На остальных столах, к удовольствию Гендельсона,  миски
были глиняные, как и кружки.
   Я ел молча, поглядывал по сторонам. Никто уже на нас не смотрел,  все
ели, пили,  хвастались,  затевали  ссоры.  Правда,  я  все-таки  обратил
внимание на худого жилистого человека с  красным  обожженным  лицом.  Он
сидел к нам спиной за  соседним  столом,  но  по  тому,  как  напряженно
держался и отвечал невпопад своему собутыльнику, я ощутил, что он  очень
внимательно слушает наши разговоры. А если  учесть,  что  у  Гендельсона
?Божья Матерь? и ?Пресвятая  Богородица?  звучат  через  слово,  то  мы,
похоже, выглядим как два негра в рязанском пивном баре.
   Жилистый  неспешно  отхлебывал  из  глиняной  кружки,  потом   словно
невзначай повернулся к нам боком, так можно наблюдать за  нами  краешком
глаза. Да и ухо, как жерло граммофона, направлено в нашу сторону. На нем
был толстый коричневый плащ, волосы  падают  на  доб,  а  черная  густая
борода начинается прямо от глаз, опускается на грудь, укрывая лицо  так,
что  я  не  назвал  бы  его  с   уверенность   ни   квадратнорожим,   ни
лошадо-мордым, ни утинорылым, ни  даже  монголоидным  батыром  -  только
роскошная неухоженная борода, неопрятная, вобравшая в себя пыль и  запах
дорог.
   Я хотел поинтересоваться у  Гендельсона,  как  тот  его  находит,  но
вовремя прикусил язык. Дафния пару  раз  мелькнула  в  окошке  кухни.  Я
сделал вид, что заинтересовался, пошел посмотреть, по дороге  перехватил
хозяйского сына.
   - Эй, погоди!
   Он с готовностью  остановился,  живой  и  бойкий  парнишка  с  живыми
рыночными глазами.
   - Чего изволите?
   - О, - сказал я, - я такого наизволяю, что лучше не  надо.  Ты  лучше
скажи, кто вон тот бородатый? У него вид заправского путешественника.
   Парнишка быстро огляделся.
   - А, этот... Отец говорит, что он у нас каждый год. По разу, всегда в
одно и то же время. Странно, сейчас он второй раз за этот месяц.
   - А кто он, не знаешь?
   Он посерьезнел, подобрался, ответил очень осторожно:
   - Отец говорит, что неприлично расспрашивать людей, если они сами  не
рассказывают. А мама говорит, что и небезопасно.
   - Верно говорят родители, - сказал я со  вздохом.  -  Почему  у  всех
родители как родители, а у меня  какие-то...  ух,  ладно.  Наша  комната
готова?
   - Сейчас ее убирают, ваша милость. Моют, чистят. Отец сказал,  что  у
нас редко бывают такие знатные гости.
   - Как долго будут готовить?
   - Не успеете закончить кувшин, который начали!
   - Хорошо, - проворчал я. - Тогда еще один кувшин к нам в комнату. Кто
знает, сколько мы пробудем.
   Я  вернулся  к  столу.  Гендельсон  заканчивал  обгладывать  какое-то
животное, подозрительно напоминающее полуметрового варана.
   - Ну что там? - поинтересовался он с набитым ртом.
   - Чистят, моют,  скребут,  -  ответил  я  лаконично.  Вино  оказалось
легкое, с приятным вкусом. Я осушил одну чашу, Гендельсон  икнул,  вытер
рот  рукавом,  рыло  благородное,  осталось   только   пятак   отрастить
побольше...
   - Ладно, - заявил он, поднимаясь, - я пойду потороплю.
   - Попробуйте вина, - предложил я.
   - Уже попробовал, -  сообщил  он.  -  Вино  я  всегда  пробую  сразу.
Отменное, хоть и дыра, дыра... Я  велел  один  кувшин  принести  в  нашу
комнату.
   Я смолчал, что велел то же самое. Неужели хоть в  чем-то  наши  вкусы
совпадают? Если совпадают, стоите задуматься: не пересмотреть ли?
   Он уволокся, ступая враскорячку, словно  татаро-монгол  после  взятия
Козельска. Я проводил его злым взглядом, идти спать  сразу  расхотелось,
налил полную чашу, но не успел взять в руку, рядом послышался  спокойный
и слегка насмешливый голос:
   - Разрешите присесть к вашему столику?
   Он стоял по ту сторону, в поношенном выгоревшем плаще, черные  волосы
падают на  плечи,  остроносое  вытянутое  лицо,  быстрые  проницательные
глаза.  Лицо  загорелое,  обветренное,  в  глазах   вопрос.   Я   сделал
приглашающий жест.
   - Да садитесь же... Сами знаете, что приглашу.
   Он сел напротив, тонкие губы раздвинулись в сдержанной улыбке.
   - Дело не  в  этом.  Мы...  и  не  только  я  связаны  очень  многими
ограничениями, о которых многие из вас забыли. Мы не можем даже войти  в
ваш  дом  без  вашего  желания,  а  не  то  чтобы  вломиться  и   чинить
непотребства! А здесь, в публичном месте, я  не  могу,  при  всей  своей
власти, без вашего позволения присесть к вам за стол.
   Я покачал головой:
   - Знали бы это бедные идиоты... а то такие страсти о вас выдумывают.
   - Вот именно, - воскликнул он живо, - выдумывают!..  Самое  малое  из
этих выдумок, что я живых младенцев ем!.. Да посудите, с  чего  я  стану
есть младенцев?.. Ну что это мне даст?  А  вот  сделать  все  эти  земли
свободными...  принести  всюду  цивилизацию,   книгопечатание,   научить
грамоте даже последнего ребенка из простолюдинов, отменить все сословные
различия... я не  слишком  уж  далеко  зашел?  Вы  что-то  не  выглядите
испуганным...
   - А я не испуган, - ответил я мирно. - Я говорил... или не говорил?..
У нас все это уже растет и дает цветочки. Нет, уже плоды, плоды... И еще
какие плоды.
   Хозяин принес еще кувшин с вином и новый кубок.  В  моем  собеседнике
сразу угадывался человек очень значительный. Очень.
   Я отпил глоток, поинтересовался:
   - В этом мире у вас есть имя?.. А то как-то неловко...
   - Зовите меня Самаэлем, - предложил он.
   - Вот так прямо? - удивился я. - Но не слишком ли это вызывающе...
   Он отмахнулся:
   - Здесь такое смешение имен! Кто вспомнит, что именно Самаэль  подбил
Адама и Еву на грехопадение?..
   - За что бог, - сказал я в тон, - оторвал  шесть  из  бывших  у  него
двенадцати крыльев... Больно было?
   Он засмеялся:
   - Это иносказание. Для доступности простолюдинам. Это лишь  означает,
что меня из мира Брия оттеснили в мир Иецира. Он считается более  низким
духов ным миром, но  это  смотря  с  какой  стороны  поглядеть.  Есть  и
определенные преимущества... Вы знаете, о чем я говорю, верно?
   - В нижнем мире больше свободы, - предположил я. - Верно?
   Он хлопнул ладонью по столу.
   - Честно говоря,  я  не  думал,  что  поймете!  Да,  все  верно,  чем
опускаешься ниже, тем свободы,  которую  я  так  жажду,  больше.  И  чем
духовный мир выше, тем больше в  нем  мешающих  всесторонне  развиваться
ограничений. Нет, это так здорово,  что  вы  все  понимаете!  А  я  увы,
одинок. Меня не понимают  даже  ближайшие  соратники.  Не  видят  дальше
собственного  носа.  Они   понимают   свободу   лишь   как   возможность
безнаказанно задирать подол служанкам, грабить беззащитных  крестьян,  а
то и напасть на соседа, зарезать исподтишка, а потом поиметь  его  жену,
дочерей и даже прислугу... Ладно, это я так, жалуюсь. А как вам здесь?..
Обживаетесь? Как я понял, там у вас  более  совершенный  и  удобный  для
жизни мир.
   - Для существования, - поправил я.
   - А есть разница?
   - Между жизнью и существованием?
   Он расхохотался.
   - Я понимаю так: если жизнь в бедности, то -  существование,  если  в
богатстве - жизнь. Разве не так?
   - У нас тоже очень многие так думают, - ответил я уклончиво.
   - Как много?
   - Да почти все, - ответил я честно. Он довольно потер руки.
   - Да, у вас я победил!..
   - Но все-таки, - добавил я тихо, - не все.
   - Разве у вас решает не большинство? Я ведь это ставлю своей  далекой
целью!
   - Считайте, - сказал я, - что эта цель достигнута.  Свободы  у  людей
столько, что захлебываются, как будто стоят по шее в  дерьме.  И  решает
все действительно большинство. Но наше большинство выбирает  из  готовых
вариантов, так как само давно уже не мыслит.
   Он спросил озабоченно:
   - Готовые варианты? Но ведь они вправе выбрать, что лучше?
   - Они выбирают то, что слаще, - сказал я.
   - Но... это же их право!
   - Да, - сказал я, - это их право. Увы...
   Он осушил одним долгим глотком кубок, налил  еще.  Глаза  заблестели,
спросил живо:
   - А вам здесь не тяжко?
   Я огляделся. Конечно, я чувствую полнейшее превосходство над  людьми,
что не знают пальмтопов и Инета, но не хочется  соглашаться  с  дьяволом
даже в мелочах. Даже не потому, что дьявол, я бы и ангелу  возразил.  Не
люблю, когда подсказывают ответ.
   - Это, - сказал я, - как на сборах... Ну, на пару месяцев отрывают от
работы или службы и - в лагерь. На переобучение. Прибыло  новое  оружие,
поменялась тактика, то да се... Сухой паек, спишь  в  палатке,  а  то  и
вовсе на земле, положив седло... тьфу, кулак под  голову.  Все  усталые,
голодные, без удобств. Но знаем - временно. Надо! Надо  быть  готовым  к
защите Родины и Сталина. Или Родины и демократии.
   Он покачал головой.
   - Временно? Ну-ну.
   Я сразу ощетинился.
   - Да, временно. Как только отыщу способ вернуться, меня  здесь  ничто
не удержит! Или у вас есть способы?
   - Я всегда был за свободу  воли,  -  сказал  он  весело.  -  Это  мой
краеугольный камень. Кстати, это едва  ли  не  единственное,  в  чем  мы
сходимся с Той Стороной. У вас полнейшая свобода. Везде и во всем.
   - Да? - спросил я. - Кстати, как ваше пари с Той стороной?
   Он засмеялся.
   - Успешно. Вы будете весьма удивлены... вернувшись в Зорр.
   Я насторожился.
   - А что с ним?
   - Сейчас?
   - Да и сейчас тоже!
   - Сейчас к Зорру уже стягиваются огромные стаи летучих мышей.
   Холодок прополз по моей  спине.  Этот  гад  замыслил  какую-то  очень
большую подлянку. Но как бы я ни  был  умен  и  все  такое,  но  мне  не
тягаться с этим гением интриг. Ничего нет позорного  в  этом  признании,
ведь уступлю же я на ринге Майклу Тайсону, на сцене - Бритни, а за рулем
- Шумахеру?
   Я только и нашелся, что сказать неуклюже:
   - Не рано ли?
   Он поднялся, развел руками.
   - Вы сами все увидите. И признаете,  что  я  прав.  Наша  чаша  весов
перевешивает очень сильно, это  заметно...  Ну,  а  сейчас,  прошу  меня
извинить, у меня неотложные дела...
