ж  тут глупого или смешного?  Если б  я,
например,  на  фортепьяно захотела играть,  я  уверена,  что он ничего бы не
сказал,  потому что это принято и  потому что княжны его играют;  но  за  то
только,  что я  смела пожелать играть на  театре,  он две недели говорит мне
колкости и даже в эту ужасную для меня минуту не забыл укорить!
     - Я не укоряю, а говорю, как было, - перебил Калинович. - Смерть эту вы
могли предвидеть,  и если она так для вас тяжела, лучше было бы не ездить, -
пробормотал он сквозь зубы.
     - Что ж, ты и это ставишь мне в вину? Ты сам мне писал...
     - Ничего я не писал, - проговорил Калинович еще более глухим голосом.
     Настенька уже более не выдержала.
     - Ну, скажите, пожалуйста, что он говорит? - воскликнула она, всплеснув
руками.  -  Тебя, наконец, бог за меня накажет, Жак! Я вот прямо вам говорю,
Михайло Сергеич; вы ему приятель; поговорите ему... Я не знаю, что последнее
время  с  ним  сделалось:  он  мучит меня...  эти  насмешки...  презрение...
неуважение ко мне...  Он,  кажется,  только того и хочет,  чтоб я умерла.  Я
молюсь,  наконец,  богу: господи! Научи меня, как мне себя держать с ним! Вы
сами теперь слышали...  в  какую минуту,  когда я  потеряла отца,  и  что он
говорит!
     Далее  Настенька не  могла  продолжать и,  разрыдавшись,  ушла  в  свою
комнату.
     - Жалуйся больше! - проговорил ей вслед Калинович.
     - Послушайте,  Яков Васильич,  это в самом деле ужасно!  -  проговорил,
наконец, все молчавший Белавин. - За что вы мучите эту женщину? Чем и какими
проступками дала она вам на это право?
     - Сделайте милость,  Михайло Сергеич;  вы менее,  чем кто-либо,  имеете
право судить об  этом:  вы  никогда не  зарабатывали себе  своей рукой куска
хлеба, и у вас не было при этом на руках капризной женщины.
     - Где ж тут капризы? - спросил Белавин.
     - Я знаю где! И если я волнуюсь и бешусь, так я имею на то право; а она
- нет! - воскликнул Калинович, вспыхнув, и ушел в кабинет.
     Рыдания Настеньки между тем  раздавались громче и  громче по  комнатам.
Белавин,  возмущенный и оскорбленный до глубины души всей этой сценой, сидел
некоторое время задумавшись.
     - Послушайте,  - сказал он, вставая и входя к Калиновичу, - с Настасьей
Петровной дурно; надобно по крайней мере за доктором послать.
     - Там есть люди. Пускай съездят! - произнес Калинович.
     - По  приглашению слуги он  может не приехать,  и  к  кому ж,  наконец,
послать? Я сам лучше съезжу.
     - Сделайте милость,  если у  вас так много лишнего времени,  -  отвечал
Калинович.
     Белавин пожал плечами и уехал. Чрез полчаса он возвратился с доктором.
     Калинович даже не  вышел.  Он употребил все усилия,  чтоб сохранить это
адское равнодушие, зная, что для Настеньки это только еще цветочки, а ягодки
будут впереди!


                                     XI

     Часов  в  семь  вечера  Полина  сидела  у  своей  гранитной пристани и,
прищурившись, глядела на синеватую даль моря. Пользуясь дачной свободой, она
была  в  широкой  кисейной блузе,  которая воздушными,  небрежными складками
падала на дикий,  грубый камень.  Горностаевая мантилья, накинутая на плечи,
предохраняла ее  от  влияния морского воздуха;  на ногах были надеты золотом
выложенные туфли.  В  костюме этом Полина совершенно не походила на девушку;
скорей  это  была  дама,  имеющая несколько человек детей.  Вдали  показался
катер.
     "Кажется, что он!" - подумала Полина, еще более прищуриваясь.
     Подъезжал князь и через несколько минут был уже у пристани.
     - Bonjour,  и  первое слово:  нет ли у вас кого-нибудь?  -  говорил он,
выскакивая из катера.
     - Никого.
     - И прекрасно!.. Нам предстоит очень важное дело... Пойдемте!
     - Пойдем. Как, однако, ты устал, бедненький!
     - Ужасно!   -  отвечал  князь.  -  Целый  день  сегодня,  как  за  язык
повешенный, - продолжал он, входя в гостиную и бросаясь в кресло.
