дства в целом, поскольку она принципиально про­тивостоит театральной 
иллюзии. Нет больше ни сходства ни несход-
1 В подделке и репродукции всегда присутствует элемент тревоги, беспо­коящей 
странности: Беньямин сближает беспокойство, вызываемое фотографией, которая 
сходна с колдовским трюком, и вообще любой технической аппаратурой, которая 
всегда ведь нечто воспроизводит, — и беспокойство от собственного отражения в 
зеркале. Здесь уже есть нечто колдовское. А уж тем более если отражение 
отделяется от зеркала и его становится возможным по желанию пе­реносить, 
хранить, воспроизводить (ср. «Пражского студента», где дьявол уносит из зеркала 
образ студента и в дальнейшем доводит его до гибели с помощью этого образа). 
Таким образом, всякий акт воспроизводства предполагает злые чары, будь то 
очарованность Нарцисса своим отражением в воде, навязчивые идеи двойничества или 
же — кто знает — смертоносный разворот той гигантс­кой машинерии, которую 
человек сегодня порождает в качестве собственного образа (нарциссический мираж 
техники, по Маклюэну) и которая затем являет ему этот образ искаженным и 
испорченным, — бесконечно воспроизводя его са­мого и его власть до самого края 
света. Репродукция дьяволична по своей сущ­ности, она подрывает нечто 
основополагающее. Это практически не изменилось и у нас: в симуляции (которую мы 
характеризуем здесь как оперирование ко­дом) по-прежнему осуществляется 
грандиозный проект манипуляции, контроля и смерти, подобно тому как 
симулякр-объект (первобытная статуэтка или фото­графический снимок) всегда имел 
своей первой задачей какую-то операцию чер­ной магии.
121
ства, ни Бога ни человека — только имманентная логика операцио­нального 
принципа.
С этого момента роботы и вообще машины могут бесконечно количественно 
умножаться, это даже и есть их закон — в отличие от автоматов, которые 
оставались механизмами великолепно-исключи­тельными. Да и сами люди стали бурно 
умножать свою численность лишь с того момента, когда благодаря промышленной 
революции по­лучили статус машин; освободившись от всяких отношений подобия, 
освободившись даже от собственного двойника, они растут вместе с системой 
производства, представляя собой просто ее миниатюрный эквивалент. Реванш 
симулякров, питающий собой легенду об ученике чародея, не происходил в пору 
автоматов, зато он является законом симулякров второго порядка: здесь робот, 
машина, омертвленный труд все время господствуют над трудом живым. Такое 
господство необходимо для цикла производства и воспроизводства. Именно 
бла­годаря такому перевороту эпоха подделки сменяется эпохой (ре)про­дукции. 
Природный закон ценности и свойственная ему игра форм уступают место рыночному 
закону стоимости и свойственному ему расчету сил.
ПРОМЫШЛЕННЫЙ СИМУЛЯКР
В эпоху промышленной революции возникает новое поколение знаков и вещей. Это 
знаки без кастовой традиции, никогда не знав­шие статусных ограничений, — а 
стало быть, их и не приходится больше подделывать, так как они изначально 
производятся в огром­ных масштабах. Проблема единичности и уникального 
происхожде­ния для них уже не стоит: происходят они из техники и смыслом 
об­ладают только как промышленные симулякры.
Это и есть серийность, то есть самая возможность двух или п идентичных объектов. 
Отношение между ними — это уже не отноше­ние оригинала и подделки, не аналогия 
или отражение, а эквивалент­ность, неотличимость. При серийном производстве вещи 
без конца становятся симулякрами друг друга, а вместе с ними и люди, которые их 
производят. Угасание оригинальной референтности единственно делает возможным 
общий закон эквивалентностей, то есть делает возможным производство.
Все понимание производства резко меняется, если видеть в нем не оригинальный 
процесс, во всяком случае процесс, дающий начало всем остальным, — а, напротив, 
процесс исчезновения всякого ориги­нала, дающего начало серии идентичных единиц. 
