естань!  -  заговорила
Настенька,   подходя  к  нему.   -  Послушай,  -  продолжала  она  несколько
взволнованным голосом, - ты теперь едешь... ну, и поезжай: это тебе нужно...
Только  ты  должен прежде сделать мне  предложение,  чтоб  я  осталась твоей
невестой.
     Холодный пот  выступил на  лбу  Калиновича.  "Нет,  это  не  так  легко
кончается, как мне казалось сначала!" - подумал он.
     - Что ж?  Сделаю ли я предложение,  или нет,  я думаю, это все равно, -
проговорил он.
     - Равно?.. Как ты странно рассуждаешь!
     - Решительно все равно, - повторил Калинович.
     - А  если это  отца успокоит?  Он  скрывает,  но  его ужасно мучат наши
отношения.  Когда ты уезжал к князю,  он по целым часам сидел, задумавшись и
ни слова не говоря...  когда это с  ним бывало?..  Наконец,  пощади и  меня,
Жак!..  Теперь весь город называет меня развратной девчонкой, а тогда я буду
по крайней мере невестой твоей. Худа ли, хороша ли, но замуж за тебя выхожу.
     Что  мог  против  этого  сказать  Калинович?   Но,  с  другой  стороны,
требование Настеньки заставляло его сделать новый бесчестный поступок.
     "Ну,  -  подумал он про себя,  -  обманывать, так обманывать, видно, до
конца!" - и проговорил:
     - Если я действительно внушаю такое странное подозрение Петру Михайлычу
и если ты сама этого желаешь,  так,  дорожа здешним общественным мнением,  я
готов исполнить эту пустую проформу.
     Тон этого ответа оскорбил Настеньку.
     - Ты точно не желаешь этого и как будто бы уступку делаешь!  -  сказала
она, вся уже вспыхнув.
     Калинович обрадовался.  Немногого в жизни желал он так, как желал в эту
минуту, чтоб Настенька вышла по обыкновению из себя и в порыве гнева сказала
ему,  что после этого она не  хочет быть ни  невестой его,  ни женой;  но та
оскорбилась только  на  минуту,  потому что  просила сделать ей  предложение
очень просто и естественно,  вовсе не подозревая, чтоб это могло быть тяжело
или неприятно для любившего ее человека.
     - Ты сегодня же должен поговорить с отцом, а то он будет беспокоиться о
твоем отъезде... Дядя тоже наговорил ему, - присовокупила она простодушно.
     - Хорошо,   -  отвечал  односложно  Калинович,  думая  про  себя:  "Эта
несносная девчонка употребляет,  кажется,  все  средства,  чтоб  сделать мой
отъезд в  Петербург как можно труднее,  и  неужели она не понимает,  что мне
нельзя на ней жениться? А если понимает и хочет взять это силой, так неужели
не знает, что это совершенно невозможно при моем характере?"
     Кашель и голос Петра Михайлыча в кабинете прервал его размышления.
     - Папаша проснулся; поди к нему и скажи, - сказала Настенька. Калинович
ничего уж не возразил,  а встал и пошел.  Ему, наконец, сделалось смешно его
положение,   и  он  решился  покориться  всему  безусловно.   Петр  Михайлыч
действительно встал и сидел в своем кресле в глубокой задумчивости.
     Калинович сел напротив. Старик долго смотрел на него, не спуская глаз и
как бы желая наглядеться на него.
     - Итак,  Яков Васильич,  вы едете от нас далеко и надолго! - проговорил
он с грустною улыбкою.  Кроме Настеньки, ему и самому было тяжело расстаться
с Калиновичем - так он привык к нему.
     - Да,  - отвечал тот и потом, подумав, прибавил: - прежде отъезда моего
я желал бы поговорить с вами о довольно серьезном деле.
     - Что такое? - спросил торопливо Петр Михайлыч.
     - С самого приезда я был принят в вашем семействе,  как родной, - начал
Калинович.
     Петр Михайлыч кивнул головой;  в  лице его задвигались все мускулы;  на
глазах навернулись слезы.
     - Вашим  гостеприимством  я  пользовался,   конечно,  не  без  цели,  -
продолжал Калинович.
     - Да, да, - проговорил старик.
     - Мне нравится Настасья Петровна...
     - Да, да, - проговорил Петр Михайлыч.
     - Теперь я  еду  и  прошу ее  руки,  и  желаю,  чтоб она  осталась моей
невестой, - заключил, с заметным усилием над собой, Калинович.