     Полина села невдалеке от него.
     - Что ж ты делал? - спросила она.
     - Делал:  во-первых,  толковал с  одним  господином о  делах,  потом  с
другим, и с этим уж исключительно говорил об вас.
     - Это как?
     - А так, что просят вашей руки и сердца.
     Полина немного вспыхнула.
     - О, вздор! Кто ж это такой? - проговорила она.
     - Старый... Калинович! - отвечал князь и потупился.
     Полина только усмехнулась.
     - Он  уж  давно  выпытывал  у  меня,   -   продолжал  князь  совершенно
равнодушным тоном, - но сегодня, наконец, прямо объявил и просил узнать ваше
мнение.
     Полина молчала и в раздумье гладила рукой свои горностаи.
     - Жених неблистательный для Петербурга, - проговорила она.
     - Конечно; впрочем, что ж?.. - заговорил было князь, но приостановился.
- По-настоящему,  мне тут говорить не следует;  как ваше сердце скажет,  так
пусть и будет, - присовокупил он после короткого молчания.
     Полина горько улыбнулась.
     - Что моему бедному сердцу сказать? - начала она, закрыв глаза рукой. -
Ты очень хорошо знаешь,  что я  любила одного только в  мире человека -  это
тебя! И за кого бы я, конечно, ни вышла, я только посмеюсь над браком.
     Князь опять потупил глаза.
     - Безумна, конечно, я была тогда как девочка, - продолжала Полина, - но
немного лучше  и  теперь;  всегда  думала и  мечтала об  одном  только,  что
когда-нибудь ты будешь свободен.
     - Этого нет, кузина; что ж делать! - воскликнул князь.
     Полина вздохнула.
     - Знаю, что нет, - произнесла она тем же грустным тоном и продолжала: -
Тогда в  этой ужасной жизни,  при матери,  когда была связана по рукам и  по
ногам, я, конечно, готова была броситься за кого бы то ни было, но теперь...
не знаю... Страшно надевать новые оковы, и для чего?
     - Оковы существуют и теперь, - возразил князь, - поселиться вам опять в
нашей деревенской глуши на  скуку,  на  сплетни,  -  это безбожно...  Мне же
переехать в Петербург нельзя по моим делам,  - значит, все равно мы не можем
жить друг возле друга.
     Полина думала.
     - А что вы говорили насчет неблистательности, так это обстоятельство, -
продолжал он с ударением,  - мне представляется тут главным удобством, хотя,
конечно, в теперешнем вашем положении вы можете найти человека и с весом и с
состоянием.  Но,  chere cousine, бог еще знает, как этот человек взглянет на
прошедшее и  повернет будущее.  Может быть,  вы тогда действительно наденете
кандалы гораздо горшие, чем были прежде.
     Полина покраснела и молчала в раздумье.
     - Совершенно другое дело этот господин,  -  продолжал князь,  -  мы его
берем,  как  полунагого и  голодного нищего на  дороге:  он  будет всем  нам
обязан.  Не  дав вам ничего,  он поневоле должен будет взглянуть на многое с
закрытыми глазами; и если б даже захотел ограничить вас в чем-нибудь, так на
вашей стороне отнять у него все.
     Полина продолжала думать.
     - Что  это  ему  теперь так вздумалось?  Помнишь твой первый разговор с
ним? - спросила она.
     - Э, пустое! Студенческая привязанность к девочке - больше ничего!
     - Однако ж она существует и до сих пор. Госпожа эта здесь!
     - Госпожа эта,  -  возразил князь с усмешкою, - пустилась теперь во все
тяжкие.  Он,  может быть,  у  ней  в  пятом или четвертом нумере,  а  такими
привязанностями не  очень  дорожат.  Наконец,  я  поставил  ему  это  первым
условием,  и, значит, все это вздор!.. Главное, чтоб он вам нравился, потому
что вы все-таки будете его жена, а он ваш муж - вопрос теперь в том.
     - Он,  я  тебе откровенно скажу,  нравится мне больше,  чем кто-нибудь,
хоть в  то  же время мне кажется,  что мое сердце так уж наболело в  прежних
страданиях,  что  потеряло всякую  способность чувствовать.  Кроме  того,  -
прибавила Полина подумав,  -  он  человек умный;  его  можно будет заставить
служить.
     - Непременно служить!  -  подхватил князь.  -  И потом он литератор,  а
подобные господа  в  черном  теле  очень  ничтожны;  но  если  их  обставить
состоянием,  так в наш образованный век, ей-богу, так же почтенно быть женой
писателя, как и генерала какого-нибудь.
