поваренок.
     Гораздо подалее,  почти у  самых сараев,  собралось несколько мужиков и
запели  хором.  Всех  их  покрыл запевало,  который залился таким  высоким и
чистейшим  подголоском,   что   даже  сидевшие  на   террасе  господа  стали
прислушиваться.
     - C'est charmant, - проговорил князь, обращаясь к толстяку.
     - Oui, - отвечал тот.
     - Интересно знать,  кто  это  такой?  -  сказал князь,  вслушиваясь еще
внимательнее.
     - Это  мой  кучер,  ваше сиятельство,  -  сказал,  вскакивая,  становой
пристав.
     - Прекрасно, прекрасно! - проговорил князь.
     Становой самодовольно улыбнулся.
     - Больше за голос и держу ваше сиятельство;  немец по фамилии,  а люблю
русские песни, - проговорил он.
     - Прекрасно,  прекрасно! - повторил князь. - Только надобно бы его сюда
поближе, - отнесся он к Четверикову.
     - Oui! - отвечал тот.
     - Сейчас, ваше сиятельство, - подхватил становой и убежал.
     Через несколько минут он подвел запевалу к террасе. По желанию всех тот
запел  "Лучинушку".  Вся  задушевная тоска этой  песни так  и  послышалась и
почуялась в каждом переливе его голоса.
     Княгиня,  княжна и  Полина уставили на певца свои лорнеты.  М-r ле Гран
вставил в глаз стеклышко:  всем хотелось видеть,  каков он собой. Оказалось,
что это был белокурый парень с большими голубыми глазами, но и только.
     - Какое прекрасное лицо! - отнеслась Полина к Калиновичу.
     - Да, - едва нашелся тот отвечать.
     Его  занимало в  эти  минуты  совершенно другое:  княжна стояла к  нему
боком,  и  он,  желая испытать силу  воли своей над  ней,  магнетизировал ее
глазами,  усиленно сосредоточиваясь на одном желании,  чтоб она взглянула на
него:  и княжна,  действительно, вдруг, как бы невольно, повертывала головку
и,  приподняв опущенные ресницы,  взглядывала в  его  сторону,  потом слегка
улыбалась и снова отворачивалась. Это повторялось несколько раз.
     Когда певец кончил, княгиня первая захлопала ему потихоньку, а за ней и
все прочие.  Толстяк,  сверх того,  бросил ему десять рублей серебром, князь
тоже десять,  предводитель -  три и так далее.  Малый и не понимал,  что это
такое делается.
     - Подбирай деньги-то! Что, дурак, смотришь? - шепнул ему стоявший около
становой.
     - Понравилось,   видно,   вам?   -   отнесся   инвалидный  начальник  к
почтмейстеру, который с глубоким вниманием и зажав глаза слушал певца.
     - Пение душевное... - отвечал тот.
     - То-то пение душевное;  дали бы ему что-нибудь! - подхватил инвалидный
начальник, подмигнув судье.
     Почтмейстер вместо ответа поднял только через  крышу  глаза на  небо  и
проговорил: "О господи помилуй, господи помилуй!"
     Музыканты генеральши в  это время подали в зале сигнал к танцам,  и все
общество возвратилось в комнаты.  Князь, Четвериков и предводитель составили
в  гостиной довольно серьезную партию  в  преферанс,  а  судья,  исправник и
винный пристав в дешевенькую.
     Калинович подошел  было  ангажировать княжну,  но  Кадников предупредил
его.
     - Я ангажирована, monsieur Калинович, - отвечала она каким-то печальным
голосом.
     Калинович изъявил поклоном сожаление и  просил ее  по  крайней мере  на
вторую кадриль.
     - Непременно...  очень  рада...  а  то  мой  кавалер такой  ужасный!  -
отвечала княжна.
     Калинович еще раз поклонился,  отошел и пригласил Полину. Та пожала ему
с чувством руку.  Визави их был m-r ле Гран,  который танцевал с хорошенькой
стряпчихой. Несмотря на счастливое ее положение, она заинтересовала француза
донельзя: он с самого утра за ней ухаживал и беспрестанно смешил ее, хоть та
ни слова не говорила по-французски,  а  он очень плохо говорил по-русски,  и
как уж они понимали друг друга - неизвестно.
     Инвалидный начальник,  хотя уж имел усы и  голову седые и лицо,  сплошь
покрытое морщинами,  но,  вероятно,  потому,  что  был  военный и  носил еще
поручичьи эполеты, тоже изъявил желание танцевать. Он избрал себе дамою дочь
исправника и стал визави с Кадниковым.
     Чтоб  кадриль была  полнее  и  чтоб  все  гости  были  заняты,  княгиня
подозвала к себе стряпчего и потихоньку попросила его пригласить исправницу,
которая в  самом деле начала уж  обижаться,  что ею  вообще мало занимаются.
Против  них  поставлен был  маленький князек  с  мистрисс Нетльбет,  которая
чопорно  и  с  важностью начала  выделывать chasse  en  avant  и  chasse  en
arriere*.
     ______________
     * Фигуры танца (франц.).

     За кадрилью следовал вальс. Калинович не утерпел и пригласил княжну: та
пошла с  удовольствием.  Он  почувствовал,  наконец,  на руке своей ее стан,
чувствовал,  как ее ручка крепко держалась за его руку; он видел почти перед
глазами ее белую, как морская пена, грудь, впивал аромат волос ее и пришел в
какое-то опьянение.  Напрасно княжна после двух туров проговорила:  "Будет",
он понесся с ней и сделал еще тур,  два,  три.  "Будет", - сказала она более
настоятельно.  Калинович наконец опомнился и, опустив ее на стул, сел рядом.
Княжна очень  устала:  глаза ее  сделались томны,  грудь высоко поднималась;
ручкой своей  она  поправляла разбившиеся виски волос.  Калинович пожирал ее
глазами. Начавшаяся вскоре кадриль заставила их снова встать.
     - Что вы теперь сочиняете? - заговорила княжна.
     Вопрос этот сначала озадачил Калиновича;  но,  сообразив, он решился им
воспользоваться.
     - Я описываю,  -  начал он, - одно семейство... богатое, которое живет,
положим,  в Москве и в котором есть,  между прочим,  дочь - девушка умная и,
как говорится, с душой, но светская.
     Княжна слушала.
     - Девушка эта,  - продолжал Калинович, - имела несчастье внушить любовь
человеку, вполне, как сама она понимала, достойному, но не стоявшему породой
на одной с ней степени.  Она знала,  что эта страсть составляет для него всю
жизнь,  что он чахнет и  что достаточно одной ничтожной ласки с  ее стороны,
чтобы этот человек ожил...