набеги,  с целью получить приличное угощение;  но,  к удивлению
ее,  Калинович не  только не  угощал ее,  но  даже не сажал и  очень холодно
спрашивал: "Что вам угодно?"
     - Подлинно,  матери мои, человека не узнаешь, пока пуд соли не съешь, -
говорила она,  -  то ли уж мне на первых порах не нравился мой постоялец,  а
вышел прескупой-скупой мужчина.  Кусочка, матери мои, не уволит дома съесть,
белого хлебца к чайку не купит.  Все пустым брандыхлыстом брюхо наливает,  а
коли дома теперь сидит -  как собака голодный, так без ужина и ляжет. Только
и  кормится,  что у Годневых;  ну а те,  тоже знаем,  из чего прикармливают.
Девка-то,  говорят,  на стену лезет - так ей за этого жениха желается, и дай
бог ей, конечно: кто того из женщин не желает?
     Все   эти   слухи   глубоко  поразили  сердце   все   еще   влюбленного
Медиокритского.  Ровно  трои  сутки  молодой  столоначальник пил  с  горя  в
трактире с приятелем своим,  писцом казначейства Звездкиным, который был при
нем чем-то  вроде наперсника:  поверенный во  всех его сердечных тайнах,  он
обыкновенно курил  на  его  счет  табак  и  жуировал в  трактирах,  когда  у
Медиокритского случались деньги.  Разговор между приятелями был,  как видно,
на этот раз задушевный. Медиокритский держал в руках гитару. Потрынькивая на
ней  в  раздумье,  он  час  от  часу  становился мрачней и  начинал уж,  как
говорится, "погасать".
     - Саша!.. Друг!.. Сыграй что-нибудь, отведи мою душу! - начал Звездкин,
тоже сильно выпивший.
     Медиокритский вместо ответа взял в  прищипку на  гитаре аккорд и  запел
песню собственного сочинения:

                Знаешь девушку иль нет,
                Черноглазу, черноброву?
                Ах, где, где, где?
                Во Дворянской слободе.

                Как та девушка живет,
                С кем любовь свою ведет?
                Ах, где, где, где?
                Во Дворянской слободе.

                Ходит к ней, знать, молодец,
                Не боярин, не купец.
                Ах, где, где, где?
                Во Дворянской слободе.

     - А прочее сами понимайте и на ус мотайте!  -  заключил он и, взъерошив
себе еще больше волосы, спросил две пары пива.
     - Слушай,  Саша!  Я  тебя  люблю и  все  знаю и  понимаю,  -  продолжал
Звездкин.
     - Погоди,  постой!  - начал Медиокритский, ударив себя в грудь. - Когда
так, правду говорить, она и со мной амурничала.
     - Знаю, - подтвердил Звездкин.
     - Постой!  -  перебил Медиокритский,  подняв руку кверху.  - Голова моя
отчаянная,  в переделках я бывал!..  Погоди! Я ее оконфужу!.. Перед публикой
оконфужу! - И затем что-то шепнул приятелю на ухо.
     - Важно,  Саша! Слушай! Ты меня тоже знаешь, валяй, брат!.. Коли я тебе
это говорю, ну, и баста! - подтвердил Звездкин.
     - И баста! - подтвердил Медиокритский совершенно уж потухающим голосом.


                                    VII

     Невдолге  после  описанных  мною  сцен  Калиновичу  принесли  с   почты
объявление о  страховом письме и  о  посылке на его имя.  Всегда спокойный и
ровный во  всех своих поступках,  он пришел на этот раз в  сильное волнение:
тотчас же  пошел скорыми шагами на  почту и  начал что  есть  силы звонить в
колокольчик.  Почтмейстер отворил,  по обыкновению,  двери сам;  но,  увидев
молодого смотрителя, очень сухо спросил своим мрачным голосом:
     - Что вам угодно?
     Калинович стал просить выдать ему письмо.
     - Нет,  сударь,  не могу:  сегодня день почтовый,  -  возразил спокойно
почтмейстер,  идя в  залу,  куда за  ним следовал,  почти насильно врываясь,
Калинович.
     - Не могу,  сударь,  не могу!  -  повторял почтмейстер.  -  Вы вот сами
отказали мне в книжках, аки бы не приняли еще библиотеки, и я не могу: закон
не обязывает меня производить сегодня выдачу.
     Калинович извинялся и  уверял,  что  он  сейчас же  пойдет в  училище и
пришлет каких только угодно ему книг.
