С.Есенина
и Н.Клюева.
     Происхождение  слова  "корова"  не  имеет  среди филологов
общеприемлемого объяснения и признается всеми  этимологами  как
исключительно   трудное.   Представляется,   что   ключ  к  его
объяснению   содержится   в   некоторых   несомненных   русских
параллелях, имеющих к тому же явную космическую направленность.
Есть два исконно русских слова, позволяющих расшифровать смысл,
закодированный  в  слове  "корова". Во-первых, это однокоренное
ныне выходящее из употребления слово  "корочун",  означавшее  в
прошлом  зимнее  солнцестояние,  после чего зима поворачивала к
лету. Видимо, в этом смысле "корочун" означал смерть зимы,  что
и  дало  второе  значение  самого  слова -- "внезапная смерть",
сохранившееся по сей день -- при утрате первоначального смысла.
Итак, в связке однокоренных слов "корова --  корочун"  значение
Солнца  присутствует,  хотя  и  в  закодированном,  но в прямом
смысле.
     В  другом   слове   --   "каравай"   (ранее   писалось   и
произносилось  --  "коровай")  солярный  смысл  присутствует  в
снятом  виде.  Генетическая  связь  между  словами  "корова"  и
"коровай"  сомнений  не  вызывает,  более опосредована и скрыта
связь между караваем и Солнцем,  но  и  ее  установить  не  так
сложно. Каравай -- первоначально непременный элемент свадебного
обряда (известны красные караваи, прямо олицетворявшие Солнце).
В  некоторых  русских  диалектах  невеста  называлась  коровой,
отсюда коровай -- невестин  хлеб,  ибо  призван  был  магически
обеспечить  плодовитость невесты и благополучие семьи. При этом
бык олицетворял  жениха.  Популярная  детская  игровая  песенка
(несомненно   древнего   происхождения)  с  припевом  "каравай,
каравай, кого хочешь выбирай" также предполагает перемещение по
кругу.
     Все  вышесказанное  наводит   на   единственно   возможное
предположение,  что корневая основа "кор" в однокоренных словах
"корова",  "корочун"  и   "коровай"   связана   по   смыслу   и
происхождению  с  корневой  основой  "хор",  где  "к"  и "х" --
трансформирующиеся согласные звуки. Это доказывают  и  варианты
русского  слова  "хоровод"  --  "коровод"  (В.Даль) и "корогод"
(М.Фасмер),  означающий  круговой  танец   (ср.   "корона"   --
кольцеобразный головной венец, от латинского слова, означающего
"венок").  Ну,  а  как  уже говорилось выше, в древнеславянских
обрядах хороводы были связаны  с  культом  Солнца;  и  один  из
Солнцебогов именовался Хорсом.
     Допустимо  также провести параллель между русским понятием
"корова" во всех его  мифологических  и  обрядовых  смыслах,  с
одной  стороны,  и,  с  другой стороны, одним из имен греческой
Персефоны -- Богини царства мертвых, дочери  Зевса  и  Деметры,
супругой  Аида.  Второе,  не  менее  известное имя Персефоны --
Кора, что дословно означает "девушка", "дева",  "девственница".
Здесь  напрашивается  прямая  аналогия  с  нарицательным именем
русской невесты --  "корова"  и  первоначальным  смыслом  имени
греческой  Коры  --  "дева-девственница". Оба слова оказываются
близкими по смыслу и этимологически родственными.
     Рудименты   древнего   поклонения   (космическому)    Быку
сохранялись  в народе вплоть до ХХ века. Исследователи русского
фольклора Б.М. и Ю.М.Соколовы сообщили в Предисловии  к  своему
сборнику  "Сказки  и  песни  Белозерского  края" (Пгр., 1915) о
бытующем  среди  новгородских  крестьян  языческих  обычаях.  В
храмовый праздник 8 сентября и церкви села Пречистого крестьяне
приводят  "обещанный"  скот.  На  паперти,  в  особо  для этого
устроенном месте, одного  быка  торжественно  закалывают;  мясо
варят  и  тут же угощают им нищую братию. С поправками на время
здесь несомненный отголосок того самого древнейшего  обряда,  о
котором  упоминается в известной присказке: "На Море-океане, на
острове Буяне -- стоит дуб зеленый, под ним бык печеный, в  нем
нож точеный..."
     Корни  же  данного  обряда  уходят  в  доиндоевропейскую и
индоевропейскую древность, когда Бог-громовержец (Индра,  Зевс,
Юпитер, Перун) или отождествлялся в какой-либо своей ипостаси с
быком,   или   же  очень  тесно  привязывался  к  корове-бычьим
мифологическим  сюжетам,  а  ритуал  во   многом   сводился   к
принесению соответствующей жертвы.
     Одним  из  первых  и  великих  --  по ведийским канонам --
подвигов древнеиндийского громовержца  Индры  было  возвращение
коров,  похищенных  таинственным  племенем паниев, обитавших на
краю света (Крайнем Севере?) за  рекою  Раса.  (Здесь  "пан"  и
"рос"   ("рас")   --   общеиндоевропейские   корневые   основы,
сохранившиеся по сей день в русском языке,  в  том  числе  и  в
наименовании "Россия").
     Критский  Зевс  и вся крито-минойская и микенская культура
неотделимы от образа священного быка. Эта традиция,  хотя  и  в
сильно  трансформированном  виде, долго сохранялась и в русской