     - Да, да, конечно, - пробормотал старик и зарыдал. - Милый ты мой, Яков
Васильич!  Неужели я этого не замечал?..  Благослови вас бог: Настенька тебя
любит;  ты ее любишь -  благослови вас бог!..  -  воскликнул он, простирая к
Калиновичу руки.
     Тот обнял его.
     - Эй, кто там?.. Палагея Евграфовна!.. - кричал Петр Михайлыч.
     Палагея Евграфовна вошла.
     - Поди позови Настю... Яков Васильич делает ей предложение.
     При этом известии экономка вспыхнула от удовольствия и  пошла было;  но
Настенька уже входила.
     - Настасья Петровна,  -  начал Петр Михайлыч,  обтирая слезы и принимая
несколько официальный тон,  -  Яков Васильич делает тебе честь и просит руки
твоей; согласны вы или нет?
     - Я согласна, папа, - отвечала Настенька.
     - Ну,  и  благослови вас бог,  а я подавно согласен!  -  продолжал Петр
Михайлыч.  -  Капитана только теперь надобно: он очень будет этим обрадован.
Эй, Палагея Евграфовна, Палагея Евграфовна!
     - Да что вы кричите? Я здесь... - отозвалась та.
     - Как на вас,  баб,  не кричать... бабы вы!.. - шутил старик, дрожавший
от  удовольствия.  -  Поди,  мать-голубка,  пошли кого-нибудь попроворней за
капитаном, чтоб он сейчас же здесь был!.. Ну, живо.
     - Кого послать-то? Я сама сбегаю, - отвечала Палагея Евграфовна и ушла,
но не застала капитана дома, и где он был - на квартире не знали.
     - Как же это?.. Досадно!.. - говорил Петр Михайлыч.
     Калинович тоже желал найти капитана, но Настенька отговорила.
     - Где ж его искать? Придет еще сегодня, - сказала она.
     Но капитан не пришел.  Остаток вечера прошел в том, что жених и невеста
были невеселы;  но зато Петр Михайлыч плавал в  блаженстве:  оставив молодых
людей вдвоем,  он с  важностью начал расхаживать по зале и сначала как будто
бы что-то рассчитывал, потом вдруг проговорил известный риторический пример:
"Се тот,  кто как и он, ввысь быстро, как птиц царь, порх вверх на Геликон!"
Эка чепуха, заключил он.
     Чувства радости произвели в добродушной голове старика бессмыслицу,  не
лучше той, которую он, бог знает почему и для чего, припомнил.
     Возвратясь  домой,   Калинович,  в  первой  же  своей  комнате,  увидел
капитана.  Он почти предчувствовал это и потому,  совладев с собой, довольно
спокойно произнес:
     - А, Флегонт Михайлыч! Здравствуйте! Очень рад вас видеть.
     Капитан молчал.
     - Садитесь, пожалуйста, - присовокупил Калинович, показывая на стул.
     Капитан  сел  и  продолжал  молчать.  Калинович поместился невдалеке от
него.
     - Где это вы были? - начал он дружелюбным тоном.
     - Так-с, у знакомых, - отвечал капитан.
     - Это  жаль,  тем  более,  что  сегодня был знаменательный для всех нас
день: я сделал предложение Настасье Петровне и получил согласие.
     Капитан выпучил глаза.
     - Вы  изволили получить согласие?  -  произнес он,  сам  не  зная,  что
говорит.
     - Да, - отвечал Калинович, - искали потом вас, но не нашли.
     У капитана то белые, то красные пятна начали выходить на лице.
     - В Петербург,  стало быть,  не изволите ехать?  - спросил он, с трудом
переводя дыхание.
     При   этом   вопросе  Калинович  вспыхнул,   однако   отвечал  довольно
равнодушным тоном:
     - Нет,  в  Петербург я  еду  месяца на  три.  Что делать?..  Как это ни
грустно, но, по моим литературным делам, необходимо.
     Капитан бессмысленно, но пристально посмотрел ему в лицо.
     - Теперь по крайней мере,  -  продолжал Калинович,  -  я  еду женихом и
надеюсь, что зажму рот здешним сплетникам, а близких Настасье Петровне людей
успокою.
     Капитан начал теряться.
     - Что я люблю Настасью Петровну - этого никогда я не скрывал, и не было
тому  причины,  потому,  что  всегда имел честные намерения,  хоть капитан и
понимал меня, может быть, иначе, - присовокупил Калинович.
     Капитан был окончательно уничтожен. По щекам его текли уже слезы.
     - Я очень рад, - проговорил он, протягивая Калиновичу руку, которую тот
с чувством пожал.
