ующего прогресс, — la fuite en avant, «убега­ние вперед». 
Наиболее очевидная в поведении азартных игроков, по­литиков, предпринимателей 
(«не сумел построить трансформаторную будку — начинай строить вокруг нее 
завод-гигант»), подобная «фа­тальная стратегия», как назвал это Бодрийяр в 
одноименной книге 1983 года, фактически работает и в масштабе всего современного 
об­щества, от материально-вещественных до абстрактно-институциональ­ных его 
аспектов.
Однако «убегание вперед» может мыслиться не только в своей «слабой», 
асимптотической форме — в образе Ахиллеса, пытающе­гося нагнать черепаху; наряду 
с этим бесконечно медленным у него есть и бесконечно быстрый, «сильный» вариант 
— катастрофичес-
18 «Политическая экономия для нас — это теперь реальное, то же самое, что 
референт для знака: горизонт уже мертвого порядка явлений, симуляция которого 
позволяет, однако, поддержать «диалектическое» равновесие системы. Реальное — 
следовательно, воображаемое» (наст. изд., с. 86).
19 Жан Бодрийяр, Система вещей, с. 132.
20 Там же, с. 131.
18
кое время экспоненциального роста или ступенчатой потенциализации. Бодрийяр еще 
в книге «Общество потребления» (1970) подверг критике оптимистическую идеологию 
«валового экономического рос­та»; а в «Символическом обмене...» он отмечает, что 
неконтролируе­мый и иррациональный рост происходит не только в собственно 
хо­зяйственной области:
Такую модель продуктивности — быстрый и неуклонный рост экономики, галопирующая 
демография, ничем не ограниченная дискурсивность — следует анализировать 
одновременно во всех ее планах (наст. изд., с. 334).
Параллелизмы в описании экономических, социальных и куль­турных процессов — 
вообще типичный исследовательский прием Бодрийяра, который еще начиная с книги 
«К критике политической экономии знака» (1972) стремился свести структуру и 
эволюцию со­временного общества к единой порождающей схеме. Например, 
безреференциальным знакам кибернетических систем соответствуют не обеспеченные 
устойчивым золотым стандартом, «плавающие» денеж­ные знаки современных валют; 
лингвистический субъект — такая же небескорыстная историческая фикция, как и 
субъект экономический; лозунги освобождения производства от капитала и 
«раскрепощения» бессознательного — также однородные симулякры «революции». 
Не­редко подобные аналогии подкрепляются лексической структурой французского 
языка: так, во французской традиции психоанализа от­мечавшееся еще Фрейдом 
сходство материальной и «либидинальной экономики» (механизмов бессознательного) 
давно уже зафиксирова­но в полисемии слова investissement, обозначающего 
«вложение» как денег в предприятие, так и психической энергии в некоторый 
реаль­ный или воображаемый объект21.
Поскольку разнородные по «материалу» симулякры обнаружи­вают глубокие 
структурно-стадиальные сходства, их развитие проис­ходит не как постепенный и 
неравномерный взаимопереход, а как об­щая структурная революция — разные сферы 
общества меняются все вдруг, используя прежнюю форму как материал для симуляции:
21 По-русски второе значение термина еще с 20-х годов принято переда­вать словом 
«нагрузка», или «загрузка». В данной книге для сохранения семан­тической 
структуры понятия мы рискнули воспользоваться и в этом значении словом 
«инвестиция», тем более что Бодрийяр еще и обыгрывает этимологичес­кую 
внутреннюю форму французского глагола: «[...] капитал облекает [investit] 
трудящегося зарплатой как некоторой должностью или ответственностью. Или же он 
действует как захватчик, который осаждает [investit] город; — глубоко охватывает 
его и контролирует все входы и выходы» (наст. изд., с. 70).
19
Каждая конфигурация ценности переосмысливается следую­щей за ней и попадает в 
более высокий разряд симулякров. В строй каждой такой новой стадии ценности 
оказывается интегриро­ван строй предыдущей фазы — как призрачная, марионеточная, 
симулятивная референция (наст. изд., с. 43).
Каждый новый порядок симулякров подчиняет себе преды­дущий (наст. изд., с. 122).