   В дверь харчевни громко постучали. Все повернули голову в ту  сторону
я тоже невольно бросил взгляд туда, только один взгляд, но  когда  хотел
посмотреть на моего гостя, на стуле было пусто.

Глава 20

   Комнату нам отвели небольшую, но в самом деле уже чистую,  вымытую  с
душистыми травами, выскобленную, а явно женская рука расставила по углам
и на подоконнике медные узкогорлые кувшины. Постоялый двор рассчитан  на
путешествующих мужчин: комнаты маленькие, но в каждой по два узких ложа.
Вернее, одно можно назвать ложем, второе просто лавка, да и первое, если
честно, тоже широкая лавка, разве что прикрыта матрасом с сеном.
   Я лег на ту, что поуже, Гендельсон покривился,  покорчил  рожу,  лег,
долго  устраивался,  сопел,  ругался,  с  его  достоинством  и  в  таком
свинарнике, он-де в королевских покоях не раз  ночевал,  а  его  спальне
могут императоры завидовать... Он загасил светильник, но и в полной тьме
еще долго бурчал и негодовал.
   В черепе роились,  сталкиваясь,  как  черепахи  панцирями,  неуклюжие
мысли. Чем больше ломаю голову над этой борьбой Света и  Тьмы,  Добра  и
Зла, как мы это называем, или же, если  точнее  -  бога  и  Сатаны,  тем
больше они кажутся мне подобны таким парам, как Христос и  Павел,  Томас
Мор и Сталин... Действительно, Христос выдвинул прекрасные идеи, а Павел
на их основе создал христианство и саму Церковь, Томас Мор размечтался о
светлом мире коммунизма, а Сталин создал могучий СССР...  Точно  так  же
бог создал мир, но все, что видим из продуктов цивилизации, - это усилия
Самаэля, он же Сатан, Сатана и все прочие имена, что позже то ли он  сам
взял, как мы берем ники, то ли ему прицепили.
   Да, изгнанным из рая пришлось самим добывать  себе  пищу.  Для  этого
сперва освоили сбор съедобных корешков, потом - охоту, затем  земледелие
и  наконец  -  современное  землепашество.  Попутно  научились  добывать
металлы, создали науку и технику, запустили в космос спутники, протянули
нити Интернета. На этом фоне деятельность бога совсем не видна, ее можно
иногда заметить разве  что  в  искусстве,  да  и  то  совсем  уж  мелкие
крапинки. Вообще же работа бога над обтесыванием наших душ совершенно не
видна... простому человеку.
   Да, ощущение такое, что бог, подобно Томасу Мору, уже не  вмешивается
в  однажды  созданный  им  мир.  Сатана  и  его   слуги   активны,   как
коммивояжеры, как  реклама  тампаксов  с  крылышками,  а  бог  загадочно
молчит...
   Я рассеянно поскреб ногтями потную грудь, помыться бы, пощупал  левую
сторону груди. Вообще-то бог вдохнул в нас душу,  а  это  обязывает  нас
самим  противиться  козням  Сатаны.  После  того   остроумного,   просто
гениального хода, я говорю о вдыхании души в  человека,  тяжесть  борьбы
перекладывается на наши плечи. Вот здесь, в сердце, душа. Правда, иногда
убегает в пятки,  из-за  чего  Ахиллес  и  погиб,  так  что  душа  может
находиться, как  понятно,  везде,  только  не  может  покинуть  телесную
оболочку... Кто-то сказал, что человек - это душа, обремененная  трупом.
