comtesse  Miloff**,   Иван  Петрович  Захарьин,   генерал-лейтенант,   Serge
Milkovsky***,  Петр Николаевич Трубнов,  флигель-адъютант,  и так далее; был
даже какой-то испанский гранд Auto de Salvigo**** - словом, весь этот цвет и
букет петербургского люда, который так обаятельно, так роскошно показывается
нашим вульгарным очам на Невском проспекте и  в Итальянской опере и сблизить
с   которым  мою   молодую  чету  неусыпно  хлопотала  приятельница  Полины,
баронесса.  В  какой мере все  это тешило самолюбие героя моего,  -  сказать
трудно;  во всяком случае,  он,  кажется,  начинал уж привыкать к  своему не
совсем,  конечно,  честному,  но зато высокоблистательному положению. Когда,
задумавшись и  заложив руки назад,  он  ходил по своей огромной зале,  то во
всей  его  солидной  посадке  тела,  в  покрое  даже  самого  фрака,  так  и
чувствовался будущий действительный статский советник,  хоть в  то  же время
добросовестность автора заставляет меня сказать,  что  все  это  спокойствие
была  чисто одна  личина:  в  душе Калинович страдал и  беспрестанно думал о
Настеньке!  На  другой день свадьбы он  уехал в  Павловск и  отправил к  ней
оттуда  двадцать  пять  тысяч  серебром при  коротеньком письме,  в  котором
уведомлял ее  о  своей женитьбе и  умолял только об одном,  чтоб она берегла
свое здоровье и не проклинала его.  Ответа он не ждал, потому что не написал
даже своего адреса.
     ______________
     * Граф Кулгаков (франц.).
     ** госпожа Дигавурова, урожденная графиня Милова (франц.).
     *** Сергей Милковский (франц.).
     **** Ауто де Сальвиго (исп.).

     23 октября назначен был у баронессы большой бал собственно для молодых.
Накануне этого  дня,  поутру,  Калинович сидел  в  своем  богатом  кабинете.
Раздался звонок,  и  вслед за  тем  послышались в  зале знакомые шаги князя.
Калинович сделал гримасу.
     - Здравствуйте и вместе прощайте! - произнес гость, входя.
     - Что ж так? - спросил Калинович неторопливо.
     - Еду-с...  Дело наше о  привилегии кончилось -  значит,  теперь надо в
деревню... работать... хлопотать... - отвечал князь и остановился, как бы не
договорив чего-то; но Калинович понял.
     - Может быть,  вы деньги желаете получить? - сказал он после некоторого
молчания.
     - Да,  Яков Васильич,  я бы просил вас.  Я теперь такую кашу завариваю,
что припасай только! - произнес князь почти униженным тоном.
     Калинович нарочно зевнул,  чтоб  скрыть  улыбку презрения,  и  небрежно
выдвинул незапертый ящик в столе.
     - Билетами хотите? - проговорил он.
     - Все равно!  - отвечал князь, вынимая и отдавая Калиновичу его заемное
письмо.
     Калинович подал ему билет опекунского совета.
     - Пятьдесят две тысячи ровно! - проговорил он.
     - Верю  и  благодарю-с!  -  подхватил князь и,  великодушно не  поверив
уплаты, сунул билет в карман.
     Калинович между тем,  разорвав с  пренебрежением свое заемное письмо на
клочки и  бросив его  на  пол,  продолжал молчать,  так  что  князю начинало
становиться неловко.
     - Что ваша,  однако,  баронесса,  скажите?  Я видел ее как-то на днях и
говорил с ней о вас, - начал было князь.
     - Я и сам с ней говорил,  - возразил Калинович с насмешкой. - Сегодня в
два  часа еду к  ней,  -  присовокупил он,  как бы  желая покончить об  этом
разговор.
     - Поезжайте,  поезжайте,  - подхватил князь, - как можно упускать такой
случай!  Одолжить ее каким-нибудь вздором -  и  какая перспектива откроется!
Помилуйте!..  Литературой, конечно, вы теперь не станете заниматься: значит,
надо служить;  а  в  Петербурге без этого заднего обхода ничего не сделаешь:
это  лучшая пружина,  за  которую взявшись можно еще  достигнуть чего-нибудь
порядочного.
     Явное презрение выразилось при этих словах на  лице Калиновича.  Тотчас
же  после свадьбы он  начал выслушивать все  советы князя или невнимательно,
или с насмешкою.
     - Что, однако, Полина? Могу я ее видеть? - продолжал он.
