Калиновича как камень спал с души, и когда Полина
с княжной,  взявшись под руки, стали ходить по зале, он присоединился к ним.
В это время, к неописанному ужасу обеих дам, вдруг пробежала по зале мышь, и
с  этого  завязался разговор  о  привидениях,  предчувствиях и  ясновидящих.
Калинович рассказал на  эту  тему  несколько любопытных случаев  и  возбудил
живое внимание в  своих слушательницах.  Не  говоря уже  о  Полине,  которая
заметно каждое его  слово обдумывала и  взвешивала,  но  даже княжна,  и  та
начала как-то менее гордо и более снисходительно улыбаться ему,  а рассказом
своим о  видении шведского короля,  приведенном как несомненный исторический
факт,  он  так ее  заинтересовал,  что она пошла и  сказала об  этом матери.
Княгиня тоже пожелала слышать этот анекдот,  о котором, по словам ее, что-то
такое смутно помнила. Калинович повторил рассказ еще подробнее и чрезвычайно
впечатлительно, так что дамам сделалось не на шутку страшно.
     - Это невероятно! - воскликнули они в один голос.
     Вообще герой мой,  державший себя,  как  мы  видели,  у  Годневых более
молчаливо и несколько строго,  явился в этот вечер очень умным, любезным и в
то же время милым молодым человеком, способным самым приятным образом занять
общество.
     При  прощании князь,  пожимая  с  большим чувством ему  руку,  повторил
несколько раз:
     - Очень,  очень вам  благодарны:  вы  нас  так заняли,  и  mademoiselle
Полина, вероятно, будет просить вас посещать их и не забывать.
     - Ах,  да,  пожалуйста,  monsieur Калинович! Вы так нас этим обяжете! -
повторила почти умоляющим голосом Полина.
     Калинович  поклонился  поклоном,   изъявлявшим  совершенную  готовность
исполнить всякое приказание,  и ушел,  вынеся на этот раз из дома генеральши
еще  более  приятное  впечатление:  всю  дорогу  вместе  с  комфортом в  его
воображении рисовался прекрасный,  благоухающий образ княжны. Ему даже очень
понравилась княгиня с  своим увядающим,  но  все еще милым лицом и  какой-то
изящной простотою во  всех движениях.  По  приходе домой,  однако,  все  эти
мечтания его разлетелись в  прах:  он  нашел письмо от Настеньки и,  наперед
предчувствуя упреки, торопливо и с досадой развернул его; по беспорядочности
мыслей, по небрежности почерка и, наконец, по каплям слез, еще не засохшим и
слившимся с  чернилами,  можно было судить,  что чувствовала бедная девушка,
писав эти строки.

     "Сегодня я поняла вас, Калинович (писала она); вы обличили себя посреди
этих людей.  Они когда-то меня глубоко оскорбили,  и я плакала; но эти слезы
были только тенью того мученья,  что чувствует теперь мое сердце.  Мне легко
было  перенесть их  презрение,  потому что  я  сама  их  презирала;  но  вы,
единственный человек,  которого я люблю и любовью которого я гордилась, - вы
стыдитесь моей любви.  Так  играть людьми нельзя,  Калинович!  Есть бог:  он
накажет вас за меня! Я пишу не затем, чтоб вымаливать вашу любовь: я горда и
знаю, что вы сами так много страдали, что страдания других не возбудят в вас
участия.  Прощайте!  Завтра я буду просить отца об одной милости - отпустить
меня в монастырь,  где сумею умереть для мира;  а вам желаю счастия с вашими
светскими друзьями.  По милосердию своему,  бог не отвергнет меня, грешницу,
отвергнутую вами. В нем вся моя теперь надежда. Прощайте!"

     - Пожалуй,  эта сумасбродная девчонка наделает скандалу!  -  проговорил
Калинович,  бросая письмо,  и на другой же день,  часов в семь,  не пив даже
чаю,  пошел к  Годневым.  Петр  Михайлыч,  по  обыкновению,  ушел на  рынок;
Настенька только еще  встала и  сидела в  своей  комнатке.  Калинович,  чего
прежде никогда не бывало, прошел прямо к ней; и что они говорили между собою
- неизвестно,  но только Настенька вышла в гостиную разливать чай с довольно
спокойным выражением в  лице,  хоть  и  с  заплаканными глазами.  Калинович,
серьезный и нахмуренный, сел на свое обычное место.
     - Что ж делать, если мне так показалось! - начала она, видимо продолжая
прежний разговор.
