ресоциализации и перевос­питании (или же в 
самокритике, или же в раскаянии — смотря какая общественная система 
господствует) находит свой наиболее изощрен­ный эквивалент все то же насилие 
уголовного наказания; и теперь уже все мы подвержены ему в нормальной жизни — мы 
все теперь безумцы и преступники2.
Смертная казнь и насильственные уголовные наказания не толь­ко могут, но и 
должны исчезнуть в подобном обществе, так что сторон­ники их отмены движутся в 
том же направлении, что и сама система, но в сугубом противоречии с самими 
собой. Они хотят отменить смертную казнь, не отменяя ответственности (ведь без 
ответственности нет и со­знательности и человеческого достоинства, а значит нет 
и либеральной мысли!). Нелогично. А главное, бесполезно — ведь ответственность 
уже и так давно умерла. Индивидуальный пережиток эпохи Просвеще­ния, она была 
ликвидирована самой системой, по мере того как та стано­вилась все более 
рациональной. Капитализму, основанному на личной заслуге, инициативе, 
индивидуальном предпринимательстве и конкурен-
но, полиция, созданная для обуздания насилия по отношению к гражданам, 
просто-напросто заменила собой преступность в этом самом насилии по отношении к 
гражданам. С течением времени она оказалась гораздо более репрессивной и 
опас­ной для граждан, чем сама преступность. Здесь тоже открытая и точечная 
репрес­сия обернулась репрессией всеобщей и превентивной.
2 Именно таков смысл знаменитой формулы «Мы все — немецкие евреи» (или, что то 
же самое: мы все — индейцы, негры, палестинцы, женщины или гомо­сексуалисты). С 
того момента, когда подавление несходств совершается уже не путем истребления, а 
путем их поглощения эквивалентностью и репрессивной уни­версальностью 
социального, мы все стали такими — непохожими и подавляемыми. В обществе, 
придумавшем «открытые» тюрьмы, все оказываются заключенными; в обществе, 
пытающемся отменить смерть, все не живут, а доживают. В этом воз­вратном 
заражении как раз и даст себя знать могущество символического поряд­ка: под 
разделительными линиями, проводимыми властью, скрывается ирреаль­ность. Потому 
так сильно звучит эта формула «мы все — немецкие евреи»: она выражает не 
абстрактную солидарность (типа «Мы все вместе за то, чтобы... Сплотимся в борьбе 
за... Вперед вместе с пролетариями...» и т.д., и т.д.), а неумолимый факт 
символического взаимоотношения между обществом и теми, кого оно исключает. Эта 
формула ставит их всех в один ряд радикального отли­чия. Именно благодаря этому 
она в мае 1968 года уловила собой нечто фундамен­тальное, тогда как все прочие 
лозунги были лишь политическими заклинаниями.
301
ции, нужен был идеал ответственности, а значит и его репрессивный эк­вивалент — 
каждый, и предприниматель и преступник, получает по зас­лугам за добро или зло. 
Системе же, зиждущейся на бюрократическом программировании и выполнении плана, 
нужны безответственные ис­полнители, а значит рушится сама собой и вся 
ценностная система от­ветственности — она больше не операциональна. Неважно, 
борются или нет за отмену смертной казни, — она уже стала ненужной. Рушится и 
правосудие: во всем лишаемый ответственности индивид всякий раз лишь дает повод 
для действия бюрократических структур и более не желает быть никем судимым, даже 
всем обществом в целом. Даже и проблема коллективной ответственности оказывается 
ложной: ответ­ственность просто-напросто исчезла.
Косвенная выгода от ликвидации гуманистических ценнос­тей — распад репрессивного 
аппарата, основанного на возможности различать «по совести» добро и зло и судить 
и осуждать людей по этому критерию. Однако общественному строю ничего не стоило 
от­казаться от смертной казни. Он на этом только выигрывает, так что тюрьмы 
могут и открыться. Ведь казнь и тюрьма воплощали в себе истину социальной 
юрисдикции только в разнородном и расколотом обществе, а терапевтическое 
перевоспитание воплощает в себе истину однородно-нормализованного общества. 
Правая идеология опирается скорее на первую из двух, левая — скорее на вторую, 
но и та и другая подчиняются одной и той же системе ценностей.
Кроме того, и та и другая говорят на одном и том же медицинс­ком языке: «удалить 
испорченный член», говорит правая, — «исцелить больной орган», говорит левая. И 
там и там смерть разыгрывается в плане эквивалентностей. У первобытных же людей 
соответствующая процедура знает только взаимности: клан против клана — смерть 
про­тив смерти (дар против дара). А нам ведома лишь система эквивалентностей 
(смерть за смерть) между двумя элементами, столь же абстрак­тными, как при 
экономическом обмене, — между обществом и индиви­дом, под властью 
«универсальной» инстанции морали и права.
Правые говорят: смерть за смерть, баш на баш, убил — умри; таков закон 
контракта. Левые говорят: это нетерпимо, преступника нужно пощадить, он 
по-настоящему не ответствен. Принцип экви­валентности остается в целости и 
сохранности — просто если один из двух элементов (ответственность) стремится к 
нулю, то к нулю стре­мится и другой (санкция). Понятия среды, детства, 
бессознательного1, социального положения образуют новую формулу ответственности,
1 Действительно, в этих усилиях отменить смерть (проект, характерный для 
политической экономии) важную роль играет, по любопытному обороту вещей, 
бессознательное (то самое, которое «не ведает смерти» и само является влечением 
к смерти). Оно образует дискурсивную опору для тезиса о безответственности 
преступника (преступление как acting-out). Оно приобщается к делу как 
свиде­тельство в пользу защиты, как система объяснения. Бессознательное играет 
се­годня решающую роль в мысли рационалистической, прогрессивно-гуманисти­ческой 
— как же низко оно пало! А тем самым психоанализ вступает (невольно?) в сферу 
идеологии. А между тем бессознательное могло бы сообщить нам совсем иные вещи о 
смерти, если бы не приучилось говорить на языке системы: оно сказало бы нам, что 
смерти вообще не существует или же что отмена смерти есть фантазм, сам 
родившийся из глубокого вытеснения смерти. Вместо этого оно слу­жит сегодня лишь 
оправданием для наших социал-идеалистов безответственности и для их морального 
дискурса: жизнь — это хорошо, а смерть — это плохо.
В своей классической, насильственной фазе, которой и сегодня еще соответ­ствует 
консервативная мысль, капитал использует дискурс психологии сознания и 
ответственности, а стало быть и подавления — это террористический дискурс 
ка­питала. В своей более развитой фазе, которой соответствует мысль 
прогрессивная, а то и революционная, неокапитализм использует дискурс 
психоанализа (бессозна­тельное, безответственность, терпимость, перевоспитание). 
Сознание и ответствен­ность образуют нормативный дискурс капитала, 
бессознательное — либеральный дискурс неокапитализма.
302
но, как и прежде, построенную на причинно-контрактных связях. В итоге такого 
новейшего контракта преступник заслуживает лишь христианской жалости и 
социального призрения. Таким образом, ле­вая идеология здесь лишь изобретает 
более изощренные формы нео­капитализма, где репрессия, подобно прибавочной 
стоимости, приобре­тает диффузный характер. Однако в психиатрическом, 
эргономичес­ком лечении идут в ход именно эквиваленты смерти. В нем индивид 
трактуется как функционально доживающий, как объект перевоспита­ния; лечение и 
забота, которыми его окружают и инвестируют, пред­ставляют собой и знаки его 
аномальности. Терпимость, которой он пользуется, из того же разряда, что 
терпимость в отношении живот­ных, о которой говорилось выше, — таким способом 
социальный по­рядок заклинает и контролирует свои собственные навязчивые 
стра­хи. Система делает пас всех безответственными? Да, и это можно стерпеть 
лишь в том случае, если будет выделена особая категория общепризнанно 
безответственных лиц, которых в качестве таковых и будут лечить; по сравнению с 
ними мы будем казаться себе ответ­ственными. Правонарушители, преступники, дети, 
безумцы как раз и берут на себя издержки этой клинической операции.
