бывшая
воспитательница княжны,  мистрисс Нетльбет, оставшаяся жить у князя навсегда
- кто понимал,  по дружбе,  а другие толковали,  что князь взял небольшой ее
капиталец себе  за  проценты и  тем  привязал ее  к  своему  дому.  Мистрисс
Нетльбет предложила Калиновичу чаю.
     - Не хотите ли вы съесть что-нибудь? Мы обедаем поздно, - сказал князь.
     Калинович,  никогда до двух часов ничего не евший, но не хотевший этого
показать,  стал выбирать глазами,  что бы взять,  и  m-r ле Гран обязательно
предложил ему котлет,  отозвавшись о  них,  и особенно о шпинате,  с большой
похвалой.
     После этого чайного завтрака все стали расходиться.  М-r ле Гран ушел с
своим воспитанником упражняться в гимнастике;  княгиня велела перенести свое
кресло на  террасу,  причем князь заметил ей,  что  не  ветрено ли  там,  но
княгиня сказала,  что ничего - не ветрено. Нетльбет перешла тоже на террасу,
молча села и, с строгим выражением в лице, принялась вышивать бродери. После
того князь предложил Калиновичу,  если он  не устал,  пройтись в  поле.  Тот
изъявил, конечно, согласие.
     - Папа, и я пойду с вами, - сказала, картавя, княжна.
     У Калиновича сердце замерло от восторга.
     - Allons!* -  сказал князь и, пока княжна пошла одеться, провел гостя в
кабинет,  который тоже  оказался умно  и  богато убранным кабинетом;  мягкая
сафьянная  мебель,  огромный  письменный стол  -  все  это  было  туровского
происхождения.  На  стенах висели часы,  барометры,  термометры и  фамильные
портреты.  В соседней комнате, как видно было чрез растворенную дверь, стоял
посредине бильярд,  а  в углу токарный станок.  Работая головой по нескольку
часов в день, князь, по его словам, имел для себя правилом упражнять и тело.
     ______________
     * Пошли! (франц.).

     "Хорошо жить на свете богатым!" - подумал про себя Калинович и вздохнул
от глубины души.
     Пришла княжна в соломенной пастушеской шляпке и в легком бурнусе.
     - Allons!  -  повторил князь и,  надев тоже серую полевую шляпу,  повел
сначала в  сад.  Проходя оранжереи и  теплицы,  княжна изъявила неподдельную
радость,   что  самый  маленький  бутончик  в   розане  распустился  и   что
единственный на  огромном дереве  померанец толстеет и  наливается.  В  поле
князь начал было  рассказывать Калиновичу свои  хозяйственные предположения,
но княжна указала на летевшую вдали птичку и спросила:
     - Папа, это какая птичка?
     - Ворона,  chere amie*,  ворона,  -  отвечал князь и, возвращаясь назад
через усадьбу,  услал дочь в комнаты,  а Калиновича провел на конский двор и
велел вывести заводского жеребца. Сердито и с пеной во рту выскочил серый, в
яблоках,  рысак,  с  повиснувшим на  недоуздке  конюхом,  и,  остановясь  на
середине  площадки,  выпрямил  шею,  начал  поводить кругом  умными  черными
глазами,  потом опять понурил голову, фыркнул и принялся рыть копытом землю.
Князь,  ласково потрепав его по загривку,  велел подать мерку,  и оказалось,
что жеребец был шести с половиною вершков.
     ______________
     * милый друг (франц.).