культуре и верованиях, где дохристианский громовержец Перун был
аккуратно замещен библейским громовержцем  Ильей-пророком,  чей
образ,  в  свою очередь, восходит к древнесемитскому верховному
Богу Илу -- властителю молнии и грома.
     В честь Бога-громовержца (неважно,  как  прозывался  он  у
разных  народов  на  протяжении  тысячелетий)  и  приносились в
жертву быки на Русском Севере еще в конце  прошлого  века.  Вот
как   описывает  обряд  жертвоприношения  быка  среди  крестьян
Олонецкого края один  из  замечательных  русских  этнографов  и
фольклористов   Елпидифор  Васильевич  Барсов  (1836  --
1917), особо подчеркивая, что весь ритуал, несмотря на  участие
в  нем  православного  священника,  калькирует  обряд  в  честь
языческого громовержца Перуна, замененного Ильей-пророком.
     Испокон веков  бытовал  среди  олонецких  крестьян  обычай
убивать в честь Ильи-пророка заветного быка. Более того, именно
с  этого  момента велся отсчет всех времен года (что лишний раз
свидетельствует  о  глубочайшей  древности  самого  обряда).  В
урочный   час   приводили   к   церкви  одного  или  нескольких
"завиченных" (заветных) быков. Если  жертвенных  животных  было
несколько,  то  бросали жребий, кому из них быть первым. Хозяин
избранного быка, получив благословение  священника,  отрезал  у
жертвы кончик правого уха и передавал его в часовню. Затем быка
отводили  на  поварню,  убивали,  разрубали  и  варили большими
кусками (от 4 до 8 фунтов), при этом мясо прикрепляли  к  краям
котла  ивовыми  прутьями.  Голову  и  бульон  отдавали нищим, а
правую заднюю ногу на причет церковный.  По  окончании  вечерни
или  обедни  священник  с  причетниками освящал жертву, и народ
тотчас же бросался делить Ильинскую жертву.  Поделив  Ильинское
мясо,  все отправлялись на луг, где устраивалась общая трапеза.
Кости  сохранялись  --  они  считались  приносящими  счастье  и
увеличивающими  (утраивающими) богатство114. В описанном обряде
причудливо  переплелись  и  ужились  языческие  и  православные
обычаи.
     Е.В.Барсов  обнаружил и описал (правда, не столь подробно)
также  и  следы  почитания  древнеславянского  Божества  Велеса
(Волоса).  Волос (в конечном счете от слова "вол") -- скотий (и
в первую очередь  --  бычий  и  коровий)  Бог.  После  введения
христианства   был,  по  сходству  имен,  отождествлен  со  св.
Власием, считавшимся покровителем скота, а в Олонецком крае так
и именовавшимся Богом коров.
     Подобные жертвоприношения -- и не одних только быков --  в
прошлом   многократно   описывались   в   русской   литературе,
локализовываясь в  основном  в  северных  областях.  Совсем  не
случайно, что жертвенный обряд с быком перемежевывался при этом
с   жертвоприношением   оленя115.   Это  наверняка  объясняется
особенностями тотемных предпочтений на разных стадиях  развития
протославянских  и  индоевропейских этносов. Вполне естественно
предположить,  что  культ  дикого  оленя  предшествовал  культу
одомашненного   быка   (коровы).   Логика  же  тотемной  памяти
иррациональна: в преемственном коллективном сознании  сменявших
друг  друга  поколений  два древних тотемных символа -- олень и
бык -- слились в единый образ тура-оленя: еще совсем недавно  в
южнорусском  фольклоре  жива  была  песня  про  "дивное  зверье
тура-оленя"116.
     Любопытно также, что в древнерусском  языке  долгое  время
сохранялась  архаичная  вокализация слова "олень" -- "елень", в
котором явственно просматривается его  происхождение  от  слова
"ель",  "елка" (получается: "елень" -- это ельниковый зверь, то
есть тот, что живет среди елей). Но  еще  более  знаменательно,
что в то же самое лексическое гнездо входит и слово "елин", что
в  древнерусском  языке  означало  "эллин".  Точно  так  же оно
звучало и в древнегреческом языке и, вероятнее всего, в том  же
самом  смысле -- с учетом того, как об этом подробно говорилось
в 1-й части, что прапредки эллинов пришли на Балканы с Крайнего
Севера, постепенно мигрировав через лесные массивы  Европы.  Из
этого  же  лексического  гнезда  вышли  исконно  русские  слова
"елань"  ("лесная   прогалина"   или   "луговая   равнина")   и
образованное от первого -- "лань" ("дикая коза").
     Память о тотемном праиндоевропейском и постиндоевропейском
прошлом  явственно просвечивается в былине "Два тура и турица".
Удивительно также, что сохранилась она и была записана в  конце
прошлого  века  среди  терских  казаков. Содержание этой редкой
былины на первый взгляд самое  что  ни  на  есть  приземленное:
подгулявшие   накануне  казаки  вышли  поутру  опохмелиться  за
городскую стену и вдруг увидели двух золоторогих туров. Здесь в
бытовую  часть  повествования  вклинивается  архаично-сказочная
вставка,  в  которой рассказывается, как два тотемно-ритуальных
быка (откуда их златорогость) плывут к гиперборейскому  Острову
Буяну:

     Да бежали туры во сине море,
     Да спускались туры в море по брюхо,
     Забивали туры морду по уши,
     Достовали туры ключевой воды;
     А напившись туры в море поплыли.
     Переплывши туры Океан-море,
     Переплывали туры на Буян-остров,
     Там встречала их родная матушка,
     Молодая турица златорогая,
     Златорогая да одношерстная...

     Сюжет  о  двух  турах  и  турицах  златорогих известен и в
северных записях -- и, в частности, во вступлении к  одному  из
вариантов  былины о богатыре Василии Игнатиевиче и Батыге. Но в
записи  А.Ф.Гильфердинга   отсутствует   наиболее   древний   и
интересный мотив, связанный с Островом Буяном.
     Космическая  же  атрибутика  быков-оленей  ("быков"  --  в
данном случае "самцов") легко обнаруживается, к примеру, в двух
славянских песнях -- болгарской и русской, --  где  привязка  к
устойчивым    астральным   символам   оказывается   практически
идентичной. В болгарской песне:

     Сделал его Бог оленем
     с ясным Солнцем на челе,
     с месяцем на груди,
     с частыми звездами по телу.

     В  русской  вятской  свадебной  песне,   сохранившейся   в
дореволюционном архиве:

     Ой, был я у Дуная на бережке...
     пил олень воду, а сам взыграл...
     ой, на правом бедре млад светел месяц,
     ой, на левом бедре красное солнышко,
     ой, насупротив оленя заря утренняя,
     ой, по оленю частые звезды117.

