решения общества. Хватит с них и того, что их 
смерть все еще находится во власти биоло­гической случайности, ведь это все же 
какая-никакая свобода. Подобно тому как мораль требует «Не убий», она требует 
сегодня «Не умри» — во всяком случае умри не как угодно, а только с дозволения 
закона и медицины. Если тебе и предоставляют умереть, то только по особому 
решению. Одним словом, смерть отменена, вместо нее death-control и эвтаназия; 
это, собственно, уже и не смерть, а что-то совершенно нейтра­лизованное, 
вписанное в систему правил и расчета эквивалентностей — 
rewriting-planning-programming-system2. Смерть должна предостав­ляться как 
особая социальная услуга, наряду со здоровьем и болезнью интегрированная под 
знаком Плана и Социального обеспечения. Это как американские «мотели для 
самоубийства», где за кругленькую сум­му можно получить смерть в наиприятнейших 
условиях, как любой по­требительский товар, — сервис безупречен, предусмотрено 
все, даже ус­луги тренерши, которая помогает вам восстановить вкус к жизни, 
после чего в вашу комнату аккуратно, профессионально добросовестно и без всяких 
сомнений пускают газ. Такие мотели для самоубийства предос­тавляют именно 
услугу, оплачиваемую по справедливой цене (если что не так, то, наверно, и 
деньги вернут?). А почему бы смерти и не стать социальной услугой, если она, 
подобно всему прочему, функционализирована как нечто индивидуально потребляемое 
и исчислимое в рамках общесоциальной системы затрат/результатов?
Если система идет на такие экономические жертвы ради искус­ственного оживления 
своих человеческих отходов, значит, у нее есть какой-то фундаментальный интерес 
в том, чтобы отнять у людей даже биологическую случайность их смерти. «Только 
умрите — об осталь­ном позаботимся мы» — это уже не просто старая рекламная 
форму­ла для funeral homes3. Сегодня умирание уже включается в «ос-
1 Контроль над рождаемостью, контроль над смертностью (англ. ). — Прим. перев.
2 Примерный перевод: «система переработки, планирования и программи­рования» 
(англ.). — Прим. перев.
3 Домов для погребальных церемоний (англ.). — Прим. перев.
308
тальное», и Танатос-центры берут на себя полную заботу о смерти, как Эрос-центры 
— о сексе. Охота на ведьм продолжается.
Власть над правосудием, смертью и местью должна быть пере­дана 
трансцендентно-«объективной» инстанции. Смерть и искупление, изъятые из 
обращения и монополизированные, должны перераспреде­ляться сверху. Нужна особая 
бюрократия смерти и кары, так же как нужно абстрагирование экономических, 
политических и сексуальных обменов, — иначе рухнет вся структура социального 
контроля.
Поэтому любая смерть или насилие, не подчиняющиеся госу­дарственной монополии, 
носят подрывной характер — это прообраз упразднения самой власти. Отсюда и 
происходит завораживающее воздействие знаменитых убийц, бандитов и прочих людей 
вне закона, фактически сходное с очарованием произведений искусства: какая-то 
частица смерти и насилия изъята из-под государственной монополии и отдана в 
сферу стихийных, непосредственно символических взаим­ных отношений смерти, — так 
же как при празднестве и трате нечто оказывается изъято из экономики и отдано в 
сферу бесполезно-жер­твенного обмена; так же как в стихах и произведениях 
искусства не­что оказывается изъято из террористической экономики сигнификации и 
отдано в сферу истребительной консумации знаков. В нашей системе только это одно 
и завораживает. Завораживает лишь то, что не обменивается в режиме ценности: 
пол, смерть, безумие, ярость, — и что именно по этой причине повсеместно 
подавляется. Миллионы погибших на войне обмениваются в ценностном режиме, 
согласно об­щей формуле эквивалентности «смерть за отчизну», — они как бы 
конвертируемы в золото, то есть не потеряны для всех. Убийство, смерть, 
нарушение закона всюду легализованы, если не просто легаль­ны, если только они 
конвертируемы в золото, в ходе того же процесса, которым опосредуется труд. И 
лишь некоторые смерти, лишь некото­рые практики не поддаются этой 
конвертируемости; только лишь они и субверсивны, и часто они относятся к разряду 
«происшествий».