     - Дорога,  сударь, милостыня в минуту скудости, - возражал почтмейстер,
- вы меня, больного человека, в минуту душевной и телесной скорби не утешили
единственным моим развлечением.
     Калинович продолжал извиняться и  просить  с  совершенно несвойственным
ему  тоном унижения,  так  что  старик уставил на  него пристальный взгляд и
несколько минут как бы пытал его глазами.
     - Что же вас так интересует это письмо?  -  заговорил он.  -  Завтра вы
будете иметь его в руках ваших. К чему такое домогательство?
     - Это письмо,  -  отвечал Калинович,  -  от  матери моей;  она больна и
извещает,  может быть,  о  своих последних минутах...  Вы  сами отец и  сами
можете судить,  как тяжело умирать,  когда единственный сын не хочет закрыть
глаз. Я, вероятно, сейчас же должен буду ехать.
     Последние слова смягчили почтмейстера.
     - Если так,  то,  конечно...  в наше время, когда восстает сын на отца,
брат на брата, дщери на матерей, проявление в вас сыновней преданности можно
назвать  искрой  небесной!..  О  господи помилуй,  господи помилуй,  господи
помилуй! Не смею, сударь, отказывать вам. Пожалуйте! - проговорил он и повел
Калиновича в контору.
     - Какой ваша матушка имеет прекрасный почерк!  -  сказал он, осматривая
внимательно конверт и посылку.
     - Это один родственник надписывал,  - отвечал Калинович, торопливо беря
то и другое и раскланиваясь.
     - Книжечками не  забудьте меня за  мою  послугу!  -  говорил ему  вслед
почтмейстер.
     Калинович что-то пробормотал ему в ответ и,  сойдя проворно с лестницы,
начал читать письмо на ходу,  но,  не кончив еще первой страницы,  судорожно
его смял и положил в карман.
     Возвратившись домой,  он прямо прошел в  свой кабинет и  сел в каком-то
изнеможении.  Жалко  было  видеть  его  в  эти  минуты:  обычно  спокойное и
несколько  холодное  лицо   его   исказилось  выражением  полного  отчаяния,
пульсовые жилы  на  висках напряглись -  точно вся  кровь прилила к  голове.
Видимо,  что это был для моего героя один из тех жизненных щелчков,  которые
сразу рушат и ломают у молодости дорогие надежды, отнимают силу воли, силу к
деятельности,  веру в  самого себя и делают потом человека тряпкою,  дрянью,
который видит впереди только необходимость жить,  а  зачем и  для чего,  сам
того не знает.  В продолжение всего этого дня Калинович не пошел к Годневым,
хотя и  приходил было оттуда кучер звать его пить чай.  Весь вечер и большую
часть дня  он  ходил взад и  вперед по  комнате и  пил беспрестанно воду,  а
поутру,  придя в училище, так посмотрел на стоявшего в прихожей сторожа, что
у того колени задрожали и руки вытянулись по швам.
     У  Румянцева,  как нарочно,  произошел в этот день большой беспорядок в
классе.  Известный уже нам Калашников, сидевший в третьем классе третий год,
вдруг  изобрел  прозвать  преподавателя словесности  красноглазым  зайцем  и
предложил  классу  потравить его:  "А  коли  кто,  говорит,  не  хочет,  так
сказывайся,  я тому сейчас ребра переломаю",  и все,  конечно,  согласились.
Румянцев пришел,  по обыкновению, напомаженный, причесанный и, жеманясь, сел
за свой столик,  как вдруг Калашников,  наклонив голову под парту, прокричал
басом:
     - Ату его!
     Румянцев взглянул в его сторону.
     - Ату его! Ату его! - послышались дисканты на другом конце.
     Словесник вскочил:
     - Господа! Что это значит? - проговорил он.
     - Ату его!  Ату его!  -  отвечала ему вся первая скамейка,  и, наконец,
все.
     - Ату его! Ату его!
     Румянцев выбежал и  бросился с жалобой к смотрителю.  Калинович пришел:
пересек весь  класс,  причем Калашникову дано  было таких двести розог,  что
тот,  несмотря  на  крепкое  телосложение,  несколько раз  просил  во  время
операции холодной воды,  а потом,  прямо из училища, не заходя домой, убежал
куда-то совсем из города.  Наставник тоже не спасся.  Калинович позвал его в
смотрительскую и целый час пудрил ему голову,  очень основательно доказывая,
что,  если  ученики  общей  массой  дурят,  стало  быть,  учитель и  глуп  и
бесхарактерен.  Робкий  словесник,  возвратясь  домой,  проплакал  вместе  с
матерью целую ночь, не зная, что потом будет с его бедной головой.
     Между  тем  у  Годневых ожидали  Калиновича с  нетерпением и  некоторым
беспокойством.   В  урочный  час  уж  капитан  явился  и,   по  обыкновению,
поздоровавшись с братом, уселся на всегдашнее свое место и закурил трубку.
     - Настя, а Настя! - крикнул Петр Михайлыч.
     - Что, папаша? - отозвалась та.
     - Поди сюда, друг мой.
     Настенька вышла  в  новом  платье и  в  завитых локонах.  С  некоторого
времени она стала очень заниматься своим туалетом.
     - Да  что Калинович,  придет к  нам сегодня или нет?  Здоров ли он?  Не
послать ли к нему? - сказал Петр Михайлыч.
     - Я посылала к нему,  папаша;  придет,  я думаю, - отвечала Настенька и
села у окна, из которого видно было здание училища.
     С некоторого времени всякий раз, когда Петр Михайлыч сбирался послать к
Калиновичу, оказывалось, что Настенька уж посылала.
     Часа в  два молодой смотритель явился,  наконец,  мрачный.  Он небрежно
кивнул головой капитану,  поклонился Петру  Михайлычу и  дружески пожал руку
Настеньке.
     - Что вы такие сегодня?  - сказала она, когда Калинович сел около нее и
задумался.
     - Мальчишки,  верно,  рассердили! - подхватил Петр Михайлыч. - Они меня
часто выводили из  терпения:  расстроят,  бывало,  хуже больших.  Выпейте-ка
водочки,  Яков Васильич: это успокоит вас. Эй, Палагея Евграфовна, пожалуйте
нам хмельного!
     Водка была подана, но Калинович отказался.
     - Отчего вы не хотите сказать,  что такое с  вами?  Это странно с вашей
стороны, - сказала ему Настенька.
     - Что ж вам так любопытно?  Очень обыкновенный случай: новая неудача! -
проговорил он как бы нехотя.
     - Что  такое?  -  спросила  Настенька  с  беспокойством,  но  Калинович
вздохнул и опять на некоторое время замолчал.
     - Хоть бы один раз во всю жизнь судьба потешила!  - начал он. - Даже из
детства,   о  котором,   я  думаю,   у  всех  остаются  приятные  и  светлые
воспоминания, я вынес только самые грустные, самые тяжелые впечатления.
     Калинович прежде никогда ничего не говорил о себе,  кроме того,  что он
отца и матери лишился еще в детстве.
     - Сколько  я  себя  ни  помню,  -  продолжал  он,  обращаясь  больше  к
Настеньке,  -  я  живу на  чужих хлебах,  у  благодетеля (на последнем слове
Калинович сделал ударение),  у  благодетеля,  -  повторил он с  гримасою,  -
который разорил моего отца,  и когда тот умер с горя, так он, по великодушию
своему,  призрел меня,  сироту, а в сущности приставил пестуном к своим двум
сыновьям, болванам, каких когда-либо свет создавал.
     - А! Скажите, пожалуйста! - произнес Петр Михайлыч.
     - И  между  тем,   -  продолжал  Калинович,  опять  обращаясь  более  к
Настеньке,  -  я  жил  посреди  роскоши,  в  товариществе  с  этими  глупыми
мальчишками,  которых окружала любовь,  для  удовольствия которых изобретали
всевозможные средства...  которым на сто рублей в один раз покупали игрушек,
и я обязан был смотреть, как они играют этими игрушками, не смея дотронуться
ни  до  одной из  них.  Мной они  обыкновенно располагали,  как  вещью:  они
закладывали меня в тележку,  которую я должен был возить,  и когда у меня не
хватало силы,  они  меня щелкали;  и  если я  не  вытерпливал и  осмеливался
заплакать, меня же сажали в темную комнату, чтоб отучить от капризов. Лакеи,
и  те  находили  какое-то  особенное удовольствие обносить  меня  за  столом
кушаньями и не чистить мне ни сапогов, ни платья.
     - Это ужасно! - проговорила Настенька.
     - Господи помилуй! - воскликнул Петр Михайлыч.
     - Интереснее всего было,  -  продолжал Калинович,  помолчав, - когда мы
начали подрастать и  нас стали учить:  дурни эти мальчишки ничего не делали,
ничего не понимали.  Я за них переводил, решал арифметические задачи, и в то
время,  когда гости и родители восхищались их успехами,  обо мне обыкновенно
рассказывалось,  что  я  учусь тоже недурно,  но  больше беру прилежанием...