     Затем последовала немая и довольно длинная сцена, в продолжение которой
капитан еще раз,  протягивая руку, проговорил: "Я очень рад!", а потом встал
и начал расшаркиваться.  Калинович проводил его до дверей и, возвратившись в
спальню,  бросился в постель, схватил себя за голову и воскликнул: "Господи,
неужели в жизни, на каждом шагу, надобно лгать и делать подлости?"


                                     IX

     Чем ближе подходило время отъезда, тем тошней становилось Калиновичу, и
так как цену людям,  истинно нас любящим,  мы  по большей части узнаем в  то
время,  когда их  теряем,  то,  не говоря уже о  голосе совести,  который не
умолкал ни перед какими доводами рассудка,  привязанность к Настеньке как бы
росла в  нем с  каждым часом более и более:  никогда еще не казалась она ему
так  мила,  и  одна мысль покинуть ее,  и  покинуть,  может быть,  навсегда,
заставляла его  сердце  обливаться кровью.  Но,  все  это  затаив  на  душе,
Калинович по наружности казался еще холоднее и мрачнее.  Он чувствовал,  что
если  Настенька хоть  раз  перед  ним  расплачется и  разгрустится,  то  вся
решительность его пропадет;  но она не плакала: с инстинктом любви, понимая,
как тяжело было милому человеку расстаться с  ней,  она не хотела его мучить
еще более и старалась быть спокойною; но только заняться уж ничем не могла и
по  целым часам сидела,  сложив руки и  уставя глаза на  один предмет.  Зато
неусыпно и  бодро принялась хлопотать Палагея Евграфовна:  она своими руками
перемыла,  перегладила все  белье Калиновичу,  заново переделала его перину,
выстегала ему  новое  одеяло и  предусмотрела даже  сшить особый мешочек для
мыла и  полотенца.  О  подорожниках она  задумала еще дня за  два и  нарочно
послала Терку за цыплятами для паштета к  знакомой мещанке Спиридоновне;  но
тот сходил поближе,  к другой,  и принес таких, что она, не утерпев, бросила
ему живым петухом в рожу.  Петр Михайлыч, в сопровождении капитана, тоже все
возился с извозчиками и выходил из себя.
     - То   есть,   этакой  плут  этот  русский  народец,   вообразить  себе
невозможно!  -  говорил он.  - Прихожу я к этому подлецу, Афоньке Беспалому:
"Что до Москвы?.."  -  "Пятьдесят серебром!.."  -  "Как,  шельма:  пятьдесят
серебром?  В  двадцать четвертом году ты меня же за пятьдесят ассигнациями с
женой возил..." Смеется. "Тогда-ста, говорит, четверик овса по десяти копеек
покупали, да тарантас, может, не проходный был". - "Ладно, говорю, что ты за
тарантас кладешь?" -  "Десять целковых".  - "Ладно, говорю, бери за тарантас
десять, а лошадей мы возьмем почтовых". - "Не хочу, говорит, почто работу из
рук  отпускать?"  -  "Так  вот  же  тебе!.."  -  говорю,  и  пошел к  Никите
Сапожникову.  Не  тут-то  было:  эта нагайская кобыла,  супруга этого шельмы
Афоньки, огородами туда уж марш... Прихожу - "Ни копейки меньше"! - А? Каков
народец?.. Немец этого не сделает... нет... никогда!
     - Дать им,  что просят, - отвечал Калинович, которого все эти хлопоты о
нем заставляли еще более терзаться.
     - Не дам,  сударь!  - возразил запальчиво Петр Михайлыч, как бы теряя в
этом случае половину своего состояния. - Сделайте милость, братец, - отнесся
он  к  капитану и  послал  его  к  какому-то  Дмитрию Григорьичу Хлестанову,
который говорил ему о  каком-то  купце,  едущем в  Москву.  Капитан сходил с
удовольствием и  действительно приискал товарища купца,  что  сделало дорогу
гораздо дешевле, и Петр Михайлыч успокоился.
     Накануне  своего  отъезда  Калинович  совершенно  переселился  с  своей
квартиры и  должен был ночевать у  Годневых.  Вечером Настенька в первый еще
раз,  пользуясь правом невесты,  села  около него и,  положив ему  голову на
плечо, взяла его за руку. Калинович не в состоянии был долее выдержать своей
роли.
     - Послушай, - начал он, привлекая ее к себе и целуя, - просидим сегодня
ночь; приходи ко мне...
     - Хорошо, когда?.. Как все заснут?
     - Да; я желаю с тобой быть.