Одно из них — самоубийство, которое в нашем обществе полу­чило особую широту и 
особую осмысленность, так что, будучи связа­но с агрессивным обращением смерти, 
оно даже становится главной формой субверсии. В наших тюрьмах все меньше и 
меньше казнят, зато все больше и больше кончают самоубийством — это акт 
похище­ния институциональной смерти и ее обращения против системы, кото­рая к 
ней принуждает; совершая самоубийство, индивид осуждает об­щество по своей 
собственной процедуре, меняя местами подсудимого и судью; он восстанавливает 
обратимость там, откуда она полностью исчезла, и тем самым оказывается в 
выигрыше. В этом смысле поли­тическими оказываются даже самоубийства вне тюрем 
(харакири в
309
огне — всего лишь особо зрелищная их форма): все они пробивают в системе 
ничтожно малую, но непоправимую брешь, ибо для системы недостижимость полного 
совершенства — это полный провал; доста­точно только, чтобы какая-то самая 
ничтожная вещь не поддавалась ее рациональности.
Запрет самоубийства связан с наступлением закона ценности. Закон может быть 
религиозным, моральным или экономическим — но он всякий раз говорит одно: никто 
не вправе убавлять, обесцени­вать капитал. А поскольку каждый индивид 
представляет собой час­тицу капитала (как любой христианин — это душа, которую 
следует спасти), то, значит, он не имеет права уничтожать себя. Против этой 
ортодоксии ценностей и восстает самоубийца, уничтожая ту частицу капитала, 
которой он располагает. Такому нет прощения: бывало, са­моубийцу даже вешали за 
то, что ему удался его поступок. И симпто­матично, что в обществе, где закон 
ценности достиг своего насыщения, самоубийств становится все больше, — они 
бросают вызов его фундаментальным правилам. Но тогда следует пересмотреть и 
опре­деление самоубийства: если в сильно интегрированной системе любое 
самоубийство субверсивно, то и наоборот, любая субверсия, любое сопротивление 
такой системе по природе своей самоубийственно. Во всяком случае, если оно 
задевает ее за живое. В самом деле, большин­ство практик, включая так называемые 
«политические» и «революци­онные», сводятся к тому, чтобы выменять у системы 
свое выживание и послежитие, то есть разменять свою смерть. Лишь немногие из них 
противопоставляют производству и контролируемому обмену смерти, меновой 
стоимости смерти не ее потребительную стоимость (ведь смерть, пожалуй, 
единственное, что не имеет потребительной сто­имости, никогда не отсылает ни к 
какой потребности, а потому она и может оказаться неотразимым оружием), но ее 
силу разрыва, зарази­тельного распада и отрицания.
Самоубийственны действия палестинцев и бунтующих негров, поджигающих свой 
собственный квартал, самоубийствен отказ от бе­зопасности во всех своих формах, 
самоубийственны невротические типы поведения, всевозможные душевные 
расстройства, которыми мы бросаем вызов попыткам общества пас интегрировать, 
самоубий­ственны любые политические практики (демонстрации, уличные бес­порядки, 
провокации и т.д.), целью которых является вызвать репрес­сии, обнажить 
«репрессивную природу системы» не как вторичное следствие, но как 
непосредственную данность смерти; только игра со смертью и позволяет выявить 
функцию смерти, заложенную в самой системе. Порядок удерживает смерть, по не 
может играть ею — и побеждает лишь тот, кто делает смерть ставкой в игре против 
пего.
310
*
Система собственности настолько абсурдна, что заставляет людей добиваться для 
себя смерти как предмета собственности — этакое час­тное присвоение смерти. В 
психике людей подобное присвоение дохо­дит до инвестирования в смерть как в 
«недвижимость» — в форме не только заботы о «третьем жилище», каким стали могила 
и склеп (многие сразу покупают себе и загородный дом и место на деревенском 
кладби­ще), но и попыток добиться некоего «качества смерти». Смерть по 
пер­сональному дизайну, смерть с комфортом, смерть «естественная» — все это 
неотъемлемое право, завершающая форма индивидуального буржу­азного права. 