Словом, постоянное нравственное унижение!
     Петр Михайлыч только разводил руками.  Настенька задумалась. Капитан не
так мрачно смотрел на Калиновича.  Вообще он возбудил своим рассказом к себе
живое участие.
     - Я по крайней мере, Яков Васильич, радуюсь, - заговорил Петр Михайлыч,
- что бог привел вас кончить курс в университете.
     Калинович горько улыбнулся.
     - Курс кончить! - произнес он. - Надобно спросить, чего это мне стоило.
Как нарочно все случилось:  этот благодетель мой, здоровый как бык, вдруг ни
с того ни с сего помирает,  и пока еще он был жив,  хоть скудно, но все-таки
совесть заставляла его  оплачивать мой  стол и  квартиру,  а  тут и  того не
стало: за какой-нибудь полтинник должен был я бегать на уроки с одного конца
Москвы на другой,  и то слава богу,  когда еще было под руками; но проходили
месяцы,  когда сидел я без обеда, в холодной комнате, брался переписывать по
гривеннику с листа, чтоб иметь возможность купить две - три булки в день.
     - Ужасно! - повторила Настенька.
     - Именно ужасно! - подхватил Петр Михайлыч.
     Калинович вздохнул и продолжал:
     - Отстрадал, наконец, четыре года. Вот, думаю, теперь вышел кандидатом,
дорога всюду открыта...  Но...  чтоб  успевать в  жизни,  видно,  надобно не
кандидатство,  а искательство и подличанье,  на которое,  к несчастью,  я не
способен.  Моих  же  товарищей,  идиотов  почти,  послали  и  за  границу  и
понаделили бог знает чем,  потому что они забегали к  профессорам с  заднего
крыльца и целовали ручки у их супруг, немецких кухарок; а мне выпало на долю
это   смотрительство,   в   котором  я   окончательно  должен  погрязнуть  и
задохнуться.
     - Да,  да,  какое уж это для вас место!  -  подтвердил Петр Михайлыч. -
Сколько я сужу, оно вам не по характеру, да и мало по вашим способностям.
     - Грустно и тошно становится! - почти воскликнул Калинович, ударив себя
в грудь. - Наконец, злоба берет, когда оглянешься на свое прошедшее; хоть бы
одна  осуществившаяся надежда!  Неблагодарные труды и  вечные лишения -  вот
все,  что дала мне жизнь!..  Как хотите,  с  каким бы  человек ни был рожден
овечьим характером, невольно начнет ожесточаться!.. И вы, Петр Михайлыч, еще
часто меня укоряете за  бессердечие!  Но боже мой!  Как же я  стану питать к
людям  сожаление,  когда  большая часть  из  них  страдает или  потому,  что
безнравственны, или потому, что делали глупости, наконец, ленивы, небрежны к
себе.  Я  ни  в  чем этом не виноват и  все-таки страдаю...  Я  хочу и  буду
вымещать на порочных людях то, что сам несу безвинно.
     При   последних  словах   лицо   молодого  человека  приняло   какое-то
ожесточенное выражение.
     - Вы совершенно правы в ваших чувствах, - сказала Настенька.
     - Я,  сударь,  не осуждаю вас,  я желаю только, чтоб господь бог умирил
ваше сердце, - только! - проговорил Петр Михайлыч.
     Калинович встал и начал ходить по комнате,  ни слова не говоря. Хозяева
тоже молчали, как бы боясь прервать его размышления.
     - Что  ж  вас так сегодня именно встревожило?  -  проговорила Настенька
голосом, полным участия.
     - То, что я не говорил вам, но, думая хоть каким-нибудь путем выбиться,
- написал повесть и  послал  ее  в  Петербург,  в  одну  редакцию,  где  она
провалялась около года, и теперь получил назад при этом письме. Не хотите ли
полюбопытствовать и прочесть?  - проговорил Калинович и бросил из кармана на
стол письмо, которое Петр Михайлыч взял и стал было читать про себя.
     - Читайте, папенька, вслух! - проговорила с досадою Настенька.
     Петр Михайлыч начал:

                              "Любезный друг.