     Древний  в  основе своей доиндоевропейский образ волшебной
коровы и  ее  небесно-космических  атрибутов  пронизывает  весь
русский   сказочный  фольклор.  В  концентрированной  форме  он
отразился в известной сказке о Крошечке-Хаврошечке  --  шедевре
устного  народного  творчества  из  афанасьевского сборника (No
100). Чудесная корова  --  помощница  преследуемой  девушки  --
гибнет  в  результате  злых козней, из ее костей (вариант -- из
кишок) вырастает  волшебная  яблоня  с  серебряными  ветвями  и
золотыми  листьями  (в  русской  сказке  лишь в этом отдаленный
намек   на   космические   цвета    --    солнечно-золотой    и
серебряно-лунный).
     Зато  совершенно недвусмысленные космические реминисценции
обнаруживаются  в  таком  же  сюжете  о  волшебной  корове   (в
вариантах  --  быка) в белорусской сказке, записанной в прошлом
веке  в  Витебской  губернии  Е.Р.Романовым.  Сказка  интересна
редким  в  славянском фольклоре нюансом: отец после смерти жены
пытается жениться на собственной  дочери.  Но  мать  из  могилы
советует  дочери  выдвинуть  условие: пусть отец сперва справит
платье "как на  небе  звезды,  как  на  небе  месяц"  (вот  они
космические  реминисценции!).  Второе  условие  тоже  связано с
Космосом: отец обязан был справить повозку и коней, как  звезды
и  как месяц. По счастью, кровосмесительства не произошло -- да
такое с точки зрения позитивной народной морали, закреплявшейся
в фольклоре, и не могло случиться (что вообще-то  не  исключало
случаев  инцеста).  По третьему условию, выдвинутому сиротой по
совету матери (из могилы), отец  должен  жениться  на  вдове  с
тремя дочерями (в популярном варианте -- Одноглазка, Двухглазка
и  Трехглазка). Дальше сюжет разворачивается по знакомой схеме:
мачеха с дочерями пытается извести падчерицу, но  той  помогает
волшебная  Коровка  Буренька.  Когда  мачеха  с помощью дочерей
выследила Корову, она  велит  ее  зарезать.  Но  падчерица,  по
совету  матери,  находит  зернышко  в кишках зарезанной коровы,
сажает, и из него вырастает  яблоня  --  одно  яблоко  золотое,
другое  серебряное,  которые никому не даются (золото и серебро
здесь, как и полагается, олицетворяют  Солнце  и  Луну).  Да  и
падчерица  между тем продолжает разъезжать в платье, как звезды
и месяц на небе,  и  в  такой  же  повозке  с  конями.  (Здесь,
несомненно,   смутное  воспоминание  о  космических  колесницах
древнеарийских  богов,  сохраненное  в  народном   сознании   и
фольклоре.)  Увидал  ее  в  таком  виде царский сын и влюбился.
Падчерица пытается скрыться, но царевич разливает  на  ее  пути
растопленную  смолу, в которой увязает один башмачок. Его стали
примерять девушкам по всему царству, при этом  мачеха  подсекла
пальцы  своим дочерям, а падчерицу спрятала под корыто. Царевич
находит свою суженую и женится на ней. Казалось бы, все  --  но
нет.  Когда у молодой царицы родился ребенок, мачеха превратила
падчерицу в лису  и  подменила  собственной  дочерью.  В  конце
концов  обман  разоблачается:  муж  увидел, как лиса сбрасывает
шкуру, чтобы  покормить  своего  ребенка.  Шкура  сжигается,  и
наступает   неотвратимое   возмездие:   мачеху  и  ее  дочь  --
царицу-самозванку привязывают к конским  хвостам  и  пускают  в
чисто поле118.
     Последовательный   и   тесно  увязанный  между  собой  ряд
архетипов,  запечатленных  в  русском  фольклоре,   естественно
продолжает следующий космический символ -- Конь.

     Почти  все  космические  функции  коня  удачно соединены в
классической  литературной  сказке   Петра   Павловича   Ершова
"Конек-горбунок",  бережно и скрупулезно использовавшего образы
русского фольклора. Два небывалых коня золотогривых, их мать --
волшебная кобылица, умчавшая Иванушку к поднебесью, и, наконец,
чудесный Конек-горбунок, уносящий своего хозяина еще дальше  --
к небесным светилам.
     Здесь  сконцентрированы  древние  верования  о космической
предназначенности коня. В индоевропейской традиции  Бог  Солнца
неотделим  от  солнечных  коней  или  солнечной  колесницы,  на
которой он ежедневно объезжает небо с Востока на  Запад.  Гимны
Ригведы славят солнечного Бога Сурью:
     Запряг (Сурья) семь чистых
     Дочерей колесницы солнца.
     На них, самозапрягающихся, ездит он (1, 50, 9).
     ................................
     Благодатные рыжие кобылицы Сурьи,
     Яркие, пестрые, вызывающие восторг,
     Достойные поклонения, поднялись на спину неба.
     В один день они объезжают небо и землю (1, 115, 3).
     В   современном   литературном   переводе  гимны  Ригведы,
обращенные к Сурье, звучат так:

     ...Семь кобылиц
     по крутым небесам
     влекут твою
     колесницу,
     Пламенновласый
     ты тьму сжигаешь
     радостно и легко,
     И все, что дышит,
     видит и слышит,
     к свету --
     к тебе стремится,
     О славный Сурья,
     о наш Солнцебог,
     о Видящий далеко! ...119

     Конь  в  Ригведе  представляется  рожденным  из  океана  с
крыльями сокола или вытесанным Богом из Солнца (1, 163, 1-2).
     Древним индийцам вторили древние иранцы:

     Мы молимся Солнцу,
     Бессмертному Свету,
     Чьи кони быстры120.