Это и есть феномен, лишь бегло намеченный в «Символическом обмене...» и 
несколько глубже объясненный в книге «Фатальные стратегии»:
Единственное возможное сегодня революционное изменение вещей — это не 
диалектическое снятие (Aufhebung), a их потенциализация, возведение во вторую, в 
энную степень [...]. В ходу сегод­ня уже не диалектика, а экстаз22.
Это очень важное разграничение, позволяющее понять не только логику симулятивной 
системы, но и двойственную позицию самого Бодрийяра по отношению к ней. 
Потенциализация принципи­ально отличается от диалектики: процесс развития 
современного об­щества при всей его конфликтности идет «уже не диалектически, а 
катастрофически» (наст. изд., с. 71), и «в итоге этого процесса не приходится 
ждать никакой диалектической революции, это просто разгонка по спирали» (наст. 
изд., с. 262). «Катастрофический» ход событий — чисто временное, а не логическое 
их развитие: в нем пет логической непрерывности, не происходит диалектического 
«снятия», так как отсутствует идентичность того, что развивается. Симулякр 
именно в силу своего нереального, «ненастоящего» статуса не обла­дает 
собственным содержательным ядром, которое могло бы конф­ликтно превозмогать само 
себя в ходе диалектических револю­ций, — он представляет собой пустую форму, 
которая безразлично «натягивается» на любые новые конфигурации, так что 
«интегра­ция» предыдущей фазы симулякров, о которой упоминает Бодрийяр, ни в 
коем случае не должна пониматься по аналогии с гегелевским Aufhebung. «Снятие» 
возможно при развитии и взаимодействии са­мостоятельных сущностей — но какая же 
может быть диалектика в отношениях между цифрами или знаками дорожного движения, 
то есть между объектами сугубо условными, обретающими свое бытие только в 
соотнесении с кодом?
В этом смысле и следует понимать постоянные у Бодрийяра нападки на диалектику. В 
своей ранней «Системе вещей» он (как и
22 Jean Baudrillard, Les stratégies fatales, Grasset, 1986 [1983], p. 46.
20
ранний Ролан Барт) еще допускал существование некоего «пулево­го» уровня вещей — 
уровня технологической функциональности, не зараженной вторичными, 
социально-психологическими факторами и функциями; в этой книге темпоральность 
убегающей модели еще ха­рактеризовалась как «формальная идеализация процесса 
превосхождения»23, то есть некоторое искажение «правильного» диалектическо­го 
процесса. Напротив, в позднейших книгах он не устает повторять, что диалектика — 
вредная иллюзия наподобие марксистской потре­бительной стоимости вещей, которая 
на самом деле есть лишь «вы­рожденная форма меновой стоимости»24 ; это миф 
«золотого века» по­литической экономии и орудие властного господства: «в истории 
мы наблюдаем торжество церкви и диалектики (включая диалектику 
«материалистическую»)» (наст. изд., с. 267), радикальные же идеи типа 
фрейдовского «влечения к смерти» существуют только вне вся­кой диалектики:
Каждая наука, каждая рациональность живет столько, сколь­ко длится этот раздел 
[между теорией и практикой. — С.З.]. Диа­лектика лишь формально упорядочивает 
его, но никогда не может разрешить. Диалектизировать инфра- и суперструктуру, 
теорию и практику, или же означающее и означаемое, язык и речь — все это тщетные 
попытки тотализации (наст. изд., с. 360).
Влечение к смерти необходимо защищать от любых попыток редиалектизировать его в 
рамках каких-либо новых конструктив­ных построений (наст. изд., с. 268).
Диалектика была способом мышления — и способом бытия и становления вещей — на 
стадии симулякров первого и второго по­рядка, еще сохранявших связь с вещами и 
их идентичностью. На ны­нешней, третьей стадии эта логика идентичности и подобия 
(репрезен­тации) сменяется логикой отличия и означивания (коннотации). В са­мом 
деле, коннотация, как ее описал вслед за лингвистами Копенгагенской школы Ролан 
Барт, являет собой квазидиалектичес­кую процедуру, в ходе которой первичный знак 
интегрируется вто­ричным, как бы «снимается» им. Но — именно «как бы». Между 
пер­вичным, «естественным», и вторичным, «мифическим» значением пет
23 Жан Бодрийяр, Система вещей, с. 119-120.
24 См.: Jean Baudrillard, La gauche divine, Grasset, 1985, p. 21. Тем более 
ошибочно, утверждает Бодрийяр, ретроспективно проецировать эту современную 
иллюзию на первобытное мышление: «В первобытных обществах нет способа 
производства и вообще производства. » первобытных обществах нет диалек­тики, в 
первобытных обществах нет бессознательного» (Jean Baudrillard, Le miroir de la 
production, Folio Essais, 1994 (Galilée, 1973], p. 31).
21
никакого родства, второе не вырастает сколь угодно конфликтным образом из 
первого, а лишь механически присоединяется к нему из­вне; если уж искать 
виталистские параллели, то отношение двух зна­ков скорее походит, как уже 
сказано, на паразитизм или вампиризм. Таковы две принципиально отличных модели 
знако- и вообще формо­образования, смена которых ознаменовала собой границу XIX 
и XX столетий в европейской культуре.
Последние два столетия диалектику обычно рассматривают как средство социальной 
критики. Так и бартовская модель конно­тации, при всей ограниченности своей 
диалектики, открывает, каза­лось бы, перспективу преодоления знака-мифа — как в 
направлении его логической критики, с помощью метаязыка, так и в направлении его 
творческого «переигрывания», ремифологизации, включения в новую коннотативную 
схему. О таком полугипотетическом решении писал сам Барт, усматривая тому 
некоторые примеры в современной литературе (у Флобера в «Буваре и Пекюше», у 
Сартра в «Некрасо­ве»):
[...] возможно, лучшее оружие против мифа — в свою оче­редь мифологизировать 
его, создавать искусственный миф; такой реконструированный миф как раз и 
оказался бы истинной мифоло­гией. Если миф — похититель языка, то почему бы не 
похитить сам миф? Для этого лишь нужно сделать его исходным пунктом тре­тичной 
семиологической цепи, превратить его значение в первый элемент вторичного 
мифа25.
Учитывая важность бартовских «Мифологий» в идейной структуре бодрийяровского 
«Символического обмена...», есть осно­вание видеть в предисловии к этой 
последней книге прямую полеми­ку с Бартом, хотя имя его здесь и не названо. 
Бодрийяр оценивает идею «превзойти систему в симуляции» (наст. изд., с. 45), то 
есть по­строить из социально наличных симулякров свои собственные, твор­ческие и 
субверсивные:
Симулякрам третьего порядка следует [...] противопостав­лять как минимум столь 
же сложную игру — а возможно ли это? [...] Может быть, изобретать симулякры 
логически (или алогичес­ки) высшего порядка, более высокого, чем нынешний 
третий, выше всякой детерминированности и недетерминированности — но бу­дут ли 
это еще симулякры? На более высоком уровне, чем код, по­жалуй, оказывается одна 
лишь смерть [...] (наст. изд., с. 44-45).
25 Ролан Барт, Мифологии, с. 262.
22
В игре надстраивающихся друг над другом подобий («гиперреальности», 
«трансполитики» и проч.) господствующий строй симулякров в конечном счете всегда 
опережает своих критиков, и сколько они ни пытаются переиграть и низвергнуть 
его, их «революция «от­стает на одну войну» от способа репрессии» (наст. изд., 
с. 211)26, — то есть при подобных попытках борьбы с симулякрами третьего 
по­рядка фактически воспроизводится, с запозданием на одну фазу, ти­пичная 
темпоральность симулякров второго порядка, время вечного запаздывания! Бодрийяр 
и здесь «радикализирует» Барта, в отличие от него он лучше видит способность 
ложных подобий, во-первых, об­разовывать единую связную систему, а во-вторых, 
стремительно раз­виваться в режиме потенциализации, недиалектического 
самопреодо­ления, позволяющего им интегрировать, «перехватывать» любые 
оп­позиционные — в том числе и симуляционные — проекты и семиотические коды. 
Впрочем, следует признать, что «сильный» ре­жим симулятивной темпоральности 
сформулирован у Бодрийяра го­раздо менее четко, чем «слабый» (соответственно нам 
здесь пришлось сделать значительно большие усилия для его реконструкции), и мы 
еще увидим, что в конечном счете это отразилось на идейной стройно­сти всей его 
концепции и на ее статусе в культуре.
Логика симуляции делает неприменимой еще одну темпораль­ную схему, связанную с 
диалектической логикой, — эсхатологию. Бодрийяр понимает сущностную 
необходимость апокалиптических мечтаний для человеческого сознания: в то время 
как официальная церковь «живет отложенной вечностью», в народных верованиях 
все­гда присутствует противоположное устремление: «Первоначально толпы христиан 
не верили в посмертный рай или ад; по их воззрениям предполагалось разрешить 
смерть коллективной волей к немедленной вечности» (наст. изд., с. 259). Но 
преодоление времени и истории, за­фиксированное в эсхатологических мифах и 
ожиданиях, совершается системой симулякров на их собственный лад: «симулякры 
берут верх над историей», «ликвидируют пас вместе с историей» (наст. изд., с. 
122, 94), подменяют настоящее историческое развитие «иллюзией кон­ца». Это 
последнее выражение стало названием книги Бодрийяра
26 Ср. в позднейшей книге Бодрийяра: «Капитал — большой плут, он не играет в 
игру критики, то есть фактически — истории, он обыгрывает диалекти­ку, которой 
удастся воссоздать его лишь задним числом, с опозданием на одну революцию». - 
Jean Baudrillard, Amérique, Grasset, 1986, p. 158-159. По словам Бодрийяра, 
именно США, с их исторической «беспочвенностью», являют собой особо впечатляющую 
картину экспоненциального развития всевозможных форм неподлинности: «Здесь вы 
без всяких усилий ощущаете это восхождение симулякра во все более высокую 
степень» (ibidem, p. 208).
23
(1992), в которой, как и в ряде других текстов тех же лет, обосновы­вается 
тезис, впервые прозвучавший еще в «Символическом обме­не...»:
[...] Страшный Суд уже происходит, уже окончательно свер­шился у нас на глазах — 
это зрелище пашей собственной кристал­лизованной смерти (наст. изд., с. 321).
Нашим апокалипсисом является само наступление вирту­альности, которое и лишает 
нас реального события апокалипсиса27.
Вместо «подлинной» трансисторической катастрофы — конца света — западная 
цивилизация последних десятилетий XX века жи­вет ее ослабленно-симулятивными 
формами. Здесь и «возвратный ход» истории, реутилизирующей (наподобие моды, но 
уже в «серьез­ном» государственно-идеологическом регистре) собственное про­шлое 
— от помпезного 200-летнего юбилея Французской революции до ретроспективных, 
запоздавших «на одну войну» попыток расчета с прошлым вроде судов над 
коллаборационистами и военными пре­ступниками. Здесь и полная отмена реального 
развития и реальных событий в «реальном времени» современных систем информации — 
феномен, который позволил Бодрийяру в 1991 году объявить «несос­тоявшейся» войну 
в Персидском заливе, от начала до конца демонст­рировавшуюся в режиме 
виртуальной реальности телекамерами Си-Эн-Эн28. Можно критически относиться к 
подобным суждениям — слишком частным, слишком поспешным, слишком связанным с 
поли­тической злобой дня и, разумеется, труднодоказуемым; как бы то ни было, в 
них с провокативностью газетной эссеистики выражена пара­доксальная 
темпоральность, в которой асимптотический вариант вре­мени симулякров 
(современная жизнь как «послежитие») подчиняет себе даже такое катастрофическое 
событие par excellence, как Апока­липсис, — это Апокалипсис «уже состоявшийся». 
Бодрийяр даже предлагает... наслаждаться подобным оборотом вещей:
Наш Апокалипсис не реальный, а виртуальный. И он не в будущем, а имеет место 
здесь и теперь [...]. Такое обращение знака катастрофы является исключительной 
привилегией пашей эпохи. Это избавляет пас от всякой будущей катастрофы и от 
всякой ответ-
27 Jean Baudrillard, Le paroxyste indifférent, Grasset, 1997, p. 47.
28 См.: Jean Baudrillard, La guerre du Golf n'a pas eu lieu, Galiliie, 1991. К 
числу подобных симулякров современной истории относится и «разморозка Востока» в 
90-е годы, по мысли Бодрийяра - псевдоисторическое псевдособытие, лишь 
имитирующее восстановление демократического строя с многолетним запозданием. 
См.: Jean Baudrillard, L'illusion de la fin, Galilée, 1992, p. 49-55.
24
ственности на сей счет. Конец всякому превентивному психозу, до­вольно паники, 
довольно мучений совести! Утраченный объект ос­тался позади. Мы свободны от 
Страшного Суда29.
Итак, «состояние постмодерна» по Бодрийяру — это постапо­калиптическое 
состояние, когда «приходит конец» историческим ин­ститутам, привычным 
человечеству по стадии «политической эконо­мии», — производству, политическому 
представительству, революци­онному движению, диалектике...30; они не разрушаются 
насильственно, но незаметно заменяются подобиями, обозначающими их «в 
натуральную величину» и «в реальном времени». Порядок си-мулякров одерживает 
полную победу над реальным миром, поскольку он сумел навязать этому миру свое 
время симулякров, свои модели темпоральности.
Символическая альтернатива
«В «Символическом обмене и смерти» вы, если можно сказать, еще были социологом», 
— заметил журналист Филипп Пети в беседе с Бодрийяром. Тот живо возразил:
Нет, я никогда не был социологом в таком смысле. Я очень быстро отошел от 
социологии институтов, права, общественных структур, от всех тех подходов, 
которые зиждутся на понятии ка­кой-то воображаемой социальности, трансцендентной 
настоящей со­циальности. Моим предметом является скорее общество, теряющее 
трансцендентность, где исчезает социальность и само понятие соци­альности...31
В этом диалоге хорошо схвачен проблематичный дисциплинар­ный статус 
Бодрийяра-ученого. Социолог по образованию, он сделал себе имя научным анализом 
потребления — объекта, который зачас­тую оставлялся в стороне серьезной, 
академической социологией и отдавался на откуп «прикладным», коммерческим, 
маркетинговым ис­следованиям. Но так было только у раннего Бодрийяра; его 
по­зднейшие занятия гораздо труднее охарактеризовать в рамках тради­ционной 
классификации наук, и за осторожно-извиняющейся оговор-
29 Jean Baudrillard, L'illusion de la fin. Galilee, 1992, p. 166, 169.
30 «Конец линейному характеру времени, речи, экономических обменов и накопления, 
власти»; «Конец труда. Конец производства. Конец политической экономии»; «Конец 
линейного измерения дискурса. Конец линейного измерения товара. Конец 
классической эры знака. Конец эры производства» (наст. изд., с. 42, 52, 000), и 
т.д. и т.п.
31 Jean Baudrillard, Le paroxyste indifférent, p. 76-77.
25
кой интервьюера («вы, если можно сказать, еще были...»), за отмеже­ванием самого 
Бодрийяра от «социальности» как чего-то «трансцен­дентного» обществу скрывается, 
с одной стороны, изначальная двой­ственность социологического подхода к 
пониманию общества, а с другой стороны — конкретная политико-идеологическая 
ситуация 60-70-х годов, в которой работал автор «Символического обмена и 
смерти».
В социологии еще с конца XIX века, с зарождения этой науки, сосуществуют две 
тенденции, сравнимые с реализмом и номинализ­мом в средневековой философии. 
Согласно одной из них, представ­ленной теориями Эмиля Дюркгейма, «индивид 
возникает из общества, а не общество из индивидов»32, то есть общество 
существует как пер­вичная инстанция целого, через которую осуществляются, 
которой санкционируются любые индивидуальные представления и поступки его 
членов. Согласно второй тенденции, основоположником которой может считаться Макс 
Вебер, «ни общество в целом, ни те или иные формы коллективности не должны 
рассматриваться в качестве субъектов действия; таковыми могут быть только 
отдельные индиви­ды»33 . Средневековый вопрос о бытии общих понятий 
(универсалий) конкретизируется здесь в форме вопроса о бытии социума: является 
ли общество реальным субъектом исторического действия или же только условным 
исследовательским констру