     Калинович искренно восхищался всем,  что  видел и  слышал,  и  так  как
любовь освещает в  наших  глазах все  иным  светом,  то  вопрос о  вороне по
преимуществу казался ему чрезвычайно мил.
     - Вы решительно устроили у себя земной раек, - сказал он князю.
     - Да...  Что нам,  прозаистам,  делать, как не заниматься материальными
благами?  -  отвечал тот  и,  попросив гостя  располагать своим временем без
церемонии,  извинился и  ушел  в  кабинет позаняться кой-чем  по  хозяйству.
Калинович прошел на террасу к дамам в надежде увидеть княжну,  но застал там
одну только княгиню,  задумчиво смотревшую на  видневшиеся из-за  сада горы.
Как  бы  желая  чем-нибудь занять молодого человека,  она,  после нескольких
минут молчания, придумала, наконец, и спросила его, откуда он родом, и когда
Калинович отвечал,  -  что из Симбирска,  поинтересовалась узнать, далеко ли
это.  Он отвечал, что далеко, и княгиня, по-видимому, этим удовольствовалась
и замолчала,  продолжая, впрочем, смотреть на своего собеседника так грустно
и печально, что ему, наконец, сделалось неловко.
     "Что это она точно сожалеет и грустит обо мне?" -  подумал он и тоже не
находился с  своей стороны,  о  чем начать бы разговор.  Вскоре,  однако,  в
соседних  комнатах  раздались  радостные восклицания княжны,  и  на  террасу
вбежал маленький князек, припрыгивая на одной ноге, хлопая в ладони и крича:
"Ма  тантенька приехала,  ма  тантенька приехала!.."  -  и  под  именем  "ма
тантеньки" оказалась Полина,  которая  шла  за  ним  в  сопровождении князя,
княжны и  m-r ле Грана.  Княгиня очень ей обрадовалась и тотчас же заметила,
что она приехала в новой амазонке, очень искусно выложенной шнурочками.
     - Как это мило, как это хорошо! - проговорила она, рассматривая наряд.
     - C'est tres joli, maman*, - подхватила с чувством княжна.
     ______________
     * Это очень красиво, мама (франц.).

     - Ба!  О,  я, вандал, и не заметил! - воскликнул князь и, вынув лорнет,
стал рассматривать Полину.
     - Charmant, charmant,* - говорил он.
     ______________
     * Прелестно, прелестно! (франц.).

     M-r ле Гран сказал комплимент,  уже прямо относившийся к Полине,  вроде
того, что она прелестна в этом наряде; та отвечала ему только легкой улыбкой
и обратилась к Калиновичу:
     - А вам, monsieur Калинович, верно, не нравится моя амазонка?
     - Напротив,  я  только не говорю,  а восхищаюсь молча,  -  отвечал он и
многозначительно взглянул на  княжну,  которая в  свою очередь тоже отвечала
ему довольно продолжительным взглядом.
     Полина  приехала в  амазонке,  потому что  после  обеда  предполагалось
катание верхом,  до  которого княжна,  m-r  ле Гран и  маленький князек были
страшные охотники.
     - А вы с нами поедете? - спросила Полина за обедом Калиновича.
     - Я-с?.. - начал было тот.
     - Вы, верно, боитесь ездить верхом? - заметила вдруг княжна.
     - Почему же вы думаете,  что я боюсь?  -  возразил Калинович, несколько
кольнутый этим вопросом.
     - Вы статский: статские все боятся, - отвечала княжна.
     - Нет, я не боюсь, - отвечал Калинович.
     Кавалькада начала собираться тотчас после обеда.  М-r ле Гран и князек,
давно уже мучимые нетерпением,  побежали взапуски в  манеж,  чтобы смотреть,
как  будут  седлать  лошадей.   Княжна,   тоже  очень  довольная,   проворно
переоделась в амазонку. Княгиня кротко просила ее бога ради ехать осторожнее
и не скакать.
     - И я вас,  княжна, о том же прошу; иначе вы в последний раз катаетесь,
- присовокупил князь.
     - Ничего, - отвечала весело княжна.
     - Нет, я ей не позволю, - сказала Полина.
     - Пожалуйста! - проговорили князь и княгиня в один голос.
     Когда лошадей подвели к крыльцу,  князь вышел сам усаживать дам. Князек
и  m-r  ле Гран были уже верхами:  первый на вороном клепере,  а  ле Гран на
самом бойком скакуне.  Полина и княжна сели на красивых, но смирных лошадей.
Калиновичу, по приказанию князя, тоже приведена была довольно старая лошадь.
Но герой мой, объявивший княжне, что не боится, говорил неправду: он в жизнь
свою не  езжал верхом и  в  настоящую минуту,  взглянув на лоснящуюся шерсть
своего коня,  на  его скрученную мундштуком шею и  заметив на удилах у  него
пену,  обмер  от  страха.  Желая,  впрочем,  скрыть это,  он  начал спокойно
усаживаться.
     - Monsieur Калинович, не с той стороны садитесь! - воскликнул ле Гран.
     Князек захохотал.
     - Все равно, - заметил князь.
     - Все  равно!  -  повторил  сконфуженным голосом  Калинович  и  затянул
поводья.  Лошадь начала пятиться назад.  Он  решительно не знал,  что с  ней
делать.
     - Не  держите так крепко!  -  сказал ему князь,  видя,  что он  трусит.
Калинович ослабил поводья.  Поехали.  Ле Гран начал то горячить свою лошадь,
то  сдерживать ее,  доставляя тем  большое удовольствие княжне и  маленькому
князьку, который в свою очередь дал шпоры своему клеперу и поскакал.
     - Bien,  bien!*  -  кричал француз и понесся вслед за ним.  Княжна тоже
увлеклась их примером и понеслась. Калинович остался вдвоем с Полиной.
     ______________
     * Хорошо, хорошо! (франц.).