     - Нет, она не одета, - отвечал сухо Калинович.
     - Значит, до свиданья! - проговорил князь, несколько растерявшись.
     Хозяин только мотнул головой и не привстал даже. Князь ушел.
     - Мерзавец!  -  проговорил ему вслед довольно громко Калинович и вскоре
выехал  со  двора.  Развалясь и  положа нога  на  ногу,  уселся он  в  своей
маленькой каретке и быстро понесся по Невскому. В Морской экипаж остановился
перед главным входом одного из великолепных домов.
     Калинович назвал швейцару свою фамилию.
     - Пожалуйте, - проговорил тот и дал знать звонком в бельэтаж.
     Калиновичу невольно припомнился его первый визит к генеральше. Он снова
входил теперь в барский дом,  с тою только разницею, что здесь аристократизм
был  настоящий:  как-то  особенно  внушительно  висела  на  окнах  бархатная
драпировка;  золото,  мебель,  зеркала -  все  это  было тяжеловесно богато;
тропические растения,  почти затемняя окна,  протягивали свою сочную зелень;
еще  сделанный  в  екатерининские времена  паркет  хоть  бы  в  одном  месте
расщелился.  Самый воздух благоухал какой-то  старинной знатью.  Баронесса в
ужас приходила от  всего этого старого хлама,  но барон оставался неумолим и
ничего не  хотел изменить.  Он  дозволил жене  только убрать свое  небольшое
отделение,  как ей  хотелось,  не  дав,  впрочем,  на  то  ни копейки денег.
Баронесса,  однако,  несмотря на это, сделала у себя совершенный рай, вполне
по современному вкусу.  Точно в жилище феи, вступил Калинович в ее маленькую
гостиную,  где она была так любезна, что в утреннем еще туалете и пивши кофе
приняла его.
     - Bonjour!  -  проговорила она ему навстречу,  ангельски улыбаясь,  как
некогда улыбалась княжна,  с тем только преимуществом, что делала это как-то
умней и осмысленней.
     - Bonjour, madame! - отвечал он с чувством собственного достоинства, но
тоже любезно.
     - Desirez vous du cafe?* - спросила баронесса.
     ______________
     * Хотите кофе? (франц.).

     - Je vous prie!* - отвечал Калинович.
     ______________
     * Пожалуйста! (франц.).

     - А  курить?  -  прибавила  баронесса,  подвигая  серебряный  стакан  с
папиросами.
     Калинович закурил.
     - Я привез вам маленькую сумму... - начал он.
     - Ах,  да,  да,  merci!  -  подхватила скороговоркой баронесса, немного
сконфузившись, и тотчас же переменила разговор. - Скажите, - продолжала она,
- вы давно были влюблены в Полину? Мне это очень интересно знать.
     - Да, давно, - отвечал Калинович с замечательным присутствием духа.
     - Она  очень  милая,  очень умная...  нехороша собой,  но  именно,  что
называется, une femme d'esprit: умный человек, литератор, именно в нее может
влюбиться. Voulez vous prendre encore une tasse?*.
     ______________
     * Не хотите ли еще чашку? (франц.).

     - Non,  merci,  - отвечал Калинович. - Деньги... - прибавил он, вынимая
из кармана толстую пачку ассигнаций.
     - Да; но мне, я думаю, нужно вам дать какую-нибудь бумагу?
     - Нет, не нужно, - отвечал Калинович.
     - Merci, - отвечала баронесса, кладя в раздумье деньги в стол.
     Несколько времени они оба молчали.
     - Я к вам, баронесса, тоже имею просьбу... - начал Калинович.
     - Ах,  да,  знаю,  знаю! - подхватила та. - Только постойте; как же это
сделать? Граф этот... он очень любит меня, боится даже... Постойте, если вам
теперь ехать к нему с письмом от меня,  очень не мудрено, что вы затеряетесь
в толпе:  он и будет хотеть вам что-нибудь сказать, но очень не мудрено, что
не успеет.  Не лучше ли вот что:  он будет у меня на бале;  я просто подведу
вас к нему, представлю и скажу прямо, чего мы хотим.
     - Если можно будет это сделать, так, конечно... - сказал Калинович.
     - Конечно, можно. Неужели вы думаете, что в Петербурге на балах говорят
о чем-нибудь другом:  все о делах...  такой уж несносный город! - произнесла
баронесса.
     В это время раздался звон шпор. Калинович встал.
