потолковали еще с  полчаса о  разных новостях,  причем хозяин
разговорился, между прочим, об одной капитальной журнальной статье, разобрал
ее  с  свойственной ему  тонкостью  и,  не  найдя  в  ней  ничего  нового  и
серьезного, воскликнул: - Что это за бедность умственная, удивительно!
     - Удивительно! - повторил и Калинович за ним.
     Распростившись,  он пошел к своей Настеньке.  Белавин между тем, позвав
человека,  велел,  чтоб  подавали экипаж,  намереваясь часа два  походить по
Невскому,  а  потом ехать в  английский клуб  обедать.  Странное и  довольно
любопытное явление могут представить читателю эти  два человека,  которых мы
видели теперь вместе.  Белавин,  сколько можно было его понять,  по всем его
убеждениям,  был истый романтик,  идеалист,  - как хотите, назовите. Богатый
человек,  он почти не служил,  говоря,  что не может укладываться ни в какой
служебной рамке.  Всю почти первую молодость он  путешествовал:  Рим знал до
последней его  картины,  до  самого  глухого  переулка;  прошел  пешком  всю
Швейцарию;  жил и  учился в  Париже,  в  Лондоне...  но  и  только!  Во всем
остальном жизнь его была в  высшей степени однообразна и бесцветна.  Вся она
как  будто  бы  состояла из  этого стремления к  образованию,  из  толков об
изящном,  о  науке,  о политике,  из хороших потом обедов,  из житья летом в
своей усадьбе или на даче, но всегда при удивительно хорошем местоположении.
Даже имением своим он управлял особенно как-то расчетливо и спокойно.  Самые
искренние его приятели в  отношении собственного его сердца знали только то,
что когда-то он был влюблен в девушку,  которой за него не выдали, потом был
в самых интимных отношениях с очень милой и умной дамой,  которая умерла; на
все это,  однако,  для самого Белавина прошло, по-видимому, легко; как будто
ни  одного дня в  жизни его не существовало,  когда бы он был грустен,  да и
повода как  будто  к  тому  не  было,  -  тогда как  героя моего,  при  всех
свойственных ему практических стремлениях,  мы  уже около трех лет находим в
истинно романтическом положении.  Чем это условливалось?  В  самом ли деле в
романтизме лежит большая доля бесстрастности, или вообще романтики, как люди
более требовательные,  с  более строгим идеалом,  не  так  склонны подпадать
увлечениям, а потому как будто бы меньше живут и меньше оступаются?
     В  ожидании Белавина мои  молодые хозяева несколько поприготовились.  В
маленькой зальце и  кабинете пол  был навощен;  зажжена была вновь купленная
лампа;  предположено было,  чтоб чай, приготовленный с несколько изысканными
принадлежностями,  разливала сама Настенька, словом - проектировался один из
тех чайных вечеров, которыми так изобилует чиновничий Петербург.
     - Вы извольте одеться по-домашнему,  не нарядно,  но только посвежей, -
сказал Калинович Настеньке. Он желал ею похвастаться перед Белавиным.
     - Да, мой друг, хорошо, - отвечала та, угадывая его намерение.
     Часов в девять раздался звонок:  Белавин приехал.  Калинович представил
его Настеньке, как бы хозяйке дома: она немного сконфузилась.
     - Мы  еще  без  вас  уже  много  о   вас  говорили,   -   сказал  гость
бесцеремонным, но вежливым тоном, пожимая ее маленькую ручку.
     - А он говорил обо мне? - спросила Настенька, взглянув на Калиновича.
     - Да,  - отвечал значительно Белавин, садясь и опираясь на свою дорогую
трость.
     - Ну,  однако,  скажите,  - продолжал он, обращаясь к Настеньке, как бы
старый знакомый,  -  вы,  вероятно,  в первый раз еще в Петербурге? Скажите,
какое произвел он на вас впечатление?  Я  всегда интересуюсь знать,  как все
это отражается на свежем человеке.
     - Я  еще  почти  не  видала  Петербурга  и  могу  сказать  только,  что
зодчество, или, собственно, скульптура - одно, что поразило меня, потому что
в других местах России...  я не знаю,  если это и есть,  то так мало, что вы
этого не увидите;  но здесь чувствуется,  что существует это искусство,  это
бросается в глаза. Эти лошади на мосту, сфинксы, на домах статуи...
     Так старалась объяснить намеками свою мысль Настенька, видимо, желавшая
заговорить о чем-нибудь поумнее.