     - Вас, я думаю, мало интересуют наши деревенские удовольствия, - начала
та.
     - Почему ж? - спросил Калинович, более занятый своей лошадью, в которой
видел желание идти в  галоп,  и  не  подозревая,  что сам был тому причиной,
потому что, желая сидеть крепче, немилосердно давил ей бока ногами.
     - Ваши мысли заняты вашими сочинениями, - отвечала Полина.
     Калинович молчал.
     - И какое это счастье, - продолжала она с чувством, - уметь писать, что
чувствуешь и  думаешь,  и как бы я желала иметь этот дар,  чтоб описать свою
жизнь.
     - Отчего ж вы не опишете,  -  проговорил,  наконец,  Калинович,  все не
могший совладать с своей лошадью.
     - Сама я не могу писать,  -  отвечала Полина,  -  но,  знаете, я всегда
ужасно желала сблизиться с  каким-нибудь поэтом,  которому бы рассказала мое
прошедшее, и он бы мне растолковал многое, чего я сама не понимаю, и написал
бы обо мне...
     Калинович вместо ответа взглянул вдаль.
     - Княжна ускакала;  вы не исполнили вашего обещания княгине,  - заметил
он.
     - Ах,  да; закричите ей, пожалуйста, чтоб она не скакала! - проговорила
Полина.
     - Княжна,   князь  просил  вас   не   скакать!   -   крикнул  Калинович
по-французски.  Княжна не  слыхала;  он  крикнул еще;  княжна остановилась и
начала их  поджидать.  Гибкая,  стройная и  затянутая в  синюю  амазонку,  с
несколько нахлобученною шляпою и с разгоревшимся лицом, она была удивительно
хороша, отразившись вместе с своей серой лошадкой на зеленом фоне перелеска,
и герой мой забыл в эту минуту все на свете:  и Полину,  и Настеньку, и даже
своего коня...
     В  остальную часть вечера не  случилось ничего особенного,  кроме того,
что Полина,  по просьбе князя, очень много играла на фортепьяно, и Калинович
должен был слушать ее,  устремляя по  временам взгляд на  княжну,  которая с
своей стороны тоже несколько раз,  хоть и бегло,  но внимательно взглядывала
на него.


                                     V

     21  июля  были  именины князя.  Чтоб  понять все  его  уездное величие,
надобно было именно в этот день быть у него.  Еще с раннего утра засуетилось
перед открытыми окнами кухни человек до  пяти поваров и  поваренков в  белых
колпаках и фартуках.  Они рубили мясо,  выбивая такт, сбивали что-то такое в
кастрюлях,  и  посреди их расхаживал с важностью повар генеральши,  которого
князь всегда брал к  себе на  парадные обеды,  не  столько по необходимости,
сколько для  того,  чтоб доставить ему  удовольствие,  и  старик этим ужасно
гордился.  Часу в  девятом князь,  вдвоем с  Калиновичем,  поехал к  приходу
молиться.
     На колокольне,  завидев их экипаж, начали благовест. Священник и дьякон
служили в  самых лучших ризах,  положенных еще покровом на покойную княгиню,
мать князя. Дьячок и пономарь, с распущенными косами и в стихарях, составили
нечто  вроде  хора  с  двумя  отпускными  семинаристами:  философом-басом  и
грамматиком-дискантом. При окончании литургии имениннику вынесена была целая
просфора, а Калиновичу половина.
     - Откушать ко мне,  -  проговорил князь священнику и дьякону, подходя к
кресту,  на что тот и другой отвечали почтительными поклонами. Именины - был
единственный день, в который он приглашал их к себе обедать.
     Возвращаясь домой и проезжая по красному двору, князь указал Калиновичу
на вновь выстроенные длинные столы и двое качелей, круговую и маховую.
     - Это  для  народа;  тут  вы  уже увидите довольно оживленную толпу,  -
заметил он.
     - Вы и о народе не забываете!  - проговорил Калинович тоном удивления и
одобрения.
     - Да,  я люблю, по возможности, доставлять всем удовольствие, - отвечал
князь.
     В  зале  был  уже  один  гость  -  вновь определенный становой пристав,
молодой еще человек,  но  страшно рябой,  в  вицмундире,  застегнутом на все
пуговицы,  и  с  серебряною цепочкою,  выпущенною из-за  борта как бы  вроде
аксельбанта. При входе князя он вытянулся и проговорил официальным голосом:
     - Честь имею представиться: пристав второго стана, Романус.
     - Очень рад,  очень рад  познакомиться,  -  отвечал князь,  пожимая ему
руку.
     - И   вместе  с   тем   позвольте  поздравить  вас   со   днем   вашего
тезоименитства, - продолжал пристав.
     - Благодарю вас,  благодарю,  -  отвечал князь,  сжимая  еще  раз  руку
пристава.
     - Прощу извинения, - продолжал становой, - по обязанностям моей службы,
до сих пор еще не имел чести представиться вашему сиятельству.
     - О, помилуйте! Я знаю, как трудна ваша служба, - подхватил князь.
     - Служба наша,  ваше сиятельство,  была бы  приятная,  как бы  мы сами,
становые пристава, были не такие. Предместник мой, как, может быть, и вашему
сиятельству известно, оставил мне не дела, а ворох сена.
     - Знаю,  знаю.  Но вы,  как я слышал,  все это поправляете,  -  отвечал
князь,  хотя  очень хорошо знал,  что  прежний становой пристав был  человек
действительно пьющий,  но знающий и  деятельный,  а  новый -  дрянь и дурак;
однако все-таки, по своей тактике, хотел на первый раз обласкать его, и тот,
с  своей стороны,  очень довольный этим приветствием,  заложил большой палец
левой  руки  за  последнюю застегнутую пуговицу фрака и,  покачивая вправо и
влево головою, начал расхаживать по зале.
     Пришли  священники  и  еще  раз  поздравили  знаменитого  именинника  с
тезоименитством,    а    семинарист-философ,    выступив   вперед,    сказал
приветственную речь,  начав ее воззванием: "Достопочтенный болярин!.." Князь
выслушал его  очень серьезно и  дал  ему  трехрублевую бумажку.  Священнику,
дьякону и становому приказано было подать чай, а прочий причет отправился во
флигель, к управляющему, для принятия должного угощения.
     Распорядясь  таким  образом,   князь  пригласил,   наконец,  Калиновича
по-французски в  столовую,  где  тоже  произошла довольно умилительная сцена
поздравления. Первый бросился к отцу на шею маленький князь, восклицая:
     - Je vous felicite, papa*.
     ______________
     * Поздравляю, папа (франц.).

     Князь расцеловал его в губки, в щечки и в глаза.
     - Je vous felicite, mon prince! - произнес, раскланиваясь, m-r ле Гран.
     - Merci, mon cher, merci*, - отвечал с чувством князь.
     ______________
     * Спасибо, дорогой, спасибо (франц.).