До сих пор произ­водство и труд рассматривались как некоторый потенциал, сила, 
исто­рический процесс, общеродовая деятельность — таков свойственный современной 
эпохе энергетико-экономический миф. Пора задаться вопросом, не выступает ли 
производство в области знаков как одна лишь особенная фаза — не является ли оно 
по сути лишь эпизодом в череде симулякров: симулякром производства, с помощью 
техники,
123
потенциально идентичных единиц (объектов/знаков) в рамках бес­конечных серий.
Баснословные энергетические ресурсы, действующие в технике, промышленности и 
экономике, не должны скрывать от нас, что по сути дела здесь всего лишь 
достигается та бесконечная репродуктивность, которая хоть и бросает вызов 
«природному» порядку, но в ко­нечном итоге является симулякром «второго порядка» 
и довольно-таки слабым воображаемым средством для покорения мира. По срав­нению 
с эрой подделки, двойников, зеркал, театра, игры масок и видимостей, эра 
серийно-технической репродукции невелика по разма­ху (следующая за ней эра 
симулятивных моделей, эра симулякров третьего порядка, имеет значительно большие 
масштабы).
Важнейшие последствия этого принципа репродукции первым сформулировал Вальтер 
Беньямин в «Произведении искусства в эпо­ху его технической воспроизводимости». 
Он показывает, что репро­дукцией поглощается весь процесс производства, меняются 
его целе­вые установки, делается иным статус продукта и производителя. Он 
показывает это на материале искусства, кино и фотографии, потому что именно там 
в XX веке открылись новые территории, свободные от «классических» 
производительных традиций и изначально распо­ложенные под знаком 
воспроизводства; но, как мы знаем, сегодня в эту сферу попадает все материальное 
производство. Как нам извест­но, сегодня именно в плане воспроизводства — моды, 
масс-медиа, рек­ламы, информационно-коммуникативных сетей, — в сфере того, что 
Маркс пренебрежительно именовал непроизводительными издержка­ми капитала (какова 
ирония истории!), то есть в сфере симулякров и кода, обретают свое единство 
общие процессы капитала. Беньямин первым (а вслед за ним Маклюэн) стал понимать 
технику не как «производительную силу» (на чем зациклился марксистский анализ), 
а как медиум, то есть форму и порождающий принцип всего нового поколения 
смыслов. Уже сам факт, что какую-либо вещь вообще можно воспроизвести 
точь-в-точь в двух экземплярах, представляет собой революцию: вспомнить хотя бы 
ошеломление негров, впервые увидевших две одинаковых книги. То, что эти два 
изделия техники эквивалентны с точки зрения общественно необходимого труда, в 
долгосрочной перспективе не столь существенно, как само серийное повторение 
одного и того же предмета (а равно и индивидов как ра­бочей силы). В качестве 
медиума техника берет верх не только над «содержанием» [message] изделия (его 
потребительной стоимостью), но также и над рабочей силой, которую Маркс пытался 
объявить ре­волюционным содержанием производства. Беньямин и Маклюэн ока­зались 
прозорливее Маркса: они разглядели, что подлинное содержа-
124
ние, подлинный ультиматум заключался в самом воспроизводстве. А производство как 
таковое не имеет смысла — его социальная целе­направленность теряется в 
серийности. Симулякры берут верх над историей.