     - А что,  пожалуй,  что это и верно! - произнес в ответ ей Белавин. - Я
сам вот теперь себя поверяю! Действительно, это так; а между тем мы занимаем
не мили,  а сотни градусов, и чтоб иметь только понятие о зодчестве, надобно
ехать  в  Петербург -  это  невозможно!..  Страна  чересчур уж  малообильная
изящными искусствами... Слишком уж!..
     - В  театр теперь все  сбираемся и  не  можем никак попасть -  так  это
досадно! - продолжала Настенька.
     - В театр-с,  непременно в театр! - подхватил Белавин. - Но только не в
Александринку -  боже вас сохрани!  -  а то испортите первое впечатление.  В
итальянскую оперу ступайте.  Это  и  Эрмитаж,  я  вам скажу,  -  два места в
Петербурге, где действительно можно провести время эстетически.
     - Да, и в Эрмитаж, - подхватила Настенька.
     - Непременно.  И  вот вам совет:  не начинайте с испанской школы,  а то
увидите Мурильо{297}, и он убьет у вас все остальное, так что вы смотреть не
захотите,  потому что Рафаэль тут очень слаб... Немецкая эта школа и плоха и
мала...  Во французской Пуссен{297} еще вас немного затронет,  но Мурильо...
этакой страстности в  колорите,  в  положении...  боже ты  мой!  И  все  это
сдержанное,  соразмеренное величайшим художественным тактом -  неподражаемо!
Он и богатство фламандской школы... это восхитительно...
     - Ах, как я рада! - произнесла Настенька, пришедшая в волнение от одной
уж мысли, что все это увидит. - Я не знаю, - продолжала она, - для музыки я,
кажется, просто не рождена, потому что у меня очень дурной слух; но театр...
Я,  конечно,  сносного даже  не  видала,  по,  кажется,  могу ужасно к  нему
привязаться.  И  так  мне  вот  досадно на  Якова  Васильича:  третьего дня,
вообразите,  приходил к нему какой-то молодой человек, Иволгин, который, как
сам он  говорит,  страстно любит театр и  непременно хочет быть актером;  но
Яков  Васильич именно за  это  не  хочет быть с  ним  знаком!  Это  неумно и
несовременно!
     Последние слова  Настенька произнесла с  большим одушевлением.  Белавин
все пристальней и внимательней в нее вглядывался.
     - Да, - подтвердил он ей.
     Калинович между тем улыбался.
     - Это вот тот самый студент,  который в  театре к нам прислушивался,  -
сказал он Белавину.
     Тот кивнул головой.
     - Сын очень богатого отца, - продолжал Калинович, - который отдал его в
университет,  но он там ничего не делает. Сначала увлечен был Каратыгиным, а
теперь сдуру изучает Шекспира.  Явился, наконец, ко мне, больному, начал тут
бесноваться...
     - Ну,  да;  ты тогда был болен;  а теперь что ж?  Ты сам согласен,  что
все-таки стремление это в  нем благородно:  как же  презирать его за это?  -
возразила Настенька.
     - И  особенно  между  петербургской молодежью,  -  вмешался Белавин,  -
которая  так  вся  подтянута,  прилична,  черства  и  никаких  уж  не  имеет
стремлений ни к чему, что хоть немного выходит из обыденного порядка.
     - Да,  -  подтвердила Настенька. - Но согласитесь, если с ним будут так
поступать и в нем убьют это стремление, явится недоверие к себе, охлаждение,
а потом и совсем замрет.  Я, не зная ничего, приняла его, а Яков Васильич не
вышел... Он, представьте, заклинал меня, чтоб позволили ему бывать, говорит,
что имеет крайнюю надобность -  так жалко!  Может быть,  у него в самом деле
есть талант.
     - Какой тут талант! Что это такое! - воскликнул уж с досадою Калинович.
- Ничего не  может быть  несноснее для  меня  этой сладенькой миротворности,
которая  хочет  все  приголубить,  а  в  сущности  это  только  нравственная
распущенность.
     - Уж вовсе у меня это не распущенность, а очень сознательное чувство! -
возразила Настенька.  -  Он вот очень хорошо знает, - продолжала она, указав
на Калиновича и обращаясь более к Белавину,  -  знает,  какой у меня ужасный
отрицательный взгляд был на божий мир; но когда именно пришло для меня время
такого несчастия, такого падения в общественном мнении, что каждый, кажется,
мог бросить в меня безнаказанно камень, однако никто, даже из людей, которых
я,  может быть, сама оскорбляла, - никто не дал мне даже почувствовать этого
каким-нибудь двусмысленным взглядом, - тогда я поняла, что в каждом человеке
есть искра божья, искра любви, и перестала не любить и презирать людей.