*
Уже простой анализ эволюции смертной казни в «материалис­тических» терминах 
классовой выгоды должен был бы привести в замешательство тех, кто желает ее 
отменить. Исторически смертная
303
казнь ограничивалась благодаря нахождению экономически более выгодных 
заменителей, которые затем рационализировались как «бо­лее гуманные». Здесь и 
военнопленные, которых перестали убивать и начали обращать в рабство, и 
преступники, которые в древнем Риме трудились на соляных шахтах, и запрет дуэли 
в XVII веке, и организа­ция принудительных работ как возмещения общественного 
ущерба, и вообще всевозможные способы выдавливания рабочей силы из осуж­денных — 
от нацистских концлагерей до эрготерапического перевос­питания. Никаких чудес: 
смерть отступала или же смягчалась тогда, когда система по той или иной причине 
была в этом заинтересована (так, в 1830 году впервые появляются смягчающие 
обстоятельства в судебном деле, по которому проходит буржуа). Здесь нет ни 
социаль­ного завоевания, ни прогресса Разума — одна лишь логика прибыли или 
привилегии1.
Однако такой анализ еще совершенно недостаточен: он всего лишь подменяет 
моральную рациональность рациональностью эконо­мической. На самом деле тут 
замешано другое — «весомая» гипотеза, по сравнению с которой материалистическая 
интерпретация предстает гипотезой «легковесной». В самом деле, ведь выгода, 
прибыль может быть следствием капитала, но никогда не образует глубинного закона 
общественного строя. Его глубинный закон — все больший контроль над жизнью и 
смертью. Следовательно, его цель — даже самое смерть оторвать от радикальной 
отличности и подчинить закону эквивалентностей. А гуманистическая (либеральная 
или революционная) мысль наивно не замечает, что не приемлет смерть по той же 
глубинной при­чине, что и система, — обе они не приемлют все не подчиняющееся
1 Б 1819 году в Англии смертная казнь была отменена примерно по ста составам 
преступления под прямым давлением предпринимателей и землевладель­цев, а также 
потому, что слишком суровое применение смертной казни блокирова­ло механизм 
уголовного процесса (у присяжных не было иного выбора, кроме как между смертной 
казнью и оправданием). Таким образом, ее отмена соответствует рациональной 
адаптации системы уголовных наказаний, ее более высокой эффек­тивности.
Кёстлер пишет (в «Смертной казни», с. 35: «Кровавый кодекс»): «Наша смертная 
казнь — вовсе не наследница средневековых костров. У нес своя соб­ственная 
история. Она составляет пережиток правовой системы, которая совпала с развитием 
политической экономии, а ее наиболее жестокая фаза — Кровавый ко­декс в Англии 
XIX века — с промышленной революцией. Средневековое обычное право 
предусматривало смерть лишь в нескольких особо серьезных случаях. Да­лее 
развитие идет по нарастающей, будучи связано со все более интенсивной заши­той 
прав частной собственности и достигая своей вершины в XVIII/XIX веках». Это, 
стало быть, возрастающее развитие самого буржуазно-капиталистического класса. 
Возвратное же движение после 1850 года — следствие вовсе не абсолют­ного 
прогресса гуманности, а развития капиталистической системы.
304
закону ценности. Только в этом смысле смерть и является злом. Гу­манистическая 
же мысль делает из нее абсолютное зло. В результате она запутывается в 
тяжелейших противоречиях1. Клод Глейман пи­шет в «Монд» по поводу казни Бюффе и 
Бонтана: «Непоправимое чувство гуманности, что ни один человек не имеет права 
причинять смерть по своей воле [«непоправимое» — это своеобразная проговорка: 
наш гуманист, похоже, сам не имеет непреодолимой уверенности в сей 
очевидности]... Жизнь священна. Мы глубоко уверены в этом, даже не веруя в 
бога... В обществе потребления, стремящемся устра­нить всякий дефицит, смерть, 
можно сказать, особенно нетерпима [жизнь как предмет потребления, смерть как 
дефицит — невероятная пошлость, но с таким уравнением согласился бы коммунизм, 
да и сам Маркс]... Здесь также преобладает чувство, что перед нами какой-то 
пережиток средневековья... В каком обществе мы живем? Ибо нельзя отворачиваться 
от жизни — какой бы она ни была!» (именно так, «пятясь», и вступают в смерть 
благочестивые души, для которых это основополагающий принцип — они и в революцию 
вступают пя­тясь, умудряясь отворачиваться и от жизни: неправдоподобная 
акро­батика, характерная однако же для вывертов логической мысли, пыта­ющейся 
соответствовать своему неприятию смерти).