     - Конечно! - подтвердила Полина.
     Князь очень хорошо видел,  что дело с  невестой было покончено;  но ему
хотелось еще кой-чего достигнуть.
     - Не знаю,  как вы посудите,  -  начал он, - но я полагал бы, что, живя
теперь в Петербурге,  в этом вашем довольно хорошем кругу знакомства,  зачем
вам выдавать его за  бедняка?  Пускай явится человеком с  состоянием.  Можно
будет распустить под рукой слух, что это старая ваша любовь, на которую мать
была не согласна, потому что он нечиновен; но для сердца вашего, конечно, не
может существовать подобного препятствия:  вы выходите за него, и прекрасно!
Сделать же  вам это очень легко:  презентуйте ему частичку вашего капитала и
так его этим оперите,  что и -  боже ты мой! - носу никто не подточит... Так
все и вести.
     - Разумеется, это можно будет сделать, - отвечала Полина.
     - Необходимо так,  -  подхватил князь. - Тем больше, что это совершенно
прекратит всякий повод к  разного рода вопросам и догадкам:  что и как и для
чего  вы  составляете подобную партию?  Ответ  очень простой:  жених человек
молодой,  умный,  образованный,  с состоянием - значит, ровня... а потом и в
отношении его,  на случай,  если б он объявил какие-нибудь претензии,  можно
прямо  будет  сказать:  "Милостивый государь,  вы  получили деньги и  потому
можете молчать".
     Полина сидела в задумчивости.
     - Итак-с? - продолжал князь, протягивая ей руку.
     Она подала ему свою.
     - Что ж сказать этому господину, а? - спросил он с какой-то нежностью.
     - Ах,  господину...  господину...  -  повторила Полина,  -  скажи,  что
хочешь, - мне все равно!
     - Значит: да - так?
     - Ну, хоть да!
     Князь сейчас же встал.
     - Adieu, - проговорил он.
     - Куда ж ты? Останься!
     - Нет, нельзя, пора. Adieu.
     - Adieu,  -  повторила Полина,  и когда князь стал целовать у нее руку,
она не выдержала,  обняла его и  легла к нему головой на плечо.  По щекам ее
текли в три ручья слезы.
     - Страшно мне, друг мой, страшно! - произнесла она.
     - А старый уговор помните:  если замуж,  так без слез? - говорил князь,
грозя  пальцем  и  легохонько  отодвигая  ее  от  себя,  а  потом,  заключив
скороговоркой: - Adieu, - убежал.
     Часто  потом и  очень часто спрашивала себя  Полина,  каким образом она
могла так необдуманно и так скоро дать свое слово.  Конечно,  ей, как всякой
девушке,  хотелось выйти замуж, и, конечно, привязанность к князю, о которой
она упоминала,  была так в ней слаба,  что она,  особенно в последнее время,
заметив его корыстные виды,  начала даже опасаться его; наконец, Калинович в
самом деле  ей  нравился,  как  человек умный и  даже  наружностью несколько
похожий на нее:  такой же худой,  бледный и  белокурый;  но в  этом только и
заключались,  по крайней мере на первых порах,  все причины,  заставившие ее
сделать  столь  важный  шаг  в  жизни.  "Судьба и  судьба!"  -  отвечала она
обыкновенно себе,  -  та судьба,  в борьбу с которой верил древний человек и
небессознательно завязывал на этом мотиве свои драмы.
     В  Петербурге князь  завернул сначала к  своему  англичанину,  которого
застал  по  обыкновению  сильно  выпившим,  но  с  полным  сохранением  всех
умственных способностей.
     - Ну что,  сэр?  -  начал он.  - Дело обделывается: чрез месяц мы будем
иметь с вами пятьдесят тысяч чистогану... Понимаете?
     - Да, понимаю. Это хорошо, - отвечал англичанин.
     - Хорошо-то хорошо,  -  произнес князь в раздумье,  -  но дело в том, -
продолжал он, чмокнув, - что тут я рискнул таким источником, из которого мог
бы черпать всю жизнь:  а  тут мирись на пятидесяти тысчонках!  Как быть!  Не
могу; такой уж характер: что заберется в голову, клином не вышибешь.
     - Когда б вы были Лондон, вы б много дел имели: у вас много ум есть.
     - Есть  немножко.  Однако вы,  батюшка,  извольте-ка  ложиться спать да
хорошенько проспаться; завтра надобно начинать хлопотать о привилегии.