     Древнегреческий  Бог  Солнца Гелиос перемещается по небу в
колеснице,  запряженной  четверкой  коней   (рис.   152),   что
соответствует либо четырем странам света, либо четырем временам
года.  В  одной  же  из польских сказок Солнце ездит в алмазной
двухколесной  повозке,  запряженной  двенадцатью   златогривыми
конями  (сивками), что соответствует двенадцати месяцам в году.
В огненной колеснице по небу разъезжает  и  грозный  славянский
Бог  Перун  -- породитель молнии, дождя и грома. Впоследствии в
народном представлении эти функции были целиком  перенесены  на
Илью-пророка, также объезжающего небо на конской упряжке.
     Небесный   конь   --   неразлучный   спутник   и   другого
космогонического  общеславянского   Бога   --   Световита.   По
свидетельству    латинских    средневековых   авторов-очевидцев
Гельмольда  и  Саксона-грамматика,  у  балтийских  славян   при
арконском   храме  содержался  в  большом  почете  белый  конь,
посвященный  Световиту,   а   возле   огромного   скульптурного
изображения   этого  Бога  висели  седло  и  удила.  Ездить  на
Световитовом коне было строжайше  запрещено,  дотрагиваться  до
него  --  тоже.  Только  жрец  имел  право  выводить  и кормить
священного коня. Народ верил, что  Световит  садился  ночью  на
своего  небесного  коня и, устремляясь в небо на врагов славян,
истреблял их дотла121.
     Конь   --   устойчивый    образ    народного    искусства.
Многочисленные  и  разнообразные  изображения  солнечных  коней
встречаются в русском орнаменте,  резьбе,  утвари  (рис.  153).
Летающие  и  скачущие  до  небес  кони  --  излюбленные  образы
русского фольклора.
     В  народной  памяти  древние  представления  о   солнечном
золотом  коне  сохранились  также  в  виде  мнения  о солнечных
зайчиках, как о кониках, что солнышко выпускают.  Кстати,  и  о
зайце  --  древнейшем  тотеме  праиндоевропейцев и всех народов
земли. Заяц и кролик --  древнейший  магический  (а  во  многих
случаях  демонический  --  откуда  поверье:  встреча  с  зайцем
приносит несчастье122)  фольклорный  персонаж  народов  Европы,
Азии,   Африки   и  обеих  Америк.  Космические  реминисценции,
связанные с зайцем, прослеживаются и в русском фольклоре.
     Помимо солнечных зайчиков, доживших и до наших дней,  заяц
отождествлялся и с месяцем. В одной детской народной песенке он
так и именуется -- Заяц-Месяц:

     Заяц-месяц
     Сорвал травку,
     Положил на лавку...

     С  детства  и  навсегда  врезаются в память завораживающие
строки,  дошедшие  из  незапамятных  времен  и   звучащие   как
заклинания:
     "Конь  бежит  --  земля  дрожит,  из ушей дым валит, из
ноздрей пламя пышет".
     "Сивка-Бурка, Вещая Каурка, стань передо  мной,  как  лист
перед травой!"
     "В  правое  ухо  влезь,  в  левое  вылезь -- станешь таким
красавцем, каких свет не видывал".
     Космические реминисценции проступают и в сюжетах о  конях,
скачущих  до  неба,  и в сюжетах о героях, рожденных от лошади.
Так, в известной сказке об Иване-Кобыльникове сыне,  записанной
в  Сибири  в  начале  века123,  спутниками  и помощниками героя
выступают Иван-Солнцев сын и Иван-Месяцев сын.
     В  русском   фольклоре   и   народном   миросозерцании   с
единосущностью  коня и Солнца связаны другие известные образы и
имена. Так, сказочный конь Сивка-Бурка (или  в  сказках  других
славянских  народов  --  Солнечный  конь,  Конь-солнышко),  вне
всякого сомнения, олицетворяет дневное светило. Его  имя  также
восходит  к  протоиндоевропейским верованиям (Богиня Сива " Бог
Шива).
     В