Ясно, что является отправной точкой гуманистического протес­та, — это 
индивидуалистическая система ценностей, которая им и увенчивается: «Инстинкт 
самосохранения индивидов, а значит и об­ществ, — пишет Камю, — требует 
постулировать индивидуальную ответственность». Но подобные постулаты как раз и 
характеризуют собой всю пошлость жизни и смерти в нашем обществе, где 
господ­ствует эквивалентность. За его пределами человеку незачем ни ин­стинкт 
самосохранения, ни ответственность (это два взаимодополнительных предрассудка в 
абстрактно-рационалистическом воззрении
1 Такого, например, типа: «Государство вынуждено умножать вполне реаль­ные 
убийства, чтобы предупредить убийство никому не известное и которое еще 
неизвестно может ли вообще совершиться» (Камю, «О смертной казни»). Такая игра с 
логикой, стремящаяся уличить систему в противоречиях с самой собой, прямиком 
ведет либеральный гуманизм к недостойным компромиссам: «Отмены смертной казни 
следует требовать как ради логики, так и ради реализма (!)» (Камю). «В конечном 
счете смертная казнь плоха тем, что по природе своей исключает всякую 
возможность сообразовать наказание с мерой ответственности» (Кёстлер), — так 
ведь именно поэтому и сами капиталисты уже требовали ее отмены в 1820 году в 
Англии! Либеральная аргументация такова: террор идет вразрез со своей же 
собственной целью, тогда как шкала тщательно дозированных наказаний, «кара по 
минимуму» одновременно «и более гуманна и более эффективна (!)». Это 
прирав­нивание гуманности к эффективности красноречиво говорит о том, что такое 
гума­нистическая мысль.
305
на субъекта). Смерть обретает там свой смысл жертвенного обмена, момента 
коллективной жизни, интенсивного освобождения субъекта. «Не бывает страстей 
настолько слабых, чтобы они не сумели перебо­роть и обуздать страх смерти», — 
писал Бэкон. Но мало того — смерть и сама является страстью. И на этом уровне 
разница меж­ду «я» и другими стирается: «желание убить часто совпадает с 
жела­нием умереть и уничтожиться самому»; «человек желает жить, но он также 
желает не быть ничем, он хочет непоправимого и смерти как таковой. В таком 
случае перспектива казни не только не сможет ос­тановить преступника, но, 
вероятно, еще и усилит головокружение, в котором он теряется». Известно, что 
самоубийство и убийство очень часто взаимозаменимы, причем самоубийству отдают 
сугубое пред­почтение.
Такая страстная, жертвенная смерть открыто приемлет и зрели­ще смерти — мы же 
превратили ее, как и все органические функции, в функцию моральную, а потому 
стыдливо-скрытную. Прекрасно­душные люди много говорят о постыдной нетерпимости 
публичных казней, не замечая, что одиозность такого рода казней проистекает от 
их созерцательности: чужую смерть здесь смакуют на расстоянии, как спектакль. 
При жертвоприношении насилие носит иной характер: оно не только требует 
тотального присутствия всей общины, но и яв­ляется одной из форм ее 
самоприсутствия. Эта заразительная празд­ничность отчасти проявилась в эпизоде 
1807 года в Англии, когда 40 000 человек, собравшихся посмотреть на казнь, дошли 
до такого исступления, что на площади осталось сто трупов. Такой коллектив­ный 
акт не имеет ничего общего со зрелищем истребления. Смеши­вать их в одном 
абстрактном отрицании насилия и смерти — значит соглашаться с государственной 
идеологией умиротворения жизни. Действительно, если правые скорее прибегают к 
репрессивному запу­гиванию, то левые, напротив, отличаются выдумыванием и 
практичес­ким применением моделей умиротворенной социализации будущего.
Таким образом, о прогрессе цивилизации можно судить по од­ному лишь ее уважению 
к жизни как абсолютной ценности. Сколь велика разница между публичной, 
праздничной смертью, смертью-мукой — у негра из Верхней Вольты, смеющегося в 
лицо тем, кто его расстреливает, или у каннибалов тупинамба, — и даже такими 
нашими явлениями, как убийство-мщение, смерть-страсть и самоубийство! Ког­да 
общество убивает со вполне обдуманным намерением, его обвиня­ют в варварской 
мести, достойной средних веков. Это слишком боль­шая честь для него. Ведь месть 
— это все еще смертельное отноше­ние взаимности. В ней нет ничего 
«первобытного», никакого «чисто природного импульса» — нет представления более 
ложного. Это
306
тщательно разработанная форма обязанности и взаимности, особая символическая 
форма. Ничего похожего на нашу абстрактную смерть (смертная казнь, 
концентрационные лагеря), на этот эрзац-про­дукт одновременно моральной и 
бюрократической инстанции, на эту расчетно-статистическую смерть, всецело 
соответствующую системе политической экономии. Как и эта система, она обладает 
той абстрак­тностью, какой никогда не обладает ни месть, ни убийство, ни 
жертвен­ное зрелище. Смерть судебная, концентрационная, этноцидарная — вот какой 
мы ее выработали, вот какой ее сделала наша культура. Сегодня все изменилось — и 
не изменилось ничего: под знаком цен­ностей жизни и терпимости в нашей 
повседневной жизни царствует все та же истребительная система — просто теперь 
она действует мягко, и для достижения своих целей ей даже больше не требуется 
смерть.
*
В самом деле, та же задача, что запечатлена в монополии на ин­ституциональное 
насилие и смерть, проявляется и в принудительном доживании, в форсированном 
поддержании жизни ради жизни (искус­ственные почки, интенсивная реанимация детей 
с врожденными уве­чьями, продление агонии любой ценой, пересадка органов и 
т.д.). Все эти процедуры равнозначны самовольному распоряжению смертью и 
принуждению к жизни — ради какой же цели? Научно-медицинской? Но тогда это 
какая-то научная паранойя, не имеющая отношения ни к какой человеческой цели. 
Или с целью выгоды? Тоже нет: общество гробит на это огромные суммы денег. Для 
этой «героической тера­пии» характерен рост издержек и «убывание результатов»: 
она со­здает людей, непроизводительно доживающих свои дни. Если соци­альное 
обеспечение еще может рассматриваться как «восстановление рабочей силы в 
интересах капитала», то здесь подобный довод недей­ствителен. Система 
сталкивается здесь с тем же противоречием, что и в связи со смертной казнью: она 
делает все большую ставку на со­хранение жизни как ценности, потому что данная 
система ценностей необходима для стратегического равновесия всего целого, — но в 
экономическом плане эти растущие ставки расшатывают равновесие целого. Как же 
быть? Необходимо сделать экономический выбор, и здесь уже просматривается 
эвтаназия как полуофициальная доктрина и практика. Во Франции принимают решение 
поддерживать жизнь у 30% больных тяжелой формой уремии (в США — у 36%!). 
Эвтана­зия уже сейчас повсеместно практикуется, и совершенно очевидна вся 
двусмысленность попыток требовать ее во имя гуманизма (точно
307
так же, как и «свободу» аборта): она вписывается в средне- или дол­госрочную 
логику самой системы. Все это направлено на расширение социального контроля. Ибо 
при всех кажущихся противоречиях за­дача несомненна: обеспечить контроль над 
всей протяженностью жизни и смерти. Будь то birth-control или death-control1, 
казнят ли людей или принуждают к доживанию (а запрещение умирать представляет 
собой карикатурную, но вполне логичную форму прогресса терпимости) — главное, 
что в любом случае им не дано решать самим, они не вольны в своей жизни и 
смерти, живут и умирают лишь с раз