Увы, не трупом. А если трупом, то этот труп имеет право  голоса  намного
больший, чем сама душа... Нет, я, конечно, не собираюсь  отдавать  право
решающего голоса своей душе, мало ли что от меня потребует,  но  все  же
побурчать можно? Побурчать, покритиковать недостаток  в  нашем  обществе
духовности, культуры, одухотворенности. Посетовать на засилье мещанства,
низкопробности, сериалов, тупейших конкурсов, футбола... а в это  время,
лежа на  диване,  жрать  пиво  с  солеными  орешками,  держать  за  вымя
раскованную соседку  из  квартиры  напротив  и  смотреть  по  телевизору
хоккей...
   Гендельсон все ворочался, ложе жестковато, что за постоялый двор, так
у них благородное сословие останавливаться перестанет...
   Я слушал, слушал, наконец сказал ровным нехорошим голосом:
   - Не понимаю...
   Из темноты тут же пришло:
   - Чего, сэр Ричард?
   - Какого чер... простите, с какой стати вы поперлись в это... не ваше
дело?
   Он  поперхнулся,  я  чувствовал,  как  он,  сбитый  с  прямой  линии,
торопливо ищет новый тон, но, похоже, не отыскал, пробормотал:
   - Дело защиты Зорра и всего христианского мира - дело каждого...
   - Не надо  лозунгов.  Вы  поняли,  о  чем  я  спрашиваю.  И  не  надо
увиливать, Гендельсон. Я уже вижу, что вы за воин.
   Я нарочито опустил ?сэр?, это было оскорблением, мне надоело играть в
эту нелепую игру простолюдина перед вельможей. Он  повертелся  на  ложе,
оно поскрипывало под его все еще грузным телом.
   Я услышал глухое бормотание.
   - У меня были причины.
   - Какие? - спросил я.  -  Давайте  честно,  сейчас  темно,  можно  не
прятать глазки. Вы не воин, вы хороши были... вероятно хороши, в...  ну,
подвозке провианта к войскам. Возможно, нет, не знаю. Но  вы  не  умеете
держать в руках меч! Вы  сидите  на  коне,  как  беременная  деревенская
баба!.. Вы абсолютно не умеете драться!..
   После долгого молчания, я уже думал, что не ответит, донесся какой-то
изломанный, сдавленный голос:
   - Вы не поверите, но мне это было нужно.
   - Зачем? - спросил я. - Зачем?.. Чтобы нацепить еще и перья  героя?..
Так у вас и так все есть: богатство, земли, высокий титул...
   Он снова долго молчал, когда заговорил, голос был странный, совсем не
похожий на голос  прежнего  Гендельсона.  В  нем  звучали  тоска,  боль,
предчувствие близкой беды, большой беды.
   - Я не говорил, что у меня там осталась жена?
   - Да, что-то промелькнуло, -  ответил  я.  -  Хотя  это  смехотворный
довод, чтобы отказаться разделить ложе с блистательной леди...  как  ее,
вдовой барона Нэша.
   В темноте заскрипели доски, послышался глухой стук, словно он  уронил
на пол руку.
   - Вы считаете его смехотворным? Для всех?
   - Да, - ответил я, - конечно... Для...
   Я оборвал себя  на  полуслове.  Сам  я  отказался  разделить  ложе  с
прекрасной и юной леди... как ее, черт, вечно забываю имена,  в  том  же
замке. Причина та же - женщина... Правда у  меня  не  просто  жена,  для
моего века это все религиозно-ритуальная хрень, у меня  гораздо  выше  -
Любимая. Единственная. Самая Прекрасная и Чистая.
   Он выждал, но я молчал, и тогда он заговорил сам:
   - У  меня  прекрасная  жена.  Мы  поженились  давно.  Это  был  брак,
предопределенный нашими родителями, но он оказался на диво удачным  и...
прочным. Мы не поженились, а нас поженили... потому я  несколько  недель
не входил в нашу  общую  спальню.  Отец  дознался,  разгневался,  грозил
страшными карами, обещал лишить наследства и,  что  хуже,  титула.  Мать
каждый день плакала... И тогда я, готовый  потерять  и  наследование,  и
титул, и вообще все-все, но не  поступиться...  внял  слезам  матери.  Я
вошел в наше спальню и утром вышел из нее, к радости родителей.
   Я сказал с интересом:
   - Поздравляю. Вы держались долго, это  говорит  о  вашей  чести  и...
честно говоря, не ожидал такого благородства!
   В темноте хмыкнуло, он сказал тем же голосом:
   - Но никто из них  не  знал,  что  между  мной  и  моей  женой  лежал
обнаженный меч!
   После паузы я сказал ошарашено:
   - Ого!.. Не ожидал, простите.
   - Так мы спали, - сказал голос в темноте, - больше месяца...  За  это
время мы сдружились, подолгу вели беседы. Так, обо  всем.  У  моей  жены
оказался острый  живой  ум.  С  нею  было  интересно  общаться.  Это  не
привычные придворные дуры, что умеют только строить глазки и  показывать
обнаженные плечики. Мне нравилось пересказывать все,  что  я  вычитал  в
старых книгах, что узнал  от  наставников,  от  странствующих  мудрецов,
пророков, лекарей... Она слушала  с  жадностью,  требовала  еще  и  еще.
Постепенно и днем мы стали вместе посещать сад, ездить в деревни на сбор
подати. Даже охотились и помогали знахарям  собирать  лечебные  травы...
Родители ликовали, видя, что мы не расстаемся даже днем. Радовались, что
она ходит за мною, как любопытный щенок, а я не свожу глаз с  нее,  куда
бы она ни пошла... Меч в постели мешал нам все больше  и  больше.  Я  не
решался его убрать, ибо ее дружбой гордился и ценил ее выше постели,  но
однажды, даже не знаю, как это  случилось,  только  и  помню,  что  была
душная грозовая ночь, моя рука как бы сама по себе потянулась к  рукояти
меча...
   Он умолк. Я подождал, спросил нетерпеливо:
   - И что дальше?
   Он вздохнул, возвращаясь из своей роскошнейшей спальни в эту  вонючую
и тесную каморку.
   - Мои-пальцы наткнулись на ее руку! Она как раз коснулась  рукояти...
мы замерли, биение наших сердец слышно  было  по  всему  замку,  в  лесу
проснулись птицы... Потом мы вместе столкнули эту железку на пол.
   Я покрутил головой, но в темноте это не видно, сказал с завистью:
   - Романтично... Я  даже  не  знал,  что  могут  быть  такие  красивые
истории. Везде только кровь, грязь, ругань...
   Он сказал твердо:
   - Ей было пятнадцать, когда ее отдали замуж. Теперь ей двадцать пять.
Это значит, что мы прожили десять лет... и за все десять лет я не сказал
ей грубого слова, не упрекнул, никогда ничем не  обидел...  Да  что  там
обидел! Я лучше себе руку отрублю, хотя ужасно  боюсь  любой  боли,  чем
посмею обидеть ее хоть самой малостью!
   Мы снова долго молчали,  наконец  я  опомнился  от  очарования  такой
дивной историей, сказал практично:
   - Но... зачем? Зачем сейчас? Как я  понял,  она  больше  ценила  ваши
познания в древней истории, чем воинские подвиги? Это понятно, героев  в
замке много, а умных... или хотя бы  знающих...  Словом,  даже  успешный
рейд в Кернель не доставил бы славы и любви больше!
   После паузы Гендельсон заговорил снова, но  теперь  в  его  голосе  я
услышал тщательно скрываемую боль и тревогу:
   - Это правда...
   - Тогда почему?
   Голос  в  темноте  прозвучал  хриплый,  словно  чья-то  рука  держала
Гендельсона за горло:
   - В последнее время я заметил, что моя жена нача ла грустить... Может
быть, грустить - не то слово, но у меня сердце разрывалось, когда  в  ее
бесконечно дорогих глазах появлялась тревога. Я не з