Впрочем, эта стадия серийной репродукции, стадия промышлен­ного механизма, 
конвейера, расширенного воспроизводства и т.д., длится недолго. Как только 
мертвый труд берет верх над живым, то есть с завершением первоначального 
накопления, серийное производ­ство уступает первенство порождающим моделям. И 
здесь происхо­дит переворот в понятиях происхождения и цели, ведь все формы 
меняются с того момента, когда их уже не механически воспроизво­дят, а 
изначально задумывают исходя из их воспроизводимости, из дифракции порождающего 
ядра-модели. Здесь мы оказываемся среди симулякров третьего порядка. Это уже не 
подделка оригинала, как в симулякрах первого порядка, но и не чистая серийность, 
как в симулякрах второго порядка; здесь все формы выводятся из моделей пу­тем 
модулирования отличий. Смысл имеет только соотнесенность с моделью, и все теперь 
не происходит согласно собственной целенап­равленности, а выводится из модели, 
из «референтного означающего», образующего как бы опережающую целевую установку 
и единствен­ный фактор правдоподобия. Перед нами симуляция в современном смысле 
слова, по отношению к которой индустриализация образует лишь первичную форму. В 
конечном счете основу всего составляет не серийная воспроизводимость, а 
модуляция, не количественные эк­вивалентности, а различительные оппозиции, не 
закон эквивалентностей, а подстановка элементов — не рыночный, а структурный 
закон ценности. В технике или экономике не надо искать секретов кода — наоборот, 
самую возможность промышленного производства надо ис­кать в генезисе кода и 
симулякров. Каждый новый порядок симуляк­ров подчиняет себе предыдущий. Подобно 
тому как подделка была поставлена в серийное производство (а искусство всецело 
перешло в «автоматизм»), так и весь порядок производства сейчас оборачивает­ся 
операциональной симуляцией.
Исследования Беньямина и Маклюэна располагаются на самом рубеже репродукции и 
симуляции — в точке, где производство, утра­тив референциальное оправдание, 
оказывается объято головокруже­нием. В этом они знаменуют собой решительный 
прогресс по сравне­нию с Вебленом и Гобло. Последние при описании, например, 
знаков моды все еще исходят из классической конфигурации: знаки образу­ют 
социально-отличительный материал, направляются и применяются в целях престижа, 
статусной дифференциации. Разрабатываемая здесь стратегия исторически 
соответствует стратегии прибыли и то-
125
вара у Маркса, когда еще можно говорить о потребительной стоимос­ти знака или же 
рабочей силы, когда вообще еще можно говорить об экономике, потому что еще 
сохраняется Оправдание [Raison] знака и Оправдание производства.
МЕТАФИЗИКА КОДА
«Лейбниц, человек математического ума, видел в мистическом изяществе бинарной 
системы, включающей только нуль и единицу, прообраз божественного творения. 
Единичность Верховного существа, по его мысли, способна путем бинарных операций 
вывести из небытия все сущее».
(Маклюэн)
Основные симулякры, создаваемые человеком, переходят из мира природных законов в 
мир сил и силовых напряжений, а сегод­ня — в мир структур и бинарных оппозиций. 
После метафизики су­щего и видимого, после метафизики энергии и детерминизма — 
мета­физика недетерминированности и кода. Кибернетический контроль, порождающие 
модели, модуляция отличий, обратная связь, запрос/ ответ и т.д. — такова 
новейшая операциональная конфигурация (промышленные симулякры были всего лишь 
операторными). Ее метафизический принцип (Бог Лейбница) — бинарность, а пророк 
ее — ДНК. Действительно, «генезис симулякров» обретает сегодня свою завершенную 
форму именно в генетическом коде. В результате неуклонного истребления 
референций и целевых установок, утраты подобий и десигнаций обнаруживается 
бинарный знак программиро­вания, чисто тактический по своей «значимости», 
располагающийся на пересечении других сигналов (частиц информации/тестов) и по 
своей структуре соответствующий микромолекулярному коду запро­са и контроля.
