слова, в которых сами за себя говорят и термины «гуру», 
«адепты», «талисман», и молитвенное повторение на все лады волшебного слова 
«постмодерн», и магический образ «импульса, питающего энергией...», взяты 
практически наугад из Интернета (http://ccwf.cc.utcxas.cdu/~kellner/pm/ 
ch4.html), из рекламной аннотации к одной из современных американских работ о 
Бодрийяре. Реклама просто доводит до предельной концентрации атмосферу, реально 
окружающую французского мыслителя в мировых масс-медиа.
8
стеме вещей», но лишь в книге «Символический обмен и смерть» он получил если не 
строгую дефиницию, то во всяком случае внутрен­нюю структуру и систематическое 
место в ряду других понятий.
Понятие симулякра («видимости», «подобия») — древнее, в ев­ропейской философии 
оно существовало начиная с античности3, при­чем обыкновенно включалось в 
теологическую схему репрезентации, сформулированную Платоном: имеется идеальная 
модель-оригинал (эйдос), по отношению к которой возможны верные или неверные 
подражания. Верные подражания-копии характеризуются своим сходством (с моделью), 
а неверные подражания-симулякры — своим отличием (от модели и друг от друга), но 
общим для тех и других является соотнесенность, позитивная или негативная, с 
трансценден­тальным образцом. Эта платоновская теория симулякра была воссоз­дана 
Жилем Делёзом в статье «Ниспровергнуть платонизм», опубли­кованной в журнале 
«Ревю де метафизик э де мораль» в 1967 году, как раз за год до выхода первой 
книги Бодрийяра (а в 1969 году включенной под названием «Платон и симулякр» в 
книгу Делёза «Логика смысла»), причем воссоздана критически — Делёз выдвинул 
задачу «ниспровержения платонизма», то есть освобождения симулякров от 
привязанности к модели и их включения в чисто диффе­ренциальную игру:
Проблема касается теперь уже не разграничения Сущности-Видимости или же 
Модели-копии [...]. Симулякр не просто вы­рожденная копия, в нем кроется 
позитивная сила, которая отрицает и оригинал и копию, и модель и репродукцию4.
Эта антиплатоновская программа у Делёза применялась к эсте­тике, художественному 
творчеству. Бодрийяр — в этом была новизна его подхода — спустил ее с небес на 
землю, перенес из сферы чистой онтологии и эстетики в описание современной 
социальной реальнос­ти: то, чего не мог помыслить Платон и к чему еще только 
стремятся современные художники в попытках подорвать платоновскую схему 
репрезентации, — это, оказывается, уже реализовано в действительно­сти, которая 
в массовом количестве вырабатывает самодостаточные,
3 В нескольких книгах Бодрийяра приводится фраза о симулякре, припи­санная 
Екклезиасту: «Симулякр — это вовсе не то, что скрывает собой исти­ну, — это 
истина, скрывающая, что ее нет. Симулякр есть истина» (см., напри­мер: Jean 
Baudrillard, Simulacres et simulation, Galilée, 1981, p. 9); нетрудно 
убе­диться, что у Экклезиаста ничего похожего не сказано, гак что эта фраза, 
равно как и слова «из книги пророка Даниила» в «Символическом обмене...» (наст. 
изд., с. 235), сама является своего рода симулякром библейской цитаты.
4 Gilles Deleuze, Logique du sens. Minuit, 1969, p. 302.
9
независимые от трансцендентных образцов симулякры и все больше формирует из них 
жизненную среду современного человека.
В «Символическом обмене...» Бодрийяр предлагает историчес­кую схему «трех 
порядков» симулякров, сменяющих друг друга в новоевропейской цивилизации от 
Возрождения до наших дней: «под­делка — производство — симуляция».
Симулякр первого порядка действует на основе естественного закона ценности, 
симулякр второго порядка — на основе рыночного закона стоимости, симулякр 
третьего порядка — на основе структур­ного закона ценности (нyаст. изд., с. 
111).
В этой трехчленной схеме можно заметить асимметрию, связан­ную с неоднородностью 
объектов, которые становятся «моделями» для симулякров: если подделка (например, 
имитация дорогих матери­алов в платье или архитектурном убранстве) и 
производство (изго­товление серийных, идентичных друг другу промышленных 
изделий) касаются материальных вещей, то симуляция, как о том говорит язы­ковое 
употребление данного слова, применяется скорее к процессам (симуляция поступков, 
деятельности) или символическим сущностям (симуляция болезни и т.п.). Такая 
историческая эволюция симуляк­ров любопытно напоминает личную эволюцию Жана 
Бодрийяра, ко­торый от социологической критики вещей постепенно перешел к 
кри­тике абстрактных сущностей, циркулирующих в обществе. В его «Си­стеме вещей» 
уже упоминался «симулякр природы», обозначающий Идею Природы и искусственно 
создаваемый в своем быту отпускни­ком; или «фантазм сублимированной 
подлинности», симулякр Истории, столь же искусственно поддерживаемый в 
современном доме благодаря вкраплению в него кое-каких фрагментов старинного 
здания, разрушен­ного при его постройке5 ; в обоих случаях предметом симуляции 
явля­ются абстрактные ценности (Природа, История), но опирается она все-таки на 
конкретно-вещественные, «поддельные» (то есть стадиально более ранние) элементы 
— яркую окраску предметов отпускного быта, старинные камни, сохраненные в стене 
новостройки. В «Символическом обмене...» акцент делается уже на чисто 
действенных аспектах симуля­ции, где нет ни вещи как таковой, ни даже вещества. 
Таков, например, симулятивный ответ при социологическом опросе:
[...] тест и референдум представляют собой идеальные фор­мы симуляции: ответ 
подсказывается вопросом, заранее моделирует­ся/обозначается им (наст. изд., с. 
132).
5 См.: Жан Бодрийяр, Система вещей, М., Рудомино, 1995, с. 28, 66.
12
Чистое, неограниченное становление представляет собой ма­териал для симулякров, 
поскольку оно уклоняется от действия Идеи, оспаривает одновременно и модель, и 
копию7.
В более близкую нам эпоху попытку преодолеть время как фактор становления, 
нарушающий устойчивость качеств и атрибутов, предпринял структурализм: его 
лозунгом была спациальность, пере­вод временных категорий в пространственные — 
будь то простран­ственность исследовательских конструктов (структур, таблиц и 
т.д.) или же лишенное временной необратимости, фактически простран­ственное 
толкование процессов повествования, понимания, литера­турной эволюции8. Именно к 
структурализму отсылает понятие «кода», которым регулируется, по Бодрийяру, 
новейшая форма симу­ляции (предыдущие фазы развития симулякров не имели такого 
обобщающего и вместе с тем специфического для них закона: в са­мом деле, 
«природный» и «рыночный» законы ценности, которыми они управлялись, вообще 
говоря, равно касались и симулякров, и ре­альных объектов). Код — главная 
категория структурной лингвис­тики и семиотики, позволяющая упорядочить и 
редуцировать, свести к квазипространственным формам «безумное становление». 
Первые работы Бодрийяра, особенно «Система вещей», создавались в момент высшего 
подъема французского структурализма и своим системным подходом отчасти 
вписывались в его методологию; выше уже сказа­но о перекличке «Системы вещей» с 
вышедшей годом раньше образ­цово-методологической монографией Барта о моде. 
Однако уже в той ранней книге Бодрийяра содержался любопытный эпизод, кото­рый 
можно рассматривать как имплицитную полемику со структу­ральным методом.
Как известно, в качестве одной из важнейших потребительских стратегий по 
отношению к вещам Бодрийяр рассматривает коллекционирование. Деятельность 
коллекционера — это не просто собирательство, но систематическая манипуляция 
вещами, их подчи­нение определенному комбинаторному коду; и вот в подобном 
пси­хическом проекте автор книги раскрывает бессознательную попыт­ку упразднить 
время:
Действительно, глубинная сила предметов коллекции возни­кает не от историчности 
каждого из них по отдельности, и время
7 Gilles Deleuze, op. cit.. p. 10.
8 См.: С.Зенкин, «Преодоленное головокружение: Жерар Женетт и судь­ба 
структурализма», в кн.: Жерар Женетт, Фигуры: Работы по поэтике, т. 1, М., 
изд-во имени Сабашниковых, 1998, с. 22-41.
13
коллекции не этим отличается от реального времени, но тем, что сама организация 
коллекции подменяет собой время. Вероятно, в этом и заключается главная функция 
коллекции — переключить реальное время в план некоей систематики [...]. Она 
попросту от­меняет время. Или, вернее, систематизируя время в форме 
фикси­рованных, допускающих возвратное движение элементов, коллек­ция являет 
собой вечное возобновление одного и того же управляе­мого цикла, где человеку 
гарантируется возможность в любой момент, начиная с любого элемента и в точной 
уверенности, что к нему можно будет вернуться назад, поиграть в свое рождение и 
смерть9.
Ни здесь, ни вообще в тексте «Системы вещей» Бодрийяр ни словом не упоминает о 
структуралистской методологии; скорее всего, он и не думал о пей, когда 
анализировал психологию коллекционера. Однако ныне, ретроспективно рассматривая 
этот фрагмент в контек­сте методологических дискуссий 60-70-х годов, в нем можно 
увидеть своеобразную «пародию» на структурализм — на его попытку отме­нить, 
«заклясть» время, подменить его чисто пространственной (обра­тимой, «допускающей 
возвратное движение») комбинаторикой, кото­рая лишь опосредованно обозначает 
опасно-необратимое биографи­ческое время человека, подобно тому как «старинные» 
предметы в коллекции, будучи взяты сами по себе, обозначают или симулируют время 
историческое. В научном предприятии структурализма вскры­вается регрессивное 
стремление человека современной цивилизации забыть о собственной смертности — 
как бы приручить, нейтрализо­вать ее, «поиграть в свое рождение и смерть». Эта 
методология ока­зывается сама вписана в порядок современного общества, из 
абстрак­тно-аналитического метаязыка превращается в прямое порождение объекта, 
который она сама же пытается описывать. Принимая сторо­ну «кода», структурализм 
невольно вступает в сообщничество с симулякрами, создаваемыми этим кодом.
Но, расходясь со структуралистской методологией, Бодрийяр продолжает опираться 
на фундаментальные интуиции, из которых ис­ходил структурализм. Его идея 
«послежития», призрачного суще­ствования как основы симуляции, по-видимому, 
восходит к «Мифоло­гиям» Ролана Барта, к последней главе этой книги, где 
теоретически характеризуется феномен коннотации как производства «мифичес­ких» 
значений10. В каждом знаке имеется две инстанции — означаю-
9 Жан Бодрийяр, Система вещей, с. 81.
10 Сюда же относятся и мысли Бодрийяра о семиотизации человеческого тела — от 
погребальных церемоний, помещающих тело умершего в плотную оболочку знаков, до 
семиотики стриптиза, прямо перекликающейся с соответствующей главой бартовских 
«Мифологий». Впрочем, и здесь Бодрийяр идет по пути «радикализации гипотез»: 
если Барт анализировал стриптиз как знаковое «заговаривание», социальную 
интеграцию опасной стихии либидо, то, по Бодрийяру, сама эротическая 
привлекательность тела возникает именно как результат его социализации и 
семиотизации, нанесения на тело некоторой «метки».
14
щее и означаемое, но означаемое первичного, денотативного знака на­ходится в 
двойственном положении: с одной стороны, оно представ­ляет собой «смысл» этого 
первичного знака, а с другой стороны, обра­зует «форму», означающее 
вторично-коннотативного знака («мифа»). И вот как Барт анализирует эту 
двойственность:
[...] форма не уничтожает смысл, а лишь обедняет, дистанци­рует, держит в своей 
власти. Смысл вот-вот умрет, но его смерть от­срочена: обесцениваясь, смысл 
сохраняет жизнь, которой отныне и будет питаться форма мифа. Для формы смысл — 
это как бы под­ручный запас истории, он богат и покорен, его можно то 
прибли­жать, то удалять, стремительно чередуя одно и другое; форма посто­янно 
нуждается в том, чтобы вновь пустить корни в смысл и напи­таться его 
природностью; а главное, она нуждается в нем как в укрытии" .