     - Adieu, до завтра, - произнесла баронесса.
     Калинович поклонился.
     - Скажите Полине,  чтоб она была непременно в своем белом платье.  Elle
est magnifique!
     - Слушаю-с,  -  проговорил Калинович и ушел.  Приятная улыбка,  которая
оживляла лицо его в  продолжение всего визита,  мгновенно исчезла,  когда он
сел в  экипаж;  ему хотелось хоть бы  пьяным напиться до  бесчувствия,  чтоб
только не  видеть и  не  понимать,  что вокруг него происходило.  Дома,  как
нарочно,  вышла ему  навстречу Полина в  новом ваточном платье для гулянья и
спрашивала: "Хороша ли она?"
     - Хороша,  -  отвечал с гримасою Калинович,  и через полчаса они гуляли
под руку на Невском.
     Бал!  Бал!..  Когда-то упоительное и  восхитительное слово!  Еще Пушкин
писал:  "Люблю я  бешеную младость и  тесноту,  и  шум,  и  радость,  и  дам
изысканный наряд!" Но нас,  детей века,  уж этим не надуешь.  Мы знаем,  что
такое  бал,   особенно  великосветский.  Надобно  решительно  иметь  детское
простодушие одного моего знакомого прапорщика,  который даже в пище вкусу не
знает;  надобно именно владеть его головой,  чтоб поверить баронессе,  когда
она мило уверяет вас,  что дает этот бал для удовольствия общества, а не для
того,  чтоб  позатянуть поступившее на  нее  маленькое  взыскание,  тысяч  в
тридцать серебром,  о  чем она и будет тут же,  под волшебные звуки оркестра
Лядова,  говорить с особами,  от которых зависит дело.  А вон этот господин,
застегнутый,  как Домби{347}, на все пуговицы, у которого, по мнению врачей,
от  разливающейся каждый день желчи окончательно сгнила печенка,  -  неужели
этот  аспид  человечества приехал  веселиться?  Вы,  милая,  белокурая дама,
рассеянно теряющаяся в толпе!  Я чувствую, как сердце ваше обливается кровью
при  мысли,  что  муж ваш на  днях еще в  одном прении напорол такую чепуху,
которая окончательно обнаружила всю глубину его умственных неспособностей, и
вам  вряд ли  удастся удержать тот  великолепный пост,  на  котором вам  так
удобно.   А  вы,  ваше  превосходительство,  зачем  вы  так  насилуете  вашу
чиновничью  натуру  и   стараетесь  удерживать  вашу   адамовскую  голову  в
накрахмаленных воротничках,  не склоняя ее земно на каждом шагу,  к  чему вы
даже чувствуете органическую потребность -  и все это вы делаете, я знаю, из
суетного  желания  показаться вольнодумцем вон  этому  господину с  бородой,
задумчиво стоящему у колонны.  А вам,  m-me Хмарова,  при всем моем глубоком
уважении,  откровенно должен сказать,  что  я  не  верю вашему христианскому
смирению,  как ни глубоко скромен и прост ваш бальный туалет и как ни кроток
ваш взгляд,  которым вы оглядываете всю эту разряженную, суетную толпу... Но
нет!  Червь  злобы точит ваше  сердце в  настоящую минуту!  Вам  хотелось бы
разорвать на  части и  растоптать,  как  гадину,  этого блестящего генерала,
небрежно сидящего в кресле и закинувшего на задок свою курчавую голову. Он с
полчаса  уже  говорит по-французски лучше  любого  француза и  каждую  мысль
завершает еще каламбурами.  Вы очень хорошо знаете, что он явно называет вас
притворщицей и много вредит вашему весу!  Ты,  гражданский воин, мужественно
перенесший  столько  устремленных  на   тебя   ударов   и   стяжавший  такую
известность,  что  когда некто ругнул тебя  в  обществе,  то  один из  твоих
клиентов заметил,  что каким же образом он говорит это,  когда тебя лично не
знает?  "Черта тоже никто не знает, а все бранят!" - возразил некто и привел
публику в  восторг своим ответом.  Ты  все это перенес,  но  теперь и  тебе,
оставленному при  одних  только  павлиньих перьях,  без  сознания той  силы,
которая некогда заключалась в  твоей подписи,  и  тебе неловко!  Ты  приехал
почти по необходимости,  с единственной целью наблюдать своим орлиным взором
за  четырьмя рожденными тобой  краснощекими козочками,  чтоб  сердца  их  не
заразились вульгарным чувством к какому-нибудь пролетарию.  Жму,  наконец, с
полным участием руку тебе,  мой  благодушный юноша,  несчастная жертва своей
грозной богини-матери,  приславшей тебя сюда искать руки и  сердца блестящей
фрейлины,  тогда как сердце твое рвется в маленькую квартирку на Пески,  где
живет она,  сокровище твоей жизни,  хотя ты  не  смеешь и  подумать украсить
когда-нибудь ее  скромное имя своим благородным гербом.  Но  еще больше жаль
мне тебя,  честный муж,  потомок благородного рода:  как одиноко стоишь ты с
отуманенной от  дел головой,  зная,  что тут же  десятки людей точат на тебя
крамолы  за  воздвигнутые тобой  гонения на  разные  спокойно существовавшие
пакости...  Никому  и  никому не  весело вам,  мученикам честолюбия,  денег,
утонченного разврата и пустой фланерской жизни!
     Часу  в   двенадцатом,   наконец,   приехали  молодые.   Они  замедлили
единственно по случаю туалета молодой,  которая принялась убирать голову еще
часов с шести,  но все, казалось ей, выходило не к лицу. Заставляя несколько
раз  перечесывать  себя,   она  бранилась,  потом  сама  начала  завиваться,
обожглась  щипцами,  бросила  их  парикмахеру в  лицо,  переменила  до  пяти
платьев, разорвала башмаки и, наконец, расплакалась. Калинович, еще в первый
раз видевший такой припадок женина характера, вышел из себя.
     - Или вы  сейчас одевайтесь,  или я  уеду один!  -  прикрикнул он таким
тоном,  что Полина сочла за лучшее смириться и  с затаенным волнением сейчас
же оделась, но только совершенно уж без всякого вкуса. Когда появились они в
зале, хозяйка сейчас же пошла им навстречу.
     - А, поздно, поздно! - говорила она.
     - Мне понездоровилось, - отвечала Полина.
     Калинович между тем  при  виде целой стаи красивых и  прелестных женщин
замер в душе,  взглянув на кривой стан жены, но совладел, конечно, с собой и
начал  кланяться знакомым.  Испанский гранд  пожал у  него  руку,  сенаторша
Рыдвинова,  смотревшая,  прищурившись,  в  лорнет,  еще  издали  кивала  ему
головой.  Белокурый поручик  Шамовский,  очень  искательный молодой человек,
подошел к нему и, раскланявшись, очень желал с ним заговорить.
     - Скажите, вы пишете теперь что-нибудь? - спросил он.
     - Нет, - отвечал односложно Калинович.
     Поручик приостановился ненадолго,  выправил еще более свою грудь вперед
и спросил:
     - А скажите, кто теперь первый писатель?
     - По мнению каждого, я думаю, он сам, - отвечал Калинович.
     Поручик засмеялся.
     - Да,  это вероятно...  - начал было он, но Калинович не счел за нужное
продолжать далее с  ним  разговор и,  сколь возможно вежливо отвернувшись от
него, обратился к проходившей мимо хозяйке.
     - Граф здесь? - спросил он.
     - Да... Не теряйте меня из виду: сделаем... - отвечала та мимоходом.
     Калинович поблагодарил ее  улыбкой и  пошел  к  m-me  Digavouroff,  nee
comtesse Miloff, и пригласил ее на кадриль.
     Время  блестящих и  остроумных разговоров между  кавалерами и  дамами в
танцах,  а тем более разговоров о чувствах,  давно миновалось.  Наш светский
писатель,  князь Одоевский{350},  еще в тридцатых,  кажется, годах остроумно
предсказывал, что с развитием общества франты высокого полета ни слова уж не
будут  говорить.   В   настоящее  время  для  каждого  порядочного  человека
достаточно  одного   молчаливого  самоуслаждения,   что   он   находится  не
где-нибудь, а в среде сливок человечества...
     Герой мой, проговоривший с своею дамою не более десяти слов, был именно
под  влиянием этой  мысли:  он,  видя себя собратом этого общества,  не  без
удовольствия помышлял,  что еще месяца три назад только заглядывал с улицы и
видел   в   окна   мелькающими   эти   восхитительные  женские   головки   и
высокоприличные фигуры мужчин.  Приятность этих ощущений в нем была, однако,
уничтожена мгновенно,  когда он  взглянул в  один  из  углов залы  и  увидел
господина с  бородой,  стоявшего по-прежнему  у  колонны,  и  около  него  -
Белавина. Калинович обмер. Половину громадного состояния своего готов он был
в это время отдать,  чтоб только не было тут этого обличителя,  который мог,
во всеуслышание всей этой великосветской толпы,  прокричать ему:  ты подлец!
"Тогда как я не подлец,  боже мой! Если б только он знал все мои страдания!"
- болезненно думал Калинович, и первое его намерение было во что бы ни стало
подойти к  Белавину,  открыть ему свое сердце и просить,  требовать от него,
чтоб он не презирал его, потому что он не заслуживает этого. С этими мыслями
он подошел и, сколько мог, проговорил развязно:
     - Здравствуйте, Михайло Сергеич!
     - Здравствуйте, - отвечал тот.
     Глубокое презрение послышалось Калиновичу в мягком голосе приятеля.  Не
зная,  как далее себя держать,  он стал около. Белавин осмотрел его с ног до
головы.
     - Мне  нужно еще возвратить деньги ваши,  -  проговорил он  и  вынул из
кармана посланный билет к Настеньке.
     Калинович не  нашелся ничего  более  сделать,  как  взять  и  торопливо
положить его в  карман.  Белавин в свою очередь тоже потупился.  Ему самому,
видно, совестно было исполнение подобного поручения.
     Калинович между тем не отходил и как-то переминался.
     - Что же,  как же? - говорил он. Но Белавин уж более не обращал на него
внимания и обратился к господину с бородой:
     - Вы  давеча  говорили насчет  Чичикова,  что  он  не  заслуживает того
нравственного  наказания,  которому  подверг  его  автор,  потому  что  само
общество не  развило в  нем понятия о  чести;  но  что тут общество сделает,
когда он сам дрянь человек?
     - Оно, может быть, удержало бы его, - проговорил господин с бородой.
     - А у нас,  напротив, всюду наплыв, чтоб покачнуть человека, - вмешался
скромно Калинович.
     - Гм!  Наплыв! - произнес с усмешкою Белавин. - Не в наплыве тут дело -
натуришка гадкая!  И  что такое в  подобных людях сознание?  Китайская тень,
поставленная сбоку воспитанием,  порядочным обществом! Вот он, может быть, и
посмотрит иногда на  нее,  как будто бы  испугается,  а  природные инстинкты
все-таки  возьмут  свое.   В   противном  случае  можно  дойти  до  ужасного
заключения,  что в самом деле совесть - дело условное. Прирожденное человеку
добро всегда непосредственно,  помимо воли его выражается.  Начиная с  самых
развитых до  самых  варварских обществ,  мы  видим мучеников чести и  добра.
Зрячего слепые не собьют, а он их за собой поведет. А когда этого нет, так и
нечего  на  зеркало  пенять:  значит,  личико  криво!  -  заключил Белавин с
одушевлением и с свободой человека, привыкшего жить в обществе, отошел и сел
около одной дамы.
     Калинович был уничтожен.  Он очень хорошо понимал,  что Белавин нарочно
усиливал речь, чтоб чувствительней уколоть его.
     - Баронесса вас  просит,  -  сказал,  быстро  подходя к  нему,  поручик
Шамовский.
     - А! - произнес Калинович, обводя бессмысленно глазами залу.
     - Она там,  во второй гостиной,  - подхватил поручик. - Не угодно ли, я
вас провожу?
     Калинович пошел за ним.
     - Я  здесь  все  проулочки  знаю,  -  продолжал  самодовольно  поручик,
действительно знавший расположение всех знакомых ему великосветских домов до
мельчайших подробностей.
     В небольшой уютной комнате нашли они хозяйку с старым графом, выражение
лица которого было на этот раз еще внушительнее.  В своем белом галстуке и с
своими  звездами  на   фраке   он   показался  Калиновичу  статуей  Юпитера,
поставленной в таинственную нишу. Как серна, легкая и стройная, сидела около
него баронесса.
     - Вот он! - проговорила она, указывая на входящего Калиновича.
     Герой мой отдал вежливый поклон.
     - Я  вас,  кажется,  видал  у  теперешней вашей супруги?  -  проговорил
старик.
     - Точно так, ваше сиятельство, я имел честь встретиться там с вами раз,
- отвечал Калинович.
     - Присядьте тут поближе к нам, - сказала ему баронесса.
     Калинович сел.
     - Баронесса мне говорила,  - начал старик, - что вы желали бы служить у
меня.
     - Если б только,  ваше сиятельство,  позволили мне надеяться... - начал
было Калинович, но граф