     Княжна,  в  каком-то  уж  совершенно воздушном,  с  бесчисленным числом
оборок,  кисейном платье,  с  милым и  веселым выражением в лице,  подошла к
отцу, поцеловала у него руку и подала ему ценную черепаховую сигарочницу, на
одной стороне которой был  сделан вышитый шелками по  бумаге розан.  Это она
подарила свою работу, секретно сработанную и секретно обделанную в Москве.
     - Charmant! Charmant! - воскликнул князь, рассматривая подарок.
     Мистрисс Нетльбет в свою очередь тоже встала из-за самовара и,  жеманно
присев,  проговорила поздравительное приветствие князю и  представила ему  в
подарок  что-то  свернутое...  кажется,  связанные  собственными  ее  руками
шелковые карпетки.
     - А!  Да  это  славно быть  именинником:  все  дарят.  Я  готов быть по
несколько раз в  год,  -  говорил князь,  пожимая руку мистрисс Нетльбет.  -
Ну-с,  а вы, ваше сиятельство, - продолжал он, подходя к княгине, беря ее за
подбородок и продолжительно целуя, - вы чем меня подарите?
     - А у меня ничего нет, - отвечала та с добродушной улыбкой.
     - Вот  женушки всегда таковы!  Никогда ничем не  подарят!  -  обратился
князь к Калиновичу.
     Княгиня добродушно улыбалась, Калинович тоже отвечал улыбкою.
     В час дамы перешли в большую гостиную,  и стали съезжаться гости. Князь
всех встречал в зале.  Первый приехал стряпчий с женою,  хорошенькою дочерью
городничего,  которая была уже в счастливом положении, чего очень стыдилась,
а муж,  напротив,  казалось,  гордился этим.  Судья привез в своем тарантасе
инвалидного  начальника  и  винного  пристава.   Первого  князь  встретил  с
некоторым уважением,  имея в суде кой-какие делишки, а двум последним сказал
по несколько обязательных любезностей,  и когда гости введены были к хозяйке
в гостиную,  то судья остался заниматься с дамами,  а инвалидный начальник и
винный пристав возвратились в  залу и  присоединились к более приличному для
них обществу священника и станового пристава.  Приехал и почтмейстер,  один.
Его  неотступно просил  было  взять  с  собою  письмоводитель опеки,  но  он
отказал. Князь встретил старика радушным восклицанием:
     - Здравствуйте, почтеннейший старичок.
     Почтмейстер проговорил своим ровным и  печальным голосом поздравление и
тут же попросил у князя позволение прогуляться в его Елисейских полях.
     - Сделайте милость! - отвечал тот.
     И  почтмейстер,  не  представившись даже  дамам,  надел свою изношенную
соломенную  шляпу  и  ушел  в  сад,  где,  погруженный в  какое-то  глубокое
размышление, начал гулять по самым темным аллеям.
     Между тем приехал исправник с  семейством.  Вынув в  лакейской из  ушей
морской канат и уложив его аккуратно в жилеточный карман, он смиренно входил
за своей супругой и дочерью,  молодой еще девушкой, только что выпущенной из
учебного заведения,  но чрезвычайно полной и  с  такой развитой грудью,  что
даже трудно вообразить,  чтоб у  девушки в  семнадцать лет  могла быть такая
высокая грудь.  Ее, разумеется, сейчас познакомили с княжной. Та посадила ее
около себя и уставила на нее спокойный и холодный взгляд.
     - Это кто такой? - проговорил князь, глядя, прищурившись, в окно.
     На двор молодецки въезжали старые, разбитые пролетки на тройке кляч, на
которых,  впрочем,  сбруя была вся в  бляхах,  а  на  кучере белел полинялый
голубой кафтан и  вытертый серебряный кушак.  Это  приехал тот самый молодой
дворянин Кадников, охотник купаться, о котором я говорил в первой части. Его
прислала на  именины к  князю  мать,  желавшая,  чтоб  он  бывал  в  хороших
обществах,  и Кадников,  завитой,  в новой фрачной паре, был что-то очень уж
развязен и  с глазами,  налившимися кровью.  Расшаркавшись перед князем,  он
прямо подошел к княжне, стал около нее и начал обращаться к ней с вопросами.
     - Как ваше здоровье?
     - Хорошо, - отвечала та.
     - Как изволите время проводить?
     - Хорошо,  -  отвечала опять княжна и взглянула на Калиновича,  который
стоял у одного из окон и насмешливо смотрел на молодого человека.
     - Как я  давно не  имел удовольствия вас видеть!  -  отнесся Кадников к
дочери исправника.
     Та отвечала на это каким-то звуком и  сама вся покраснела.  Поговорив с
девицами, он обратился к самой княгине:
     - Какой,  ваше сиятельство,  у  вас  хлеб отличный!  Я,  проезжая вашим
полем, все любовался.
     - Хорош?.. Я и не видала, - отвечала княгиня.
     - Очень хорош!..  А  у  маменьки моей нынче так ни  ярового,  ни ржи не
будет. Озимь тогда очень поздно сеяли, и то в грязь кидали; а овес... я уж и
не знаю отчего: видно, семена были плохи. Так неприятно это в хозяйстве!
     - Конечно, - подтвердила княгиня.
     Князь,   ходивший  взад  и  вперед  по  гостиной,  поспешил  прекратить
разговорчивость молодого человека и обратился довольно громко к судье:
     - Что, Михайло Илларионыч, когда вы вашего губернатора ждете?
     - Не знаем.  Стращает давно,  а  нет еще...  Что-то бог даст!  Строгий,
говорят, человек, - отвечал судья, гладя рукой шляпу.
     - Нет,   не  строгий,  а  дельный  человек,  -  возразил  князь,  -  по
благородству чувств  своих  -  это  рыцарь нашего времени,  -  продолжал он,
садясь около судьи и  ударяя его по коленке,  -  я  его знаю с прапорщичьего
чина;  мы с ним вместе делали кампанию двадцать восьмого года,  и только что
не  спали  под  одной  шинелью.  Я  когда услышал,