«Отсроченная смерть» первичного смысла уподобляется вампирическому 
паразитированию «мифа» на теле первичного языка:
[...] миф — язык, не желающий умирать; питаясь чужими смыслами, он благодаря им 
незаметно продлевает свою ущербную жизнь, искусственно отсрочивает их смерть и 
сам удобно вселяет­ся в эту отсрочку; он превращает их в говорящие трупы12.
Эта отсроченность позволяет вторичному знаку — и господ­ствующему классу, 
который такие знаки производит, — порабощать первичный знак, а вместе с ним и 
общество, наивно пользующееся его «прямым» значением: словно в гегелевской 
диалектике Господина и Раба, первичный знак сохраняет продленную жизнь, но зато 
утрачива­ет собственную сущность, начинает значить не то, что является его 
собственным смыслом, а то, чего требует от него Господин. И Бодрийяр, прямо 
упоминающий этот знаменитый фрагмент из «Феноме­нологии духа» в своем 
«Символическом обмене...» (см. наст. изд., с. 102), в другом месте отчетливо 
связывает темпоральность «отсроч­ки» с возникновением и существованием любой 
власти — духовной и светской, господствующей и «оппозиционной»:
11 Ролан Барт, Мифологии, М., изд-во имени Сабашниковых, 1996, с. 243.
12 Там же, с. 259. Комментарий к этим формулировкам см. в нашей всту­пительной 
статье к указанному изданию «Мифологий» Барта, с. 11-12, 27.
15
Все инстанции подавления и контроля утверждаются в про­странстве разрыва, в 
момент зависания между жизнью и ее концом, то есть в момент выработки совершенно 
фантастической, искусст­венной темпоральности [...] (наст. изд., с. 273).
Церковь живет отсроченной вечностью (так же как госу­дарство — отсроченным 
общественным состоянием, а революцион­ные партии — отсроченной революцией: все 
они живут смертью) [...] (наст. изд., с. 259).
Все эти абстрактно-онтологические суждения подкрепляются конкретным анализом 
общественного быта. Так, «отсроченность» как темпоральность симуляции13 уже 
являлась предметом анализа в «Си­стеме вещей» в нескольких своих непосредственно 
социальных про­явлениях. Во-первых, это уже упомянутое выше коллекционирова­ние: 
коллекция всегда должна оставаться незавершенной, в ней обяза­тельно должно 
недоставать какого-то предмета, и этот завершающий предмет (знаменующий собой 
смерть коллекции и, в некотором смыс­ле, самого коллекционера), все время 
является отсроченным14. Во-вторых, это известный феномен запаздывания серийных 
вещей по сравнению с модным образцом:
[...] чистая серия [...] располагается совсем не в актуальной современности 
(которая, наряду с будущим, составляет достояние авангарда и моделей), но и не в 
давнем прошлом, составляющем исключительную принадлежность богатства и 
образованности, — , ее временем является «ближайшее» прошлое, то неопределенное 
прошлое, которое, по сути, определяется лишь своим временным от­ставанием от 
настоящего; это та межеумочная темпоральность, куда попадают модели вчерашнего 
дня [...] таким образом, большинство людей [...] живут не в своем времени, но во 
времени обобщенно-не­значимом; это время еще не современности и уже не старины, 
и ему, вероятно, никогда и не стать стариной [...] серия по отношению к модели 
[...] представляет собой утрату времени в его реальном измерении; она 
принадлежит некоему пустому сектору повседневно-
13 Понятие «отсрочки» разрабатывалось и у других послевоенных фран­цузских 
мыслителей: в художественной форме — у Жан-Поля Сартра («От­срочка», 1945) и 
Мориса Бланшо («При смерти», 1948), в спекулятивной фор­ме — у Жака Деррида, чей 
термин différence, то есть «отсрочка-отличие», прямо упомянут в «Символическом 
обмене...» Бодрийяра. Представляется, однако, что именно интуиция, выраженная в 
«Мифологиях» Барта, имела определяющее зна­чение для бодрийяровского понятия 
симуляции.
14 «[...] появление конечного члена серии означало бы, по сути, смерть субъекта, 
отсутствие же его позволяет субъекту лишь играть в свою смерть, изображая ее как 
вещь, а тем самым заклиная». — Жан Бодрийяр, Система ве­щей, с. 78.