     - Да, я буду много спать, - отозвался Пемброк.
     - Спать, спать! - подтвердил князь.
     Распорядившись таким образом с англичанином,  он возвратился домой, где
сверх ожидания застал Калиновича, который был мрачен и бледен.
     - Ну,  что,  Яков Васильич, - говорил князь, входя, - ваше дело в таком
положении, что и ожидать было невозможно. Полина почти согласна.
     При  этих  словах Калинович еще  более  побледнел,  так  что  князю это
бросилось в глаза.
     - Что, однако, с вами? Вы ужасно нехороши... Не хуже ли вам?
     - Нет,  ничего,  -  отвечал Калинович,  -  женщина, о которой мы с вами
говорили...  я не знаю...  я не могу ее оставить!  -  проговорил он рыдающим
голосом и, схватив себя за голову, бросился на диван.
     Тут уж князь побледнел.
     - Полноте,  мой милый!  Что это?  Как это можно?  Любите, что ли, вы ее
очень? Это, что ли?
     - Не знаю;  я  в  одно время и люблю ее и ненавижу,  и больше ничего не
знаю, - отвечал Калинович, как полоумный.
     - Ни то, ни другое, - возразил князь, - ненавидеть вам ее не за что, да
и беспокоиться особенно тоже нечего.  В наше время женщины,  слава богу,  не
умирают от любви.
     - Нет,  умирают! - воскликнул Калинович. - Вы не можете этого понимать.
Ваши  княжны действительно не  умрут,  но  в  других сословиях,  слава богу,
сохранилось еще это. Она уж раз хотела лишить себя жизни, потому только, что
я не писал к ней.
     Князь слушал Калиновича, скрестив руки.
     - Потому только,  скажите,  пожалуйста!  Это уж очень чувствительно,  -
проговорил он.
     Калинович вышел из себя.
     - Прошу  вас,  князь,  не  говорить таким  образом.  Цинизм ваш  вообще
дурного  тона,  а  тут  он  совершенно некстати.  Говоря  это,  вы  сами  не
чувствуете,  как становитесь низко,  очень низко,  -  сказал он раздраженным
голосом.
     Князь пожал плечами.
     - Положим,  -  начал он, - что я становлюсь очень низко, понимая любовь
не по-вашему;  на это, впрочем, дают мне некоторое право мои лета; но теперь
я просто буду говорить с вами,  как говорят между собой честные люди. Что вы
делаете?  Поймите  вы  хорошенько!  Не  дальше  как  сегодня вы  приходите и
говорите, что девушка вам нравится, просите сделать ей предложение; вам дают
почти согласие,  и  вы на это объявляете,  что любите другую,  что не можете
оставить ее...  Как хотите,  ведь это поступки сумасшедшего человека; с вами
не только нельзя дела какого-нибудь иметь,  с вами говорить невозможно.  Это
черт знает что такое! - заключил князь с достоинством.
     - Да,  я почти сумасшедший!  - произнес Калинович. - Но, боже мой! Боже
мой!  Если б она только знала мои страдания,  она бы мне простила. Понимаете
ли вы,  что у меня тут на душе?  Ад у меня тут! Пощадите меня! - говорил он,
колотя себя в грудь.
     - Все очень хорошо понимаю,  -  возразил князь,  - и скажу вам, что все
зло  лежит в  вашем глупом университетском воспитании,  где  набивают голову
разного  рода  великолепными,  чувствительными идейками,  которые  никогда и
нигде в жизни неприложимы.  Немцы по крайней мере только студентами бесятся,
но  как выйдут,  так и  делаются,  чем надо;  а  у  нас на  всю жизнь портят
человека.  Любой гвардейский юнкер в вашем положении минуты бы не задумался,
потому что оно плевка не стоит; а вы, человек умный, образованный, не хотите
хоть сколько-нибудь возвыситься над  собой,  чтоб спокойно оглядеть,  как  и
что... Это мальчишество, наконец!.. Вы в связи с девочкой, которая там любит
вас;  вы ее тоже любите,  в чем я,  впрочем, сомневаюсь... но прекрасно! Вам
выходит другая партия,  блестящая,  которая какому-нибудь камергеру здешнему
составила бы карьеру.  В партии этой, кроме состояния, как вы сами говорите,
девушка прекрасная,  которая,  по особенному вашему счастью, сохранила к вам
привязанность в такой степени,  что с первых же минут,  как вы сделаетесь ее
женихом, она хочет вам подарить сто тысяч, для того только, чтоб не дать вам
почувствовать этой маленькой неловкости,  что вот-де вы бедняк и женитесь на
таком богатстве. Одна эта деликатность, я не знаю, как высоко должна поднять
эту женщину в ваших глазах!  Сто тысяч,  а? - продолжал князь, более и более
разгорячаясь. - Это, кажется, капиталец такого рода, из-за которого от какой
хотите  любви   можно   отступиться.   Если   уж,   наконец,   действительно
привязанность ваша  к  этой  девочке в  самом деле  так  серьезна -  черт ее
возьми!  - дать ей каких-нибудь тысяч пятнадцать серебром, и уж, конечно, вы
этим гораздо лучше устроите ее будущность,  чем живя с ней и ведя ее к одной
только вопиющей бедности. Сама-то любовь заставляет вас так поступить!