     Калинович пожал плечами.
     - Мне действительно было досадно,  -  отвечал он,  -  что вы приехали в
этот дом,  с которым у вас ничего нет общего ни по вашему воспитанию,  ни по
вашему тону;  и,  наконец, как вы не поняли, с какой целью вас пригласили, и
что в этом случае вас третировали,  как мою любовницу...  Как же вы, девушка
умная и самолюбивая, не оскорбились этим - странно!
     - Что ж,  если они и так меня поняли -  я не совещусь этого!  - сказала
Настенька.
     - Совесть  и  общественные приличия  -  две  вещи  разные,  -  возразил
Калинович,  -  любовь - очень честная и благородная страсть; но если я всюду
буду делать страстные глаза... как хотите, это смешно и гадко...
     У Настеньки опять навернулись на глазах слезы.
     - Неужели же я делала это нарочно, с умыслом? - спросила она.
     - Не нарочно,  а  под влиянием этой несносной ревности,  от которой мне
спасенья нет.
     - Ах, нет, Жак! Я не ревную тебя. Это не ревность, а любовь.
     - Любовь!  -  воскликнул Калинович.  -  Любовь не  дает же права вязать
человека по рукам и по ногам.  Я знакомлюсь с князем - вы мне делаете сцену;
я  имел несчастье,  против вашего желания,  отобедать у  генеральши -  новая
история!  Наконец,  затевают литературный вечер -  и вы,  без всякого такта,
едете туда и  держите себя как только можно неприлично.  Я,  по своим целям,
могу  познакомиться с  двадцатью подобными князьями  и  генеральшами,  буду,
наконец,  волочиться за  кривобокой Полиной и  все-таки останусь для вас тем
же,  чем был.  Вы очень хорошо должны понимать, что, по нашим отношениям, мы
слишком крепко связаны. Я отвечаю за вас моею совестью и честью, не признать
которых во мне вы по сю пору не имеете еще никакого права.
     Эти последние слова совершенно успокоили Настеньку.
     - Ну, прости меня; я виновата! - сказала она, беря Калиновича за руку.
     - Я  не  обвиняю вас,  а  только прошу не  становиться мне  беспрерывно
поперек дороги.  Мне  и  без  того  трудно  пробираться хоть  сколько-нибудь
вперед.
     - Я  не буду больше,  -  отвечала Настенька и  поцеловала у  Калиновича
руку.
     Почти каждая размолвка между ними принимала такой оборот, что Настенька
из обвиняющей делалась обвиняемой.


                                     IV

     В   течение  месяца  Калинович  сделался  почти  домашним  человеком  у
генеральши.  Полина  по  крайней мере  раза  два  -  три  в  неделю находила
какой-нибудь предлог позвать его или обедать,  или на  вечер -  и  он ходил.
Настенька уже  более не  противодействовала и  даже смеялась над ухаживаньем
Полины.
     - Mademoiselle Полина решительно в  вас  влюблена,  -  говорила она при
отце и при дяде Калиновичу.
     - Да, я сам это замечаю, - отвечал тот.
     - Вдруг вы женитесь на ней, - продолжала с лукавою улыбкою Настенька.
     - Что ж,  это чудесно было бы!  -  подхватывал Калинович.  - Впрочем, с
одним только условием,  чтоб она  тотчас после венца отдала мне по  духовной
все имение, а сама бы умерла.
     - И  вам бы  не  жаль ее  было?  -  замечала как бы  укоризненным тоном
Настенька.
     - Напротив,  я о ней жалел бы,  только за себя бы радовался,  - отвечал
Калинович.
     Иногда, расшутившись, он даже прибавлял:
     - Отчего это Полина не  вздумает подарить мне на  память любви колечко,
которое лежит у ней в шкапу в кабинете;  солитер с крупную горошину; за него
решительно можно помнить всю жизнь всякую женщину,  хоть бы  у  ней не  было
даже ни одного ребра.
     Петр Михайлыч по  обыкновению качал головой;  но  более всех,  кажется,
разговор в  этом тоне доставлял удовольствие капитану.  Впрочем,  Калинович,
отзываясь таким образом о  Полине у  Годневых,  был  в  то  же  время с  нею
чрезвычайно вежлив и  внимателен,  так что она почти могла подумать,  что он
интересуется ею.  Всем этим,  надобно сказать,  герой мой маскировал глубоко
затаенную и никем не подозреваемую мечту о прекрасной княжне, видеть которую
пожирало его нестерпимое желание;  он даже решался несколько раз,  хоть и не
получал на то приглашения,  ехать к князю в деревню и, вероятно, исполнил бы
это,  но  обстоятельства сами собой расположились совершенно в  его  пользу.