16
сти, к негативной темпоральности, которая механически питается от­бросами 
моделей15.
Двусмысленное «послежитие» серийных вещей, уже оторвав­шихся от «подлинности», 
сущностной полноты старинных вещей и лишь безнадежно догоняющих остроактуальное 
существование мод­ных образцов, сопоставимо с тем отсроченно-посмертным 
псевдобы­тием, которым в «Символическом обмене...» характеризуются симулякры 
производства, общественного мнения, Революции, человеческой жизни и смерти как 
таковой или, скажем (в сфере художественного творчества), автоматического письма 
сюрреалистов, которое внешне решительно отменяет смысл, а на самом деле «только 
и живет нос­тальгией по означаемому» (наст. изд., с. 343). Серийная вещь 
застря­ла на полпути между реальностью и идеалом: реальность в ней уже отчуждена 
от себя самой, уже захвачена чуждым ей смыслом (ориен­тацией на опережающую ее 
модель), но никогда не сможет достичь идеальности самой этой модели. У 
«невещественного» же симулякра по определению нет материального тела, и для него 
позади остается уже его идеальная сущность, от которой он оторвался и которую он 
безнадежно стремится догнать. Линейная темпоральность материаль­ных симулякров 
свертывается в петлю на уровне этих бестелесных подобий, захваченных бесплодным 
«коловращением репрезентации» (наст. изд., с. 149), головокружительной сменой 
сущности/видимос­ти16, сравнимой с навязчивым повторением при неврозе. Ситуация 
безнадежной погони здесь усугубляется, так как это погоня за собой, за 
собственной тенью-моделью, фактически же — за «настоящей», символической 
смертью, которой «доживающего» лишает паразитиру­ющая на нем социальная 
инстанция. В результате получается пара­доксальная ситуация, которую Бодрийяр в 
одной из следующих ра­бот обозначил как «прецессию симулякров» — предшествование 
по­добий собственным образцам:
Территория больше не предшествует карте и не переживает се. Отныне сама карта 
предшествует территории — прецессия си­мулякров, — именно она порождает 
территорию [...]17.
15 Жан Бодрийяр, Система вещей, с. 126-127.
16 Ср. бартовскую «вертушку» коннотативного знака, где «означающее постоянно 
оборачивается то смыслом, то формой, то языком-объектом, то мета­языком, то 
чисто знаковым, то образным сознанием» (Ролан Барт, Мифологии, с. 248).
17 Jean Baudrillard, Simulacres et simulation, p. 10. В этой формуле 
суще­ственно употребление столь важного для бодрийяровской темпоральности 
глаго­ла survivre: «Территория [...] не переживает [...]». При «нормальной» 
(платоновской) репрезентации модель «переживает» свое подобие, она в принципе 
дол­говечнее его; при тотальной симуляции реальность «переживает» лишь сама 
себя, переходит в состояние «послежития», которым и питается подобие.
17
В самом деле, если на «подделочной» и «производственной» стадии вещественные 
симулякры получались путем копирования не­которых реально существующих образцов, 
то на стадии «симуляции» образцов фактически нет — они отброшены в абсолютное 
прошлое «утерянных и никогда не бывших объектов», как характеризуется «реальное» 
в топике бессознательного у Лакана, или, что то же самое, маячат где-то в 
недосягаемом будущем «воображаемого»18. Прецес­сия симулякров равнозначна 
прецессии следствий, когда следствия возникают прежде причин; в современной 
экономике примером тому является коммерческий кредит, позволяющий приобретать и 
потреб­лять вещи, еще не заработав их, так что «их потребление как бы опе­режает 
их производство»19. И такое опережающее потребление, раз­рушающее причинность, 
связано, разумеется, со специфическим ис­кривлением времени, как и в логике 
«послежития»:
Невыкупленная вещь убегает от вас во времени, она никогда и не была вашей. И 
такое убегание вещи соответствует, на другом уровне, вечному убеганию серийной 
вещи, стремящейся настичь мо­дель [...] Мы вечно отстаем от своих вещей20.
Во французском языке есть специальное выражение для 
голо­вокружительно-безответственного наступления, безоглядного повы­шения 
ставок, симулир