us prie,  monsieur,  prenez place*,  -  сказал князь,  подвигая
Калиновичу стул и сам садясь невдалеке от него.
     ______________
     * Садитесь, пожалуйста (франц.).

     - Monsieur Калинович был так недобр,  что посетил нас всего только один
раз, - сказала Полина по-французски.
     Калинович  отвечал  тоже  по-французски,   что  он  слышал  о   болезни
генеральши и  потому не смел беспокоить.  Князь и  Полина переглянулись:  им
обоим  понравилась ловко составленная молодым смотрителем французская фраза.
Старуха  продолжала хлопать  глазами,  переводя их  без  всякого выражения с
дочери на князя, с князя на Калиновича.
     - Maman действительно весь этот год  чувствовала себя нехорошо и  почти
никого не принимала, - заговорила Полина.
     - В руке слабость и одеревенелость в пальцах чувствую,  -  обратилась к
Калиновичу старуха,  показывая ему свою обрюзглую,  дрожавшую руку и  сжимая
пальцы.
     - С    течением    времени    чувствительность   восстановится,    ваше
превосходительство; это пройдет, - отвечал тот.
     - Пройдет,  решительно пройдет,  - подхватил князь. - Бог даст, летом в
деревне ванны похолоднее - и посмотрите, каким вы молодцом будете, ma tante!
     - Вкусу нет...  во рту неприятно...  кушанья, которые любила прежде, не
нравятся... - продолжала старуха, не обращая внимания на слова князя и опять
относясь к Калиновичу.
     Тот  выразил в  лице  своем  глубокое сожаление.  Легкий оттенок улыбки
промелькнул на губах князя.
     - Что ж,  maman, у вас есть аппетит: вам кушать хочется, а много кушать
вам вредно, - проговорила Полина.
     Но старуха не обратила внимания и на слова дочери. Очень довольная, что
встретила нового человека,  с которым могла поговорить о болезни,  она опять
обратилась к Калиновичу:
     - Нога слабеет... ходить не могу... подвертывается...
     - Пройдет и это, ваше превосходительство, - повторил тот.
     - Совершенно ли пройдет? - спросила больная.
     - Я думаю,  совершенно,  -  отвечал Калинович.  -  Отец мой поражен был
точно такою же болезнью и потом пятнадцать лет жил и был совершенно здоров.
     - Только пятнадцать лет  и  жил,  а  тут и  умер!  -  сказала старуха в
раздумье.
     Калинович молчал.
     Опять незаметная улыбка промелькнула на губах князя,  и  он взглянул на
Полину.
     - Не  скучаете  ли  вы  вашей  провинциальной жизнию,  которой  вы  так
боялись?  -  отнеслась  та  к  Калиновичу с  намерением,  кажется,  перебить
разговор матери о болезни.
     - Monsieur Калинович,  вероятно,  не  имел  времени  скучать этот  год,
потому  что  занят  был  сочинением своего прекрасного романа,  -  подхватил
князь.
     - Этот роман написан года два назад, - сказал Калинович.
     - А вы давно уж занимаетесь литературой? - спросила Полина.
     - Да, - отвечал Калинович.
     - Стало быть,  вы только не торопитесь печатать, - подхватил князь, - и
это прекрасно:  чем строже к самому себе,  тем лучше.  В литературе, как и в
жизни, нужно помнить одно правило, что человек будет тысячу раз раскаиваться
в том,  что говорил много,  но никогда,  что мало.  Прекрасно,  прекрасно! -
повторял он и потом, помолчав, продолжал: - Но уж теперь, когда вы выступили
так  блистательно на  это  поприще,  у  вас,  вероятно,  много и  написано и
предположено.
     - Предположений много,  но пока ничего нет еще конченного в такой мере,
чтоб я решился печатать, - отвечал Калинович.
     - Прекрасно, прекрасно! - опять подхватил князь. - И как ни велико наше
нетерпение прочесть что-нибудь новое из ваших трудов,  однако не меньше того
желаем, чтоб вы, сделав такой успешный шаг, успевали еще больше, и потому не
смеем торопить:  обдумывайте, обсуживайте... По первому вашему опыту мы ждем
от вас вполне зрелого и капитального...
     Калинович поклонился.
     - Ей-богу,  так,  -  продолжал князь,  -  я говорю вам не льстя,  а как
истинный почитатель всякого таланта.