     - Хорошо,  и я желаю,  - отвечала Настенька, - это в последний раз!.. -
прибавила она таким грустным голосом, что у Калиновича сердце заныло.
     "Боже мой,  боже мой! И я покидаю это кроткое существо!" - подумал он и
поскорей встал и отошел.
     На другой день предполагалось встать рано,  и  потому после ужина,  все
тотчас  же  разошлись.  Калинович положен был  в  зале.  Оставшись один,  он
погасил было свечку и  лег,  но  с  первой же минуты овладело им беспокойное
нетерпение:  с напряженным вниманием стал он прислушиваться, что происходило
в  соседних комнатах.  Прошло полчаса;  Петр Михайлыч все еще покашливал,  и
раздавались по коридору досадные шаги Палагеи Евграфовны.  Наконец,  пропала
на лугу полоса света,  отражавшаяся из окна кабинетика,  где спал старик,  и
среди  глубокого молчания только мерно отщелкивал маятник стенных часов.  Но
вот  что-то  стукнуло...  Калинович вскочил и  взглянул в  гостиную,  откуда
должна была прийти Настенька.  Там было пусто и темно, так что ему сделалось
как будто немного страшно, и он снова лег; но кровь волновалась и, казалось,
каждый нерв чувствовал и  слушал.  Опять что-то стукнуло...  Нет,  это крыса
возится с костью. "Неужели она не придет?" - мучительно подумал он, садясь в
изнеможении.   Однако  опять  шелест...  "Ты  здесь?"  -  послышался  шепот.
Калинович вздрогнул,  и  в полумраке к нему уж склонилась,  в белом спальном
капоте,   с  распущенною  косою  Настенька...   Все  было  забыто:  одною  -
предстоявшая  ей  страшная  разлука,   а   другим  -   и  его  честолюбие  и
бесчеловечное намерение... Блаженству, казалось, не будет конца... Но время,
однако,  шло, и начинало рассветать. Все предметы стали обозначаться ясней и
ясней.  На дворе закопошились:  кухарка выгнала за ворота корову,  послышав,
что пастух трубит; Терка, согнанный Палагеей Евграфовной с печки, проехал за
водой.
     - Прощай! - проговорила, наконец, Настенька.
     - Прощай! - сказал Калинович.
     Простившись еще  раз слабым поцелуем,  они расстались,  и  оба заснули,
забыв грядущую разлуку.  Напрасно проснувшийся потом Петр Михайлыч спрашивал
Палагею Евграфовну:
     - Что, спят еще?
     - Спят, - отвечала та.
     - Экой беспечный народ,  - говорил старик и, не утерпев, пошел и поднял
Калиновича.  Настенька тоже  вскоре встала и  вышла.  Она  была  бледна и  с
какими-то томными и слабыми глазами.  Здороваясь с Калиновичем,  она немного
вспыхнула.
     Последние тяжелые сборы протянулись,  как водится,  далеко за  полдень:
пока еще  был привезен тарантас,  потом приведены лошади,  и,  наконец,  сам
Афонька  Беспалый,  в  дубленом полушубке,  перепачканном в  овсяной пыли  и
дегтю, неторопливо заложил их и, облокотившись на запряг, стал флегматически
смотреть,  как Терка,  под надзором капитана,  стал вытаскивать и укладывать
вещи.  Петр  Михайлыч,  воспользовавшись этим временем,  позвал таинственным
кивком головы Калиновича в кабинет.
     - Есть у меня к вам,  Яков Васильич,  некоторая просьбица,  -  начал он
каким-то  несмелым  голосом.  -  Это  вот-с,  -  продолжал  он,  вынимая  из
шифоньерки довольно толстую тетрадь,  -  мои  стихотворные грехи.  Тут  есть
элегии,  оды небольшие, в эротическом, наконец, роде. Нельзя ли вам из этого
хлама что-нибудь сунуть в  какой-нибудь журналец и напечатать?  А мне бы это
на старости лет было очень приятно!
     Калинович мысленно улыбнулся этому простодушному желанию.
     - Отчего же?.. С большим удовольствием, - отвечал он.
     - Сделайте милость, - подхватил старик, - только Настеньке не говорите;
а то она смеяться станет, - шепнул он, выходя.