Собственно, и бессмертие есть всего лишь проекция этого естественного личного 
права в бесконечность — присвоение субъектом загробной жизни и вечности; 
неотчуждаемый в своем теле, он неотчуж­даем и в своей смерти. Сколько отчаяния 
кроется в этом абсурдном желании, аналогичном тому, что питает собой наше 
бредовое накопи­тельство вещей и знаков, маниакальное коллекционирование своего 
час­тного мирка; смерть призвана стать последним предметом коллекции и, вместо 
того чтобы пронзить собой нашу инертность как единственно возможное событие, 
сама должна включиться в игру накопления вещей и управления вещами.
От этого извращения, придаваемого субъектом своей собствен­ной гибели, 
избавлением служит одна лишь насильственно-нежданная смерть, где вновь 
появляется возможность ускользнуть от невроти­ческого контроля со стороны 
субъекта1.
Во всем этом проявляется упорное, яростное сопротивление принципу накопления, 
производства и сохранения субъекта, восприни­маемому им как программа своей 
смерти. Всюду смерть — это игра против смерти. В системе, требующей жить и 
капитализировать свою жизнь, единственную альтернативу образует влечение к 
смерти. В де­тально регламентированном мире, в мире реализованной смерти, 
остается лишь один соблазн — нормализовать все посредством разрушения.
ШАНТАЖ БЕЗОПАСНОСТЬЮ
Другая форма социального контроля как шантажирования жиз­нью и ее продлением — 
безопасность. Сегодня она перед нами повсюду, и «силы безопасности» варьируются 
от страхования жизни и социаль-
1 Все, однако, не так просто, поскольку субъект может и призывать к себе 
насильственную смерть «извне» — от несчастного случая, самоубийства или же 
атомной бомбы, — чтобы не ставить под вопрос свое «естественное» бессмертие. Эта 
последняя уловка, последняя хитрость «Я» может привести его к противопо ложной 
крайности — к поискам «абсурдной» смерти с целью спасти принцип сво­его 
бессмертия.
311
ной страховки до автомобильных ремней безопасности и Республиканс­ких отрядов 
безопасности2. «Застегните его», — гласит реклама ремней безопасности3. 
Разумеется, безопасность представляет собой промыш­ленное предприятие, подобно 
экологии, распространяющей ее в масшта­бе всего человеческого рода: в обоих 
случаях игра идет вокруг кон­вертируемости смерти, несчастного случая, болезни и 
загрязнения среды в капиталистическую сверхприбыль. Но главное, здесь действует 
наи­худшая из репрессий, лишающая человека его собственной смерти, той смерти, о 
которой каждый мечтает в глубине своего инстинкта самосох­ранения. Необходимо 
отнять у человека эту последнюю возможность даровать себе смерть — последнюю 
попытку жизни «отделаться» от сковывающей ее системы. Здесь опять-таки 
смертельной травле подвер­гается обмен-дар, это символическое короткое 
замыкание, образуемое вызовом самому себе и своей смерти. Не потому, что в нем 
выражается какой-либо антисоциальный бунт индивида — закон системы не 
наруша­ется исчезновением ни одного, ни даже миллионов индивидов, — а по­тому, 
что он несет в себе иной принцип социальности, радикально враж­дебный нашему 
социально-репрессивному принципу. Именно обмен-дар и стараются убить, погрести 
смерть под обратным ей мифом о безопас­ности.
Убить требование смерти. Для чего — чтобы люди жили? Нет — чтобы они умирали 
только той смертью, какая дозволена системой, что­бы они были при жизни отрезаны 
от своей смерти и могли бы обмени­вать только форму своего послежития, 
обеспеченного страховкой от всех рисков. Так же и с автомобильными средствами 
безопасности. Упакованный в шлем, стянутый ремнями, опутанный своими атрибутами 
безопасности и спеленанный мифом о безопасности, водитель становит­ся мумией, 
настоящим трупом, заключенным в другую, немифическую смерть — в смерть 
нейтрально-объективную, как и вся техника, в без­молвную смерть искусственного 
изготовления. Прикованный, пригвож­денный к машине, он больше не рискует 
умереть, поскольку он уже мертв. В этом-то весь секрет безопасности, как и 
бифштекса в целло­фановой упаковке: вас помещают в саркофаг, чтобы не дать вам 
умереть4.
2 Специальные подразделения полиции, используемые, в частности, для по­давления 
уличных беспорядков. —  Прим.  перев.
3 Каламбур:  «bouelez-la» означает также «замолчите!», «заткнитесь!». — Прим.  
перев.
4 Крайней формой такой практики является криогенизация — заточение в морозильную 
камеру для позднейшего воскрешения.
312
Вся наша техническая культура занята созданием искусствен­ной среды смерти. Не 
только оружие, по-прежнему образующее во всем архетип материального 
производства, но также и машины и ма­лейшие бытовые вещи, среди которых мы 
живем, окружают нас гори­зонтом смерти — причем теперь уже смерти нерастворимой, 
недоступ­но-кристаллизованной; это постоянный капитал смерти, в котором 
за­морожен ее живой капитал, так же как рабочая сила заморожена в постоянном 
капитале и омертвленном труде. Иными словами, матери­альное производство 
образует сплошной «панцирь неуступчивости», с помощью которого человеческий род 
пытается не подпускать близко смерть. Разумеется, над человечеством все равно 
господствует смерть, замыкая его в панцире, которым он надеялся от нее 
защититься. Здесь перед нами вновь, но уже увеличенный до масштабов целой 
цивилизации, образ автомобиля-саркофага: панцирь безопасности — это смерть в 
миниатюре, ставшая техническим продолжением тела. Биологизация тела и технизация 
окружающей среды идут рука об руку в рамках одного и того же невроза навязчивых 
идей. Наша тех­ническая среда — это перепроизводство неэкологичных, непрочных, 
недолговечных вещей. Действительно, производство живет именно непрочностью и 
недолговечностью вещей, на этом основаны его логи­ка и стратегия. Экономика 
стабильных и качественных вещей не­мыслима: экономика развивается только выделяя 
из себя опас­ность, загрязнение, износ, неудовлетворенность, обсессию. 
Эконо­мика живет только приостановленной смертью, поддерживая такое состояние с 
помощью материального производства, все время об­новляя товарный запас смерти и 
одновременно сдерживая ее энер­гию все большими заботами о безопасности; шантаж 
и подавление вместе. Смерть окончательно секуляризировалась в форме 
матери­ального производства — так она расширенно воспроизводится, по­добно 
капиталу. И даже наше тело, ставшее биологической машиной, формируется по 
образцу этого неорганического тела и тем самым превращается в дурной объект, 
обреченный на болезни, несчастные случаи и смерть.
Капиталу, живущему производством смерти, ничего не стоит производить и 
безопасность — это ведь одно и то же. Безопас­ность — это промышленное 
продолжение смерти, так же как эко­логия — промышленное продолжение загрязнения 
среды. Еще не­сколько дополнительных пелен для мумии. Сказанное относится и к 
общественным институтам, которыми гордится наша демократия: так, социальное 
страхование есть социальный протез мертвого общества («Социальная страховка — 
это смерть!» — май 1968-го), общества, предварительно разрушенного во всех своих 
символических меха-
313
низмах, во всей своей глубинной системе взаимных обязательств, где сами понятия 
безопасности и «социальности» не имели смысла. «Социальность» возникает тогда, 
когда мертвое берут на обществен­ное иждивение. Это тот же сценарий, что и в 
отношении погибших культур, которые мы воскрешаем и защищаем в качестве 
«фолькло­ра» (ср. М. де Серто, «Красота мертвого»). То же и со страхованием 
жизни: это домашняя вариация системы, во всем аксиоматически предполагающей 
смерть. Социальное выражение гибели группы: каждый материализуется для другого 
лишь как социальный капитал, зависящий от смерти.
Предупреждение смерти ценой непрерывного самоомертвления — такова парадоксальная 
логика безопасности. В истории хрис­тианства ту же роль играла аскеза. 
Накопление страданий и покаян­ных обрядов могло служить таким же панцирем 
неуступчивости, за­щитным саркофагом против ада. Так и наша навязчивая тяга к 
безопасности может рассматриваться как грандиозная коллективная аскеза, 
предвосхищение смерти еще при жизни; содержанием жизни, проходящим через все 
законодательные решения, институты, матери­альные устройства наших дней, 
становятся все новые и новые защит­но-предохранительные меры, и жизнь сама 
оказывается сплошной унылой бухгалтерией защитных действий, замыкаясь в своем 
застра­хованном от всех рисков саркофаге. Бухгалтерия послежития — вместо 
радикальной бухгалтерии жизни и смерти.
Наша система живет производством смерти, утверждая, будто вырабатывает 
безопасность. Что это — переворот системы? Вовсе нет — просто изгиб циклической 
линии, оба конца которой смыкают­ся. Когда автомобилестроительная компания 
переориентируется на средства безопасности (а промышленность в целом — на 
природоох­ранные меры), не меняя при этом своего ассортимента, своих целей и 
самого своего конечного продукта, то это показывает, что безопас­ность — всего 
лишь вопрос замены терминов. Безопасность — это просто внутренняя предпосылка 
самовоспроизводства системы на из­вестной стадии ее экспансии, подобно тому как 
обратная связь — внутренняя процедура саморегуляции систем, достигших известного 
уровня сложности.
Раньше восхваляли производство — теперь настала пора геро­изировать 
безопасность. «Во времена, когда любой может разбиться на любой машине и на 
любой скорости, настоящий герой — это тот, кто не хочет погибать» (плакат фирмы 
«Порше»: «Покончим с про­славлением смерти»). Однако это не так просто, ибо люди 
равнодуш­ны к безопасности — им не пришлось по вкусу, когда «Форд» и «Дженерал 
моторз» стали предлагать им ее в 1955-1960 гг. Ее всю-
314
ду приходилось навязывать принудительно. Слепая безответствен­ность людей? Нет, 
подобное сопротивление следует связывать с по­всеместно наблюдаемым в истории 
сопротивлением традиционных групп любым проявлениям «рационального» 
общественного прогрес­са — прививкам, медосмотрам, безопасности труда, школьному 
образо­ванию, гигиене, контролю рождаемости и многому другому. Практи­чески во 
всех случаях это сопротивление подавлялось, и сегодня можно констатировать 
«естественную», «извечную» и «спонтанную» потребность в безопасности, как и во 
всех прочих благодеяниях на­шей цивилизации. Людей удалось отравить вирусом 
самосохранения и безопасности, и теперь они готовы к смертельной борьбе за 
облада­ние ими. Впрочем, на самом деле все сложнее: они борются за право на 
безопасность, а это совершенно иное. На безопасность как тако­вую всем 
наплевать. Многовековая, из поколения в поколение инток­сикация внушила им, что 
они в ней «нуждаются»; этот успех составля­ет одну из важнейших сторон 
«социального» приручения и колониза­ции. Тот факт, что целые группы шли на 
гибель, лишь бы не быть деструктурированными террористическим вторжением 
медицины, ра­зума, науки и центральной власти, — этот факт забыт и принижен в 
угоду универсальной морали «инстинкта» самосохранения; а между тем это 
проявляется вновь и вновь — хотя бы когда рабочие отказы­ваются соблюдать нормы 
безопасности в цеху: чего им нужно, если не сохранить хотя бы частицу контроля 
над своей жизнью, пусть даже на собственный страх и риск и ценой дополнительной 
эксплуатации (по­скольку все больше возрастает темп производства)? Это не 
«созна­тельные» пролетарии. Однако на свой лад они тоже ведут свою борь­бу и 
знают, что экономическая эксплуатация не столь важна, как «проклятая доля», 
проклятая частица, которую ни в коем случае нельзя отдавать, — частица 
символического вызова, бросаемого од­новременно безопасности и своей собственной 
жизни. Хозяин может эксплуатировать их до смерти, но настоящего господства над 
ними он достигнет лиш