     - Нравственная перемена к лучшему, - заметил Белавин.
     - Что ж тут к лучшему? - перебил Калинович. - Вы сами заклятой гонитель
зла...  После  этого  нашего  знакомого  чиновного господина надобно  только
похваливать да по головке гладить.
     - Зло надобно преследовать, а добро все-таки любить, - отвечал спокойно
Белавин.
     - И тогда только вы будете в человеке глубоко ненавидеть зло,  когда вы
способны полюбить в нем искру,  малейшую каплю добра! - подхватила Настенька
с полным одушевлением и ударив даже ручкой по столу.
     - Браво! - воскликнул Белавин, аплодируя ей. - Якову Васильичу, сколько
я  мог  заметить,  капли мало:  он  любит,  чтоб  во  всем было осязательное
достоинство,  чтоб все носило некоторый мундир,  имело ранг; тогда он, может
быть, и поверит.
     - Именно,   -   подхватила  Настенька,  -  и  в  нем  всегда  была  эта
наклонность.  Форма ему иногда закрывала глаза на такое безобразие,  которое
должно было с первого же разу возмутить душу.  Вспомни,  например, хоть свои
отношения  с  князем,  -  прибавила она  Калиновичу,  который  очень  хорошо
понимал, что его начинают унижать в споре, а потому рассердился не на шутку.
     - Погодите!  Я  сейчас же  вам  доставлю удовольствие наслаждаться этой
искрой божьей.  Я сейчас же выпишу этого господина.  Постойте; пускай он вас
учитает!  -  проговорил он  полушутливым и  полудосадливым тоном  и  тут  же
принялся писать записку.
     - Зачем же выписывать, чтоб смеяться потом? - заметила Настенька.
     Белавин одобрительно кивнул головой.
     - Я не буду смеяться,  а посмотрю на вас,  что вы,  миротворцы,  будете
делать,  потому что  эта  ваша задача -  наслаждаться каким-нибудь зернышком
добра в  куче хлама -  у  вас чисто придуманная,  и на деле вы никогда ее не
исполняете, - отвечал Калинович и отправил записку.
     Студент не заставил себя долго дожидаться: еще не встали из-за чая, как
он явился с сияющим от удовольствия лицом.
     - Как я вам благодарен! - проговорил он Калиновичу.
     Тот представил ею Белавину.
     - Monsieur Белавин! - проговорил он с усмешкою.
     Студент пришел в окончательный восторг.
     - Как я рад,  что имею счастие...  - начал он с запинкою и садясь около
своего нового знакомого. - Яков Васильич, может быть, говорил вам...
     Белавин отвечал ему вежливой улыбкой.
     - А что, как ваш Гамлет идет? - спросил Калинович.
     - Гамлета уж я, Яков Васильич, оставил, - отвечал студент наивно. - Он,
как вы  справедливо заметили,  очень глубок и  тонок для меня в  отделке;  а
теперь -  так  это  приятно для  меня,  и  я  именно хотел,  если позволите,
посоветоваться с  вами -  в одном там знакомом доме устраивается благородный
спектакль:  ну,  и,  конечно,  всей  пьесы нельзя,  но  я  предложил и  хочу
непременно поставить сцены из "Ромео и Юлии".
     - И сами, конечно, будете играть Ромео? - спросил Калинович.
     - Да,  не знаю,  как удастся.  Конечно,  на себя я  еще больше надеюсь,
потому что  все-таки  много работал,  но,  главное,  девицы,  которые теперь
участвуют, никак не хотят играть Юлии.
     - Отчего ж? - спросила Настенька.
     Студент пожал плечами.
     - Говорят,  -  отвечал он,  - что роль трудна и что Юлия любит Ромео, а
выражать это чувство на подмостках неприлично.
     Настенька усмехнулась.
     - Здесь то же,  как и  в провинции:  там,  я знаю,  в одном доме хотели
играть "Горе от ума" и ни одна дама не согласилась взять роль Софьи,  потому
что  она  находится в  таких  отношениях с  Молчалиным,  -  отнеслась она  к
Белавину.
     - Общая участь всех благородных спектаклей! - отвечал тот.
     - Прочитайте нам что-нибудь,  - сказал Калинович студенту с явною целью
потешиться над ним.
     - Если позволите, я и книгу с собой принес, - отвечал тот, ничего этого
не  замечая.  -  Только одному неловко;  я  почти не  могу...  Позвольте вас
просить прочесть за Юлию. Soyez si bonne!* - отнесся он к Настеньке.
     ______________
     * Будьте так добры! (франц.).

     - Я  никогда не  читала таким  образом и,  вероятно,  дурно  прочту,  -
отвечала она, взглянув мельком на Калиновича.
     - Вы, вероятно, превосходно прочтете! - подхватил студент.
     - Конечно,  кому  же,  кроме  вас,  читать  за  Юлию?  -  проговорил ей
Калинович.
     Настенька незаметно покачала ему с укоризной головой.
     - Извольте,   -   сказала  она  и,   желая  загладить  насмешливый  тон
Калиновича,  взяла книгу, сначала просмотрела всю предназначенную для чтения
сцену, а потом начала читать вовсе не шутя.
     Студент пришел в восторг.
     - Превосходно! - воскликнул он, и сам зачитал с жаром.
     Калинович взглянул было насмешливо на Настеньку и  на Белавина;  но они
ему не ответили тем же,  а, напротив, Настенька, начавшая следующий монолог,
чем далее читала, тем более одушевлялась и входила в роль: привыкшая почти с
детства читать вслух, она прочитала почти безукоризненно.
     - Знаете  что?  Вы  прекрасно  читаете;  у  вас  решительно сценическое
дарование!  -  проговорил, наконец, Белавин, сохранявший все это время такое
выражение в лице,  по которому решительно нельзя было угадать, что у него на
уме.
     - Ах,  я  очень  рада!  -  подхватила Настенька.  -  Вдруг  я  сделаюсь
актрисой, - прибавила она, обращаясь к Калиновичу.
     - Чего доброго! - отвечал тот.
     Студент между тем пришел в какое-то исступление.
     - Превосходно,  превосходно!  - восклицал он и, обратившись к Белавину,
стал того допрашивать: - Ну, а я что? Скажите, пожалуйста, как я?
     - Ничего;  к  стиху  только  прислушивайтесь;  надобно больше вникать в
смысл и вообще играть нервами, а не полнокровием!.. - отвечал тот.
     - Да,  действительно,  я именно этого и хочу достигнуть,  -  согласился
студент.  - Но вы превосходны! - обратился он к Настеньке. - И, конечно... я
не смею, но это было бы благодеяние - если б позволили просить вас сыграть у
нас  Юлию.  Театр у  нашей хорошей знакомой,  madame Volmar...  я  завтра же
съезжу к ней и скажу: она будет в восторге.
     - Благодарю  вас,   но  я  никогда  не  играла,   -  полуотговаривалась
Настенька.
     - De grace, soyez si bonne!* Будьте великодушны, я готов вас на коленях
просить! - приставал студент.
     ______________
     * Умоляю, будьте так добры! (франц.).

     - Нет-с, она не будет играть! - решил Калинович и, чтобы прекратить эту
сцену, обратился к Белавину и начал с ним совершенно другой разговор.
     Студента,  однако ж,  это не  остановило:  он  все-таки стал потихоньку
упрашивать Настеньку.  Она его почти не слушала и,  развернув Ромео, который
попался ей в первый еще раз, сама не замечая того, зачиталась.
     - Ах, как это хорошо, боже мой! - говорила она.
     Студент глядел на нее с  каким-то умилением.  Белавин тоже останавливал
на ней по временам свои задумчивые голубые глаза.
     Часов в двенадцать гости стали прощаться.
     - Ну,  батюшка,  вы  таким  владеете сокровищем!..  -  сказал Белавин в
передней потихоньку Калиновичу.
     Тот  самодовольно  улыбнулся  и  к  Настеньке,  однако,  возвратился  в
раздумье.
     - Какой должен быть превосходный человек этот Белавин! - сказала она.
     - Да, - отвечал ей машинально Калинович.
     Мысли его были далеко в эту минуту.


                                     IX

     Сцена,  которую я описал в предыдущей главе, стала повторяться довольно
часто, и нравственная стачка между Настенькой и Белавиным начала как-то ярче
и  ярче высказываться.  Калинович между тем  все  больше удалялся от  них  и
сосредоточивался в  самом  себе.  Душа  его  была  не  такого  закала,  чтоб
наслаждаться тихой любовью и  скромной дружбой.  Маленький комфорт,  который
его  окружал,  стал казаться ему  смешон до  гадости.  С  чувством какого-то
ожесточения  отвертывался Калинович  от  магазинных  окон,  из  которых  так
красиво метались в глаза разные вещи,  совершенно,  кажется бы,  необходимые
для каждого порядочного человека.  Проходя мимо огромных домов, в бельэтажах
которых  при  вечернем  освещении через  зеркальные стекла  виднелись цветы,
люстры,   канделябры,   огромные  картины  в  золотых  рамах,   он  невольно
приостанавливался и с озлобленной завистью думал: "Как здесь хорошо, и живут
же  какие-нибудь болваны-счастливцы!"  То  же  действие производили на  него
экипажи,  трехтысячные шубы и, наконец, служащий, мундирный Петербург. Он не
мог   видеть  без   глубокого  сердечного  содрогания,   когда   выходил  из
какого-нибудь присутственного здания господин еще не старых лет,  в крестах,
звездах  и  золотом  камергерском  мундире.  Кроме  уж  этих  прихотливых  и
честолюбивых  желаний,  впереди  восставал  еще  более  существенный вопрос:
деньги,   привезенные  Настенькой,   конечно,   должны   были   прожиться  в
какой-нибудь  год,  но  что  потом  будет?  Калинович ниоткуда и  ничего  не
получал.  Презрение  и  омерзение начинал  он  чувствовать к  себе  за  свое
тунеядство:  человек деятельный по  натуре,  способный к  труду,  он  не мог
заработать какого-нибудь  куска  хлеба  и  питался  последними крохами своей
бедной любовницы -  это уж было выше всяких сил!  Чтоб что-нибудь,  наконец,
предпринять,  он  решился,  переломив самолюбие,  послать к  Зыкову повесть,
заклиная напечатать ее  и  вообще дать  ему  работу при  журнале.  Лично сам
Калинович не в  состоянии был доставить свое творчество и  выслушать,  может
быть,  от приятеля еще несколько горьких уроков;  но, чтоб извинить себя, он
объяснил, что три месяца был болен и теперь еще никуда не выходит.
     В  ответ на это он получил письмо с  черной печатью.  Адрес был написан
женской рукой  и  весь  смочен слезами.  Ему  отвечала жена  Зыкова:  "Друга
вашего,  к которому вы пишете, более не существует на свете: две недели, как
он умер,  все ожидая хоть еще раз увидеться с  вами.  С  просьбой вашей я не
знаю,  что  делать.  Не  хотите ли,  чтоб я  послала ваше сочинение к  Павлу
Николаичу,  который,  после  смерти моего  покойного мужа,  хочет,  кажется,
ужасно с  нами поступать..." Далее Калинович не в состоянии был читать:  это
был последний удар, который готовила ему нанести судьба. Он знал, что как ни
глубоко и  ни  сильно оскорбил его Зыков,  но это был единственный человек в
Петербурге,  который принял  бы  в  нем  человеческое участие и,  по  своему
влиянию,  приспособил бы его к  литературе,  если уж в ней остался последний
ресурс для жизни; но теперь никого и ничего не стало...
     Вы,  юноши и  неюноши,  ищущие в Петербурге мест,  занятий,  хлеба,  вы
поймете положение моего героя, зная, может быть, по опыту, что значит в этом
случае потерять последнюю опору,  между тем как раздражающего свойства мысль
не  перестает вас преследовать,  что вот тут же,  в  этом Петербурге,  сотни
деятельностей,   тысячи  служб  с  прекрасным  жалованьем,  с  баснословными
квартирами,  с  любовью начальников,  могущих для вас сделать вся и все -  и
только вам ничего не дают и вас никуда не пускают!  Чтоб скрыть от Настеньки
свое  отчаяние,  Калинович проворно ушел  из  дома.  Голова  его  решительно
помутилась;  то  думалось ему,  что не найдет ли он потерянного бумажника со
ста тысячами,  то нельзя ли продать черту душу за деньги и, наконец, пойти в
разбойники, награбить и возвратиться жить в общество.
     Вдруг раздался сзади его  голос:  "Яков Васильич!"  Калинович вздрогнул
всем телом.  Это был голос князя Ивана,  и через минуту и сам он стоял перед
ним, соскочив на трот