     - Как,  я думаю,  трудно сочинять -  я часто об этом думаю,  -  сказала
Полина.  - Когда, судя по себе, письма иногда не в состоянии написать, а тут
надобно сочинить целый роман!  В  это время,  я полагаю,  ни о чем другом не
надобно думать, а то сейчас потеряешь нить мыслей и рассеешься.
     - Особенную способность,  ma cousine, я полагаю, надо иметь, - возразил
князь,  -  живую фантазию,  сильное воображение.  И я вот,  по моей кочующей
жизни в  России и за границей,  много был знаком с разного рода писателями и
художниками,   начиная  с  какого-нибудь  провинциального  актера  до  Г„те,
которому имел честь представляться в  качестве русского путешественника,  и,
признаюсь,  в  каждом из  них замечал что-то  особенное,  не похожее на нас,
грешных, ну, и, кроме того, не говоря об уме (дурака писателя и артиста я не
могу  даже  себе  представить),  но,  кроме  ума,  у  большей части  из  них
прекрасное и благородное сердце.
     - А сами,  князь,  вы никогда не занимались литературой,  не писали?  -
спросил скромно Калинович.
     - О боже мой,  нет!  -  воскликнул князь.  -  Какой я писатель! Я занят
другим, да и писать не умею.
     - Последнему,  кажется,  нельзя  поверить,  -  заметил в  том  же  тоне
Калинович.
     - Действительно не умею,  -  отвечал князь, - хоть и жил почти весь век
свой между литераторами и,  надобно сказать,  имел много дорогих и милых для
меня знакомств между этими людьми, - прибавил он, вздохнув.
     Разговор на некоторое время прервался.
     - С  Пушкиным,  ваше сиятельство,  вероятно,  изволили быть знакомы?  -
начал Калинович.
     - Даже  очень.  Мы  почти вместе росли,  вместе стали выезжать молодыми
людьми в свет:  я -  гвардейским прапорщиком,  а он, кажется, служил тогда в
иностранной коллегии...  C'etait un homme de genie...*  в полном смысле этих
слов.  Он,  Баратынский{128}, Дельвиг{128}, Павел Нащокин{128} - а этот даже
служил со мной в одном полку, - все это были молодые люди одного кружка.
     ______________
     * Это был гений... (франц.).

     - Я не помню,  где-то читала,  -  вмешалась Полина, прищуривая глаза, -
что Пушкин любил,  чтоб в обществе в нем видели больше светского человека, а
не писателя и поэта.
     - Как вам,  кузина,  сказать,  -  возразил князь,  - пожалуй, что да, а
пожалуй,  и  нет;  вначале,  в  молодости,  может быть,  это и  было.  Я его
встречал, кроме Петербурга, в Молдавии и в Одессе, наконец, знал эту даму, в
которую он был влюблен, - и это была прелестнейшая женщина, каких когда-либо
создавал божий мир;  ну,  тогда,  может быть, он желал казаться повесой, как
было это тогда в  моде между всеми нами,  молодежью...  ну,  а потом,  когда
пошла  эта  всеобщая слава,  наконец,  внимание государя императора,  звание
камер-юнкера - все это заставило его высоко ценить свое дарование.
     - У Пушкина,  я думаю,  была и другая мерка своему таланту,  -  заметил
Калинович.
     - Без сомнения, - подхватил князь, - но, что дороже всего было в нем, -
продолжал он,  ударив себя по коленке,  -  так это его любовь к России:  он,
кажется,  старался изучить всякую в  ней  мелочь:  и  когда  я  вот  бывал в
последние годы его жизни в Петербурге,  заезжал к нему,  он почти каждый раз
говорил  мне:  "Помилуй,  князь,  ты  столько  лет  живешь  и  таскаешься по
провинциям: расскажи что-нибудь, как у вас, и что там делается". Только раз,
как  нарочно перед  самым  моим  отъездом в  Петербург,  случилось у  нас  в
губернии ужасное происшествие:  появился некто Сольфини - итальянец ли, грек
ли,  жид ли, не разберешь, но только живописец. Я тогда жил зиму в городе и,
так  как  вообще люблю искусства,  приласкал его.  Оказалось,  что  портреты
снимает удивительно:  рисунок правильный,  освещение эффектное,  характерные
черты лица схвачены с  неподражаемой меткостью,  но  ни  конца,  ни отделки,
особенно в аксессуарах,  никакой;  и это бы еще ничего,  но хуже всего, что,
рисуя с  вас портрет,  он  делался каким-то тираном вашим:  сеансы продолжал
часов по семи, и - горе вам, если вы вздумаете встать и выйти: бросит кисть,
убежит и ни за какие деньги не станет продолжать работы.  Точно то же сделал
он и с губернаторшей. Я ему замечаю, что подобная нетерпеливость, особенно в
отношении такой дамы,  неуместна,  а  он  мне  на  это очень наивно отвечает
обыкновенной своей поговоркой:  "Я, съешь меня собака, художник, а не маляр;
она дура: я не могу с нее рисовать..." Как хотите, так и судите.