Генеральша вдруг припомнила слова князя о  лечении водою и,  сообразив,  что
это  будет очень дешево стоить,  задумала переехать в  свою усадьбу.  Полине
сначала очень этого не хотелось,  но отговаривать и отсоветовать матери, она
знала,  было бы бесполезно.  К счастью,  в этот день приехал князь,  и она с
ужасом передала ему намерение старухи.
     - Что ж, это еще лучше! - сказал тот.
     - Как же  лучше?  Ты  знаешь,  что меня здесь удерживает,  -  возразила
Полина.
     - Да,  -  проговорил князь и,  подумав,  прибавил: - что ж... его можно
пригласить в  деревню:  по  крайней мере удалим его этим от  влияния здешних
господ.
     - Нет,  это невозможно;  это, по ее скупости, покажется бог знает каким
разорением! Она уж и теперь говорит, зачем он у нас так часто обедает.
     - Да,  -  повторил князь и потом,  опять подумав,  прибавил:  - ничего,
сделаем...
     Полина вопросительно на него взглянула.
     В тот же вечер пришел Калинович.  Князь с ним был очень ласков и, между
прочим разговором, вдруг сказал:
     - А что,  Яков Васильич, теперь у вас время свободное, а лето жаркое, в
городе душно, пыльно: не подарите ли вы нас этим месяцем и не погостите ли у
меня в деревне? Нам доставили бы вы этим большое удовольствие, а себе, может
быть,  маленькое развлечение.  У  меня местоположение порядочное,  есть тоже
садишко, кое-какая речонка, а кстати вот mademoiselle Полина с своей мамашей
будут жить по соседству от нас, в своем замке...
     Калинович вспыхнул от  удовольствия:  жить  целый  месяц  около княжны,
видеть ее каждый день - это было выше всех его ожиданий.
     - А  вы  тоже  переезжаете в  деревню?  -  едва нашелся он  отнестись к
Полине.
     - Да, мы уезжаем отсюда, - отвечала та, покраснев в свою очередь.
     Смущение Калиновича она перетолковала в свою пользу.
     - Итак, Яков Васильич, значит, по рукам? - сказал князь.
     - Я почту себе за большое удовольствие... - отвечал тот.
     - Прекрасно, прекрасно! - повторил князь несколько раз.
     Чувство  ожидаемого счастья так  овладело моим  героем,  что  он  не  в
состоянии был  спокойно досидеть вечер у  генеральши и  раскланялся.  Быстро
шагая, пошел он по деревянному тротуару и принялся даже с несвойственною ему
веселостью  насвистывать какой-то  марш,  а  потом  с  попавшимся  навстречу
Румянцовым  раскланялся  так  радушно,   что  привел  того  в  восторг  и  в
недоумение.  Прошел он прямо к Годневым,  которых застал за ужином, и как ни
старался принять спокойный и  равнодушный вид,  на  лице  его  было написано
удовольствие.
     - Здравствуйте!   -   встретил  его  своим  обычным  восклицанием  Петр
Михайлыч.
     - Здравствуйте и прощайте! - отвечал Калинович.
     Настенька,  капитан и Палагея Евграфовна,  делавшая салат, взглянули на
него.
     - Это как прощайте? - спросил Петр Михайлыч.
     - Сейчас получил приглашение и  еду гостить к  князю на всю вакацию,  -
отвечал Калинович, садясь около Настеньки.
     - Как на  всю вакацию,  зачем же так надолго?  -  спросила та и  слегка
побледнела.
     - Затем,  что  хочу хоть немного освежиться,  тем  больше,  что надобно
писать; а здесь я решительно не могу.
     - Писать, я думаю, везде все равно, - заметила Настенька.
     - Нет,  не все равно:  здесь,  вы сами знаете,  что я не могу писать, -
возразил с ударением Калинович.
     Тем на этот раз объяснение и кончилось.
     Генеральша в одну неделю совсем перебралась в деревню,  а дня через два
были присланы князем лошади и  за Калиновичем.  В  последний вечер перед его
отъездом Настенька,  оставшись с ним вдвоем,  начала было плакать; Калинович
вышел почти из себя.
     - Что ж вы такое хотите от меня?  Неужели, чтоб я целый век свой сидел,
не шевелясь, около вашей, с позволения сказать, юбки? - проговорил он.