     В зале они нашли приказничиху, которая, как ни мало была довольна своим
постояльцем,  но все-таки считала себя обязанною проводить его. Пришел также
товарищ купец,  в аккуратно подпоясанном тулупе,  в котором он уж достаточно
согрелся.  Палагея  Евграфовна расставила завтрак по  крайней мере  на  двух
столах;  но  Калинович ничего  почти  не  ел,  прочие тоже,  и  одна  только
приказничиха,  выпив  рюмки три  водки,  съела два  огромных куска пирога и,
проговорив:  "Как это бесподобно!",  -  так взглянула на  маринованную рыбу,
что, кажется, если б не совестно было, так она и ее бы всю съела.
     - Закусите! - попотчевал Петр Михайлыч купца.
     - Благодарим покорно:  закушено грешным делом!  -  отвечал тот,  дохнув
луком.
     - Ну, так, значит, поприсядемте! - продолжал Петр Михайлыч, и на глазах
его навернулись слезы.  Все сели,  не исключая и  торчавшего в дверях Терки,
которому приказала это сделать Палагея Евграфовна.
     - Ну!  -  снова  начал Петр  Михайлыч,  вставая;  потом,  помолившись и
пробормотав еще раз:  "Ну",  -  обнял и поцеловал Калиновича. Настенька тоже
обняла его. Она не плакала...
     - Прощайте,  желаю благополучного пути туда и обратно,  -  проговорил с
какими-то гримасами капитан.
     У Палагеи Евграфовны были красные,  наплаканные пятна под глазами; даже
Терка  с   каким-то   чувством  поймал  и   поцеловал  руку  Калиновича,   а
разрумянившаяся от водки приказничиха поцеловалась с ним три раза. Все вышли
потом проводить на крыльцо.
     - С богом!  -  произнес купец,  крестясь и усевшись. Афонька тронул. Во
все время Калинович не проговорил ни слова; но выражение лица его было чисто
мученическое: обернувшись назад, он все еще видел в окне бледную и печальную
Настеньку.  Дома Годневых стало,  наконец,  не видать. Миновалось и училище,
куда он,  наводя такой страх на подчиненных,  ходил каждый день. Серебристые
главы собора блестели на  солнце так ярко и  красиво,  что будто они никогда
так не блестели.  Остались сзади и присутственные места, на крылечке которых
спокойно сидели два  сторожа,  и  направо пошел вал,  с  видневшеюся на  нем
беседкой,  где Калинович в первый раз вызвал Настеньку на признание в любви.
Как он был счастлив и  доволен в  этот вечер!  А теперь бежал этого счастья,
чтоб  искать  другого...  какого -  бог  знает!  В  Солдатской слободке,  на
поросшем травой тротуаре,  коза  почтмейстера,  от  которой он  пил  молоко,
щипала  траву.  В  остроге  сквозь  железные решетки  выглядывали бритые,  с
бледными, изнуренными лицами головы арестантов, а там показалось и кладбище,
где  как бы  нарочно и  тотчас же  кинулась в  глаза серая плита над могилой
матери Настеньки...  "Как все  это  знакомо,  и  все -  прощай!  Увидится ли
когда-нибудь все это опять,  или эти два года, с их местами и людьми, минуют
навсегда,   как   минует   сон,   оставив   в   душе   только   неизгладимое
воспоминание?.."  Невыносимая тоска овладела при этой мысли моим героем;  он
не мог уж более владеть собой и, уткнув лицо в подушку, заплакал!


                                ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


                                     I

     Два  дня  уже  тащился на  сдаточных знакомый нам тарантас по  тракту к
Москве.  Калинович почти не  подымал головы от  подушки.  Купец тоже  больше
молчал и с каким-то упорством смотрел вдаль;  но что его там занимало - богу
известно.  В  Серповихе,  станций за  несколько от  Москвы,  у  них  ямщиком
очутилась баба,  в  мужицких только рукавицах и  шапке,  чтоб  не  очень  уж
признавали и забижали на дороге. Купец заметил было ей:
     - Страмота,  тетка, и ехать-то с тобой, хоть бы к ноче дело-то шло, так
все бы словно поскладнее было.
     - Не  все,  батька,  дело-то делается ночью;  важивала я  вашу братью и
днем.  Не ты первой!.. - возразила баба и благополучнейшим манером доставила
их на станцию, где встретила их толпа ямщиков.
     - А, чертова перечница, опять в извоз пустилась! - заметил один из них.
- Хорошо ли она вам, господа, угождала? А то ведь мы сейчас с нее спросим, -
прибавил он, обращаясь к седокам.
     - Ты поди девкам-то своим угождай и спрашивай с них, а уж мужчинке тебе
против меня не угодить! - возразила баба и молодцевато соскочила с передка.
     Когда новые лошади были заложены, на беседку влез длинновязый парень, с
сережкой в ухе, в кафтане с проре