     - Этой женщине миллион меня не заменит, - проговорил Калинович.
     - Да,  вначале,  может быть,  поплачет и даже полученные деньги от вас,
вероятно,  швырнет с пренебрежением;  но,  подумав,  запрет их в шкатулку, и
если она точно девушка умная,  то,  конечно,  поймет, что вы гораздо большую
приносите жертву ей,  гораздо больше доказываете любви,  отторгаясь от  нее,
чем если б  стали всю жизнь разыгрывать перед ней чувствительного и  верного
любовника -  поверьте, что так!.. Ну и потом, когда пройдет этот первый пыл,
что ей мешает преспокойным манером здесь же выйти замуж за какого-нибудь его
высокоблагородие, столоначальника, народить с ним детей, для вящего здоровья
которых они будут летом нанимать на  какой-нибудь Безбородке дачу и  душевно
благословлять вас, как истинного своего благодетеля.
     - А  если она  не  доживет до  этой блаженной поры и  немножко пораньше
умрет? - возразил Калинович.
     - Опять  -   умрет!  -  повторил  с  усмешкою  князь.  -  В  романах  я
действительно читал об этаких случаях,  но в жизни,  признаюсь, не встречал.
Полноте, мой милый! Мы, наконец, такую дребедень начинаем говорить, что даже
совестно и  скучно  становится.  Волишки у  вас,  милостивый государь,  нет,
характера - вот в чем дело!
     Калинович сидел, погруженный сам в себя.
     - Если еще  раз я  увижу ее,  кончено!  Я  не  в  состоянии буду ничего
предпринять... Наконец, этот Белавин... - проговорил он.
     Князь усмехнулся и, покачнувшись всем телом, откинулся на задок кресла.
     - Боже  ты  мой,  царь  милостивый!  Верх ребячества невообразимого!  -
воскликнул  он.   -  Ну,  не  видайтесь,  пожалуй!  Действительно,  что  тут
накупаться на  эти бабьи аханья и  стоны;  оставайтесь у  меня,  ночуйте,  а
завтра напишите записку:  так и так,  мой друг, я жив и здоров, но уезжаю по
очень экстренному делу,  которое устроит наше благополучие.  А потом,  когда
женитесь, пошлите деньги - и делу конец: ларчик, кажется, просто открывался!
Я, признаюсь, Яков Васильич, гораздо больше думал о вашем уме и характере...
     - Кто в вашу переделку,  князь,  попадет,  всякий сломается, - произнес
Калинович.
     - Не ломают вас,  а выпрямляют!  - возразил князь. - Впрочем, во всяком
случае я очень глупо делаю, что так много говорю, и это последнее мое слово:
как хотите,  так и делайте! - заключил он с досадою и, взяв со стола бумаги,
стал ими заниматься.
     Около часа продолжалось молчание.
     - Князь!  Спасите меня от самого себя! - проговорил, наконец, Калинович
умоляющим голосом. Он был даже жалок в эти минуты.
     - Но, милый мой, что ж с вами делать? - произнес князь с участием.
     - Делайте, что хотите, - я ваш! - ответил Калинович.
     - "Ты наш,  ты наш!  Клянися на мече!" - не помню, говорится в какой-то
драме;  а  так как в  наше время мечей нет,  мы поклянемся лучше на гербовой
бумаге, и потому угодно вам выслушать меня или нет? - проговорил князь.
     - Сделайте одолжение, - отвечал Калинович.
     - Одолжение,  во-первых,  состоит в  том,  что  поелику вы,  милостивый
государь,  последним поступком вашим - не помню тоже в какой пьесе говорится
- наложили  на  себя  печать  недоверия и  очень  может  быть,