     - Я  не хочу и не требую этого;  оставьте мне,  по крайней мере,  право
плакать и грустить, - отвечала Настенька.
     - Нет, вы не этого права желаете: вы оставляете за собой странное право
- отравлять малейшее мое развлечение, - возразил Калинович.
     - Бог с тобой,  что ты так меня понимаешь! - сказала Настенька и больше
ничего уже не говорила:  ей самой казалось,  что она не должна была плакать.
Калинович окончательно приучил ее  считать тиранством с  ее стороны малейшее
несогласие с  каким бы  то  ни  было его желанием.  Чтоб избежать неприятной
сцены расставанья,  при котором опять могли повториться слезы,  он выехал на
другой день с восходом солнца.  Дорога сначала шла ровная,  гладкая. Резво и
весело бежала бойкая четверня,  и легонький, щегольской фаэтон только слегка
покачивался.  Утренний воздух был  сыроват и  свеж.  Солнце обливало розовым
светом  окрестность.   В  стороне,   на  поле,   мужик  орал,  понукая  свою
толстоголовую лошаденку.  На  другой  стороне дороги  лениво  тянулось стадо
коров.  В  деревнюшке,  на  полуразвалившемся крылечке,  стояла  молоденькая
хорошенькая бабенка и зевала. Чу! Блеют овцы. Наносится, вероятно из города,
благовест к заутрени. Рябит и волнуется выколосившаяся рожь, и ярко зеленеет
яровое.  В небольшом перелеске,  около дороги,  сидит гриб, и на краю огнища
краснеют две  -  три  ягоды  земляники.  С  крутой и  каменистой горы  кучер
затормозил колеса,  и коренные,  сев в хомуты,  осторожно спустили. Смиренно
потом прошла вся четверня по фашинной плотине мельницы,  слегка вздрагивая и
прислушиваясь к  бестолковому шуму колес и воды,  а там начался и лес -  все
гуще и  гуще,  так что в некоторых местах едва проникал сквозь ветви дневной
свет...  Дорогу почти сплошь стали пересекать корни дерев,  и  на  несколько
сажен тянуться покрытые плесенью лужи.  Но  посреди этой  глуши вдруг иногда
запахнет отовсюду ландышем, зальется где-то очень близко соловей, чирикнут и
перекликнутся уж  бог  знает какие птички,  или  шумно порхнет из-под  куста
тетерев...  Все это Калинович наблюдал с  любопытством и удовольствием,  как
обыкновенно наблюдают и  восхищаются сельскою  природою  солидные  городские
молодые люди,  и в то же время с каким-то замираньем в сердце воображал, что
чрез несколько часов он увидит благоухающую княжну, и так как ничто столь не
располагает человека к  мечтательности,  как езда,  то в голове его начинали
мало-помалу образовываться довольно смелые предположения: "Что если б княжна
полюбила меня,  -  думал он,  -  и  сделалась бы  женой моей...  я  стал  бы
владетелем и  этого фаэтона,  и этой четверки...  богат...  муж красавицы...
известный литератор...  А Настенька?.." -  задавал он вдруг себе вопрос, и в
воображении его невольно возникал печальный образ бедной девушки, так горячо
его поцеловавшей и  так крепко прильнувшей к  его груди в последний вечер...
Автор берет смелость заверить читателя,  что в  настоящую минуту в  душе его
героя жили две любви,  чего,  как известно, никаким образом не допускается в
романах,  но в жизни -  боже мой!  -  встречается на каждом шагу.  Настеньку
Калинович полюбил и  любил  за  любовь к  себе,  понимал и  высоко ценил  ее
прекрасную натуру,  наконец,  привык к ней.  Но чувство к княжне было скорей
каким-то эстетическим чувством;  это было благоговение к красоте,  еще более
питаемое тем, что с ней могла составиться очень приличная партия.
     За  лесом  пошли  дачи  князя,  и  с  первым  шагом  на  них  Калинович
почувствовал, что он едет по владениям помещика нашего времени. Вместо узкой
проселочной дороги начиналось шоссе.  По  сторонам был засеян то лен-ростун,
то клевер. На озимых полосах лежали кучи гниющих щепок, а по лугам виднелись
бугры вырытых пеньев и  прорыты были с  какими-то  особенными целями канавы.
Из-за  рощи открывалось длинное строение с  высокой трубой,  из  которой шел
густой дым,  заставивший подозревать присутствие паров.  Обогнув сад, издали
напоминающий своею правильностью ковер,  и объехав на красном дворе круглый,
огромный  цветник,   экипаж,   наконец,  остановился  у  подъезда.  Молодой,
хорошенький из себя лакей,  в  красивой жакетке и белом жилете,  вероятно из
цирюльников,  выбежал  навстречу и,  ловко  откинув  фусак  фаэтона,  слегка
поддержал Калиновича, когда тот соскакивал.
     - Прямо к  князю или в ваши комнаты пожалуете?  -  спросил он,  вежливо
склоняя голову.
     - Да, я желал бы прежде переодеться, - отвечал Калинович, подумав.
     - Пожалуйте!  -  подхватил лакей и  распахнул двери в  нижнюю половину.
Калинович  вошел.   Это  было  целое  отделение  из  нескольких  комнат  для
приезжающих гостей-мужчин.  Кругом шли турецкие диваны,  обтянутые трипом; в
углах стояли камины;  на стенах, оклеенных под рытый бархат сбоями, висели в
золотых рамах масляные и  не  совсем скромного содержания картины;  пол  был
обтянут толстым зеленым сукном.  В эти-то с таким удобством убранные комнаты
лакей принес маленький, засаленный чемоданчик Калиновича и, как нарочно, тут
же  отпер  небольшой резного ореха  шкапчик,  в  котором оказался фарфоровый
умывальник и  таковая же  лохань.  Никогда еще  герою моему не  казалась так
невыносимо  отвратительна  его  собственная  бедность,  как  в  эту  минуту.
Умывшись наскоро, он сказал человеку:
     - Теперь ты, любезный, можешь идти: я обыкновенно сам одеваюсь.
     Лакей  поклонился  и  вышел.  Калинович  поспешил  переодеться  в  свою
единственную фрачную пару,  а прочее платье свое бросил в чемодан, запер его
и ключ положил себе в карман,  из опасенья, чтоб княжеская прислуга не стала
рассматривать и  осмеивать его  гардероба,  в  котором  были  и  заштопанные
голландские рубашки,  и поношенные жилеты,  и с расколотою деревянной ручкой
бритвенная кисточка.
     Вошел другой лакей,  постарше и  еще с более приличной физиономией,  во
фраке и белом жилете.
     - Его сиятельство приказали спросить,  где вы изволите чай кушать: сюда
прикажете или вверх пожалуете? - проговорил он.
     - Я пойду туда, - отвечал Калинович.
     Лакей повел его в  бельэтаж.  Сначала они прошли огромную,  под мрамор,
залу,  потом что-то вроде гостиной, с несколькими небольшими диванчиками, за
которой  следовала главная  гостиная  с  тяжелою  бархатною драпировкою,  и,
наконец уже,  пройдя еще небольшую комнату,  всю в  зеркалах и установленную
куколками,  очутились в  столовой с  отворенным балконом на садовую террасу.
Там  Калинович увидел князя со  всей семьей за  круглым столом,  на  котором
стоял серебряный самовар с  чашками и,  по  английскому обыкновению,  что-то
вроде завтрака.  Тут были и корзина с сухарями,  и чухонское масло, и сыр, и
бутерброды из телятины, дичи и ветчины, и даже теплое блюдо котлет. Князь, в
сюртучке из тонкого серого сукна,  в легоньком, слегка завязанном галстучке,
при входе Калиновича встал.
     - Сейчас только сам хотел идти к вам,  -  сказал он,  подходя и обнимая
его.
     Княгиня,  сидевшая в  покойном кресле,  послала гостю довольно ласковый
поклон.  Княжна в простом,  но дорогом,  должно быть,  платьице и очень мило
причесанная,  тоже слегка кивнула ему  головкой.  Кроме хозяев,  в  столовой
находились разливавшая чай  белокурая дама  в  чопорном чепце и  затянутая в
корсет и какой-то господин,  совершенный брюнет, с бородой, с усами и вообще
с  чрезвычайно выразительным лицом,  в летнем,  последней моды,  пиджаке и с
болтающимся стеклышком на  шее.  Около  него  сидел  лет  десяти хорошенький
мальчик,  очень похожий на княжну и на княгиню,  стриженный,  как мужичок, в
скобку  и  в  красной,  с  косым  воротом,  канаусовой рубашке.  Господин  с
выразительным лицом намазывал масло на хлеб и с заметным увлечением толковал
ему,  как  должно это  делать.  Из  рекомендации князя Калинович узнал,  что
господин был m-r  ле  Гран,  гувернер маленького князька,  а  дама -