     Полина засмеялась. Калинович тоже улыбнулся.
     - Как,  однако,  князь,  ты хорошо представляешь этого Сольфини;  я как
будто вижу его перед собою, - сказала Полина.
     - Да, я недурно копирую, - отвечал он и снова обратился к Калиновичу: -
В заключение всего-с:  этот господин влюбляется в очень миленькую даму, жену
весьма почтенного человека,  которая была, пожалуй, несколько кокетка, может
быть,  несколько и  завлекала его,  даже не мудрено,  что он ей и  нравился,
потому  что  действительно  был  чрезвычайно  красивый  мужчина  -  высокий,
статный,  с  этими густыми черными волосами,  с орлиным,  римским носом;  на
щеках,  как  два  розовых листа,  врезан румянец;  но  все-таки между ним  и
какой-нибудь  госпожою в  ранге  действительной статской советницы оставался
salto mortale...*. Ничего этого, конечно, Сольфини как свободный гражданин и
знать не хотел...
     ______________
     * Букв. смертельный прыжок (итал.). Здесь - непроходимое расстояние.

     - Воображаю его в этом состоянии! - перебила с улыбкою Полина.
     - Ужасен!  -  продолжал князь.  -  Он начинает эту бедную женщину всюду
преследовать,  так что муж не велел,  наконец,  пускать его к себе в дом; он
затевает еще  больший  скандал:  вызывает его  на  дуэль;  тот,  разумеется,
отказывается;  он ходит по городу с кинжалом и хочет его убить,  так что муж
этот принужден был жаловаться губернатору -  и нашего несчастного любовника,
без копейки денег,  в одном пальто,  в тридцать градусов мороза,  высылают с
жандармом из города...
     - Бедный! - подхватила Полина.
     - Нет,  вы погодите, чем еще кончилось! - перебил князь. - Начинается с
того,  что Сольфини бежит с первой станции.  Проходит несколько времени -  о
нем  ни  слуху ни  духу.  Муж этой госпожи уезжает в  деревню;  она остается
одна... и тут различно рассказывают: одни - что будто бы Сольфини как из-под
земли вырос и  явился в  городе,  подкупил людей и пробрался к ним в дом;  а
другие говорят,  что он писал к ней несколько писем, просил у ней свидания и
будто бы она согласилась.
     - Очень может быть,  что и  согласилась:  из одного чувства сострадания
можно решиться на это, - отнеслась Полина к Калиновичу.
     - Очень может быть, - подтвердил тот.
     - Конечно,  -  подхватил князь и продолжал, - но, как бы то ни было, он
входит к  ней в спальню,  запирает двери...  и какого рода происходила между
ними  сцена  -  неизвестно;  только  вдруг  раздается  сначала  крик,  потом
выстрелы. Люди прибегают, выламывают двери и находят два обнявшиеся трупа. У
Сольфини в руках по пистолету: один направлен в грудь этой госпожи, а другой
он вставил себе в рот и пробил насквозь череп.
     - Ну,  что это,  князь? Как это ужасно и жалко!.. - проговорила Полина,
зажимая глаза.
     Князь отвечал ей только пожатием плеч.
     - Но при всех этих сумасбродствах, - снова продолжал он, - наконец, при
этом  страшном  характере,  способном совершить преступление,  Сольфини  был
добрейший и благороднейший человек. Например, одна его черта: он очень любил
ходить в  наш  собор на  архиерейскую службу,  которая напоминала ему  Рим и
папу.  Там обыкновенно на паперти встречала его толпа нищих. "А, вы, бедные,
- говорил он,  -  вам нечего кушать!" -  и все, сколько с ним ни было денег,
все раздавал.
     - Артист! - сказала Полина и вздохнула.
     - Артист в полном смысле этого слова,  - повторил князь и призадумался,
как бы сбираясь с  мыслями.  -  Все это,  -  начал он после нескольких минут
размышления,  -  я рассказал Пушкину;  он выслушал, и чрез несколько дней мы
опять с  ним встречаемся.  "Знаешь ли,  говорит,  князь,  я твоего итальянца
описываю?  Заезжай завтра ко мне,  я тебе прочту".  Я еду... Начинает он мне
читать своего известного импровизатора.  "Ну,  что?  Как  тебе нравится?"  -
спрашивает.  "Превосходно,  говорю:  но  что  же  тут  общего с  моим пустым
рассказом?" -  "Очень много, отвечает: он подал мне мысль вывести природного
художника, импровизатора, посреди нашего холодного, эгоистического общества"
- и таким образом мой Сольфини обессмертился.
     Весь  этот длинный рассказ князя Полина выслушала с  большим интересом,
Калинович тоже с полным вниманием, и одна только генеральша думала о другом:
голос ее старческого желудка был для нее могущественнее всего.
     - Скоро ли мы будем обедать? - спросила она у дочери.
     - Скоро, maman, - отвечала та.
     Калинович понял, что время уехать, и встал.
     - Au revoir, au revoir...* - начал было князь.
     ______________
     * До свиданья, до свиданья... (франц.).

     - Monsieur Калинович,  может быть, будет так добр, что отобедает у нас?
- произнесла вдруг Полина.
     По лицу князя пробежала опять мгновенная и едва заметная улыбка.
     - Прекрасно, прекрасно! Это продолжит еще несколько часов нашу приятную
беседу, - подхватил он.
     Калинович поклонился.
     - Прекрасно,  прекрасно,  -  повторил князь,  -  кладите вашу  шляпу  и
присядьте.
     Калинович  сел,  и  опять  началась  довольно  одушевленная  беседа,  в
которой,  разумеется,  больше всех говорил князь, и все больше о литературе.
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в
котором, благодаря бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых
годов;  радовался  вечному  истреблению од,  ходульных драм,  которые  своей
высокопарной ложью  в  каждом здравомыслящем человеке могли только развивать
желчь;  радовался,  наконец,  совершенному изгнанию стихов к ней,  к луне, к
звездам;   похвалил  внешнюю  блестящую  сторону  французской  литературы  и
отозвался  с  уважением об  английской -  словом,  явился  в  полном  смысле
литературным дилетантом и,  как можно подозревать,  весь рассказ о  Сольфини
изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и
любовь к  искусствам,  а  вместе с  тем  намекнуть и  на  свое  знакомство с
Пушкиным,  великим поэтом и человеком хорошего круга,  - Пушкиным, которому,
как  известно,  в  дружбу  напрашивались после  его  смерти  не  только люди
совершенно ему незнакомые,  но даже печатные враги его,  в силу той невинной
слабости,  что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к великому
человеку и хоть одним лучом его славы осветить себя.  Все это Калинович, при
его  уме и  проницательности,  казалось бы,  должен был сейчас же  увидеть и
понять,  но он ничего подобного даже не заметил.  Что делать! Князь очень уж
ловко  подошел с  заднего крыльца к  его  собственному сердцу и  очень тонко
польстил ему  самому;  а  курение нашему я,  даже самое грубое,  имеет,  как
хотите,  одуряющее свойство.  Очень  много  на  свете людей,  сердце которых
нельзя тронуть ни мольбами, ни слезами, ни вопиющей правдой, но польсти им -
и  они смягчатся до нежности,  до службы;  а герой мой,  должно сказать,  по
преимуществу принадлежал к этому разряду.
     В  четыре часа  с  половиной Полина,  князь и  Калинович сели за  стол.
Генеральша кушала  у  себя  в  спальне.  Прислуживала целая  стая  ливрейных
гайдуков. Кушанье подавалось в серебряной миске и на серебряных блюдах. Обед
был на славу,  какой только можно приготовить в уездном городе. У генеральши
остался еще после покойного ее  мужа,  бывшего лет одиннадцать кавалерийским
полковым  командиром,  щегольской повар,  который  -  увы!  -  после  смерти
покойного  барина  изнывал  в   бездействии,   практикуя  себя  в   создании
картофельного супа и  жареной печенки,  и  деятельность его вызывалась тогда
только,  когда приезжал князь;  ему  выдавалась провизия,  какую он  хотел и
сколько хотел,  и  старик умел  себя  показать!..  После всякого почти обеда
князь, встречая его, не упускал случая обласкать.
     - Чудо,  прелесть!  - говорил он, целуя кончики пальцев. - Вы, Григорий
Васильич, решительно талант.
     Григорий Васильев при этом мрачно на него взглядывал.
     - Не  у  чего  мне,  ваше сиятельство,  таланту быть,  в  кухарки нынче
поступил,  только и умею овсяную кашицу варить,  -  отвечал он,  и князь при
этом обыкновенно отвертывался,  не желая слышать от старика еще более, может
быть, резкого отзыва о господах.
     После обеда перешли в  щегольски убранный кабинет,  пить кофе и курить.
М-lle  Полине давно уж  хотелось иметь уютную комнату с  камином,  бархатной
драпировкой и  с  китайскими безделушками;  но  сколько она  ни  ласкалась к
матери,  сколько ни просила ее об этом, старуха, израсходовавшись на отделку
квартиры,  и слышать не хотела.  Полина, как при всех трудных случаях жизни,
сказала об этом князю.
     - О,  это мы устроим!  -  возразил он и тем же вечером завел разговор о
кабинете.
     - Нет, князь, нет и нет: это лишнее, - отвечала старуха.
     - Какое же лишнее, ma tante? Кузине приютиться негде.
     - Нет, лишнее! - повторила старуха решительно.
     - В  таком случае я  отделываю этот кабинет для кузины на свой счет,  -
сказал князь.
     - Я знаю,  что ты готов бросать деньги, где только можно, - проговорила
генеральша и улыбнулась.
     Она,  впрочем, думала, что князь только шутит, но вышло напротив: в две
недели  кабинетик был  готов.  Полине  было  ужасно  совестно.  Старуха тоже
недоумевала.
     - Что, князь, неужели ты нам даришь это? - спросила она.
     - Дарю,  ma tante,  дарю,  но только не вам, а кузине, мы вас даже туда
пускать не будем, - отвечал тот.
     - Ах, какой ты безрассудный! - говорила генеральша, качая головой, но с
заметным удовольствием (она любила подарки во всевозможных формах).
     - Merci,  cousin!*  -  сказала Полина и  с  глубоким чувством протянула
князю руку, которую тот пожал с значительным выражением в лице.
     ______________
     * Спасибо, кузен! (франц.).

     Когда  все  расселись по  мягким низеньким креслам,  князь  опять навел
разговор на литературу,  в котором,  между прочим,  высказал свое удивление,
что,  бывая в последние годы в Петербурге, он никого не встречал из нынешних
лучших литераторов в порядочном обществе;  где они живут?  С кем знакомы?  -
бог  знает,  тогда как  это  сближение писателей с  большим светом,  по  его
мнению, было бы необходимо.
     - Вы, господа литераторы, - продолжал он, прямо обращаясь к Калиновичу,
- живя  в  хорошем  обществе,  встретите  характеры  и  сюжеты  интересные и
знакомые для образованного мира,  а общество, наоборот, начнет любить, свое,
русское, родное.
     Калинович на это возразил, что попасть в большой свет довольно трудно.
     - Напротив, - возразил в свою очередь князь, - надобно только поискать.
Конечно,   на   первых  порах  самолюбие  ваше   будет  несколько  неприятно
щекотаться,  но потом вас узнают,  привыкнут, полюбят... Мало ли мы видим, -
продолжал он,  -  что  в  самых  верхних слоях общества живут люди  ничем не
значительные, бог знает, какого сословия и даже звания, а русский литератор,
поверьте,  всегда там  займет приличное ему  место.  Но  эти ваши,  господа,
закоулочные знакомства,  это вечное пребывание в своих кружках,  как хотите,
невольно  кладет   неприятный  оттенок   на   самые   сочинения.   Пословица
справедлива: "Скажи мне, с кем ты знаком, а я скажу, кто ты".
     Калинович,  по-видимому,  соглашался с  князем и  только в одиннадцатом
часу стал раскланиваться.
     - Надеюсь, что вы будете нас посещать иногда, - сказала ему Полина.
     Калинович отвечал,  что  он  сочтет  это  за  самое  приятное для  себя
удовольствие.
     - Я с своей стороны,  -  подхватил князь, - имею на этот счет некоторое
предположение.  Послез