     Ты,  я  думаю,  проклинаешь меня за мое молчание,  хоть я и не виноват:
повесть твою я  сейчас же  снес по  назначению,  но  ответ получил только на
днях. Мне возвратили ее с таким приговором, что редакция запасена материалом
уж на целый год.  Не огорчайся этой неудачей:  роман твой,  по-моему,  очень
хорош,  но вся штука в  том,  что редакции у нас вроде каких-то святилищ,  в
которые доступ простым смертным невозможен,  или, проще сказать, у редактора
есть  свой  кружок приятелей,  с  которыми он  имеет  свои,  конечно,  очень
выгодные для него денежные счеты.  Они наполняют у него все рубрики журнала,
производя каждого из среды себя,  посредством взаимного курения, в гении; из
этого ты  можешь понять,  что пускать им новых людей не для чего;  кто бы ни
был,  посылая свою статью, смело может быть уверен, что ее не прочтут, и она
проваляется с старым хламом, как случилось и с твоим романом".

     Старик не в состоянии был читать далее и бросил письмо.
     - Как же редактор может не прочесть?  - воскликнул он с запальчивостью.
- В этом его прямое назначение и обязанность.
     - Его  назначение  и  обязанность  набивать  свой  карман,   -   сказал
Калинович.
     - Именно!  -  подтвердил Петр Михайлыч. - После этого они не проводники
образования,   а  алтынники;  после  этого  им  бы  в  лавке  сидеть,  а  не
словесностью заниматься! Возбранять ход новым дарованиям - тьфу!
     Калинович продолжал ходить взад и вперед.
     - Послушайте, вы прочтете нам ваш роман? - сказала Настенька.
     - Пожалуй, как-нибудь выберем время, - отвечал Калинович.
     - Чего  тут  выбирать!..  Откладывать нечего:  извольте сегодня же  нам
прочесть.  Я  вот немного сосну,  а  вы между тем достаньте вашу тетраду,  -
подхватил Петр Михайлыч.
     - Я за тетрадью, папенька, пошлю Катю, - сказала Настенька, - а сами вы
не должны ходить, без вас найдут, - прибавила она Калиновичу.
     - Хорошо, - отвечал тот.
     После обеда Петр Михайлыч тотчас отправился в свой кабинет, а Настенька
села рядом и довольно близко около Калиновича.
     - Вы давно написали ваш роман? - сказала она.
     - Года полтора, - отвечал тот.
     - А нынче вы пишете что-нибудь?
     - Пишу и нынче, - отвечал Калинович с расстановкой.
     - Что ж вы нынче пишете?
     - Знакомое вам.
     - Знакомое мне?  -  повторила Настенька, потупившись. - Вы и это должны
нам прочесть: это для меня еще интереснее, - прибавила она.
     - Оно еще не кончено.
     - Отчего?
     - Оттого, что не от меня зависит: я не знаю, чем еще кончится.
     - А я думаю, что вы должны знать.
     - Нет, не знаю... - отвечал Калинович.
     Такими намеками молодые люди  говорили вследствие присутствия капитана,
который и  не  думал идти к  своим птицам,  а  преспокойно уселся тут же,  в
гостиной, развернул книгу и будто бы читал, закуривая по крайней мере шестую
трубку. Настенька начала с досадою отмахивать от себя дым.
     - Ваш страж не оставляет вас, - сказал Калинович по-французски.
     - Несносный!  -  отвечала она тихо и  с  маленькой гримасой,  а  потом,
обратившись к дяде, сказала:
     - Что вы, дяденька, за охотой не ходите! Мне очень хочется дичи... Хоть
бы сходили и убили что-нибудь.
     - Ружье в починку отдал... попортилось... - отвечал капитан.
     - Возьмите у Лебедева.
     - Их дома, кажется, нет-с. Они верст за тридцать на облаву пошли.
     - Нет, он дома: сегодня был в училище, - возразил Калинович.
     Капитан покраснел.
     - К ихним ружьям я не привык-с, мне из них ничего не убить-с, - отвечал
он, заикаясь.
     Понятно,  что  капитан  безбожно лгал.  Настенька сделала  нетерпеливое
движение,  и когда подошла к ней Дианка и,  положив в изъявление своей ласки
на  колени ей морду,  занесла было туда же и  лапу,  она вдруг,  чего прежде
никогда не бывало, ударила ее довольно сильно по голове, проговоря:
     - Ваша собака, дяденька, вечно измарает мне платье.
     - Венез-иси! - сказал капитан.
     Дианка посмотрела с удивлением на Настеньку,  как бы не понимая, за что
ее треснули, и подошла к своему патрону.
     - Иси, куш! - повторил строго капитан, и Дианка смиренно улеглась у его
ног.
     Напрасно  в   продолж