На этом уровне вопрос о знаках, об их рациональном предназ­начении, о том, что в 
них есть реального и воображаемого, что они
127
вытесняют и скрадывают, какую иллюзию образуют, о чем умалчива­ют и какие 
побочные значения содержат, — такого рода вопросы снимаются. Мы уже видели, как 
с появлением машин сложные и бога­тые иллюзиями знаки первого порядка стали 
знаками «сырыми», тус­клыми, промышленно-повторяемыми, лишенными отзвуков, 
операторно-действенными. Насколько же более радикальную перемену несут с собой 
сигналы кода — нечитаемые, не допускающие никакой интер­претации, погребенные в 
виде программных матриц бесконечно глу­боко в «биологическом» теле, — черные 
ящики, в которых созрева­ют все команды и все ответы. Нет больше театра 
репрезентации, про­странства знаков, их конфликтов и их безмолвия, — один лишь 
черный ящик кода, молекула, посылающая сигналы, которые просве­чивают нас 
насквозь, пронизывают сигнальными лучами вопросов/ ответов, непрерывно сверяя 
нас с нашей запечатленной в клетках про­граммой. Тюремная камера [cellule], 
электронный элемент [cellule], партийная ячейка [cellule], микробиологическая 
клетка [cellule] — во всем этом проступает стремление найти мельчайшую неделимую 
час­тицу [cellule], органический синтез которой осуществлялся бы соглас­но 
показателям кода. Однако и сам код представляет собой просто элементарную 
генетическую матрицу, в которой мириадами пересече­ний производятся все мыслимые 
вопросы и решения — только выби­рай (но кто?). У этих «вопросов» 
(информационно-сигнальных им­пульсов) нет никакой целевой установки, кроме 
генетически неизмен­ного или же варьируемого в мельчайших случайных отличиях 
ответа. Это пространство имеет даже скорее линейный, одномерный характер — 
пространство клетки, бесконечно порождающей одни и те же сигналы, словно 
заученные жесты одуревшего от одиночества и однообразия узника. Таков 
генетический код — неподвижный, слов­но пластинка, которую заело, а мы по 
отношению к нему не что иное, как элементы звукоснимающего устройства. Вместе с 
детерминиро­ванностью знака исчезает и вся его аура, даже самое его значение; 
при кодовой записи и считывании все это как бы разрешается.
Таковы симулякры третьего порядка, при котором мы живем, таково «мистическое 
изящество бинарной системы, системы нуля и единицы», откуда выводится все сущее, 
таков статус знака, где конча­ется сигнификация, — ДНК или операциональная 
симуляция.
Все это прекрасно резюмирует Сибиок («Генетика и семиоти­ка», в журнале 
«Versus»):
«Бесчисленные наблюдения подтверждают гипотезу о том, что внутренний мир 
организма прямо происходит от первооб­разных форм жизни. Наиболее примечательным 
фактом явля­ется повсеместное присутствие молекулы ДНК. Генетический
128
материал всех известных на земле организмов в значительной степени состоит из 
нуклеиновых кислот ДНК и РНК, которые и содержат в своей структуре информацию, 
передаваемую из поколения в поколение и сверх того способную к 
самовоспро­изводству и имитации. Таким образом, генетический код уни­версален 
или почти универсален. Его расшифровка явилась выдающимся открытием, поскольку 
она показала, что «языки двух основных полимеров, нуклеиновой кислоты и 
протеина, тесно соотносятся между собой» (Крик 1966, Кларк/Наркер 1968). В 1963 
году советский математик Ляпунов доказал, что во всех живых системах происходит 
передача по точно уста­новленных каналам небольшого количества энергии или 
мате­рии, содержащего огромный объем информации, которая в даль­нейшем отвечает 
за контроль больших количеств энергии и материи. В подобной перспективе многие 
феномены, как биоло­гические, так и культурные (накопление, обратная связь, 
каналы передачи сообщений и другие), могут рассматриваться как раз­личные 
аспекты обработки информации. Таким образом, инфор­мация предстает в 
значительной мере как повтор информации или же как информация иного типа, 
особого рода контроль, кото­рый, по-видимому, является универсальным свойством 
жизни на земле, независимо от ее формы и субстанции.
Пять лет назад я привлек внимание к взаимосближению генетики и лингвистики — 
автономных, но параллельных дис­циплин в более широком ряду наук о коммуникации 
(к которо­му принадлежит также зоосемиотика). Терминология генетики полна 
выражений, взятых из лингвистики и теории информа­ции (Якобсон 1968, 
подчеркнувший как основные сходства, так и существенные 
структурно-функциональные различия между генетическим и вербальным кодом)... 
Сегодня уже ясно, что генетический код должен рассматриваться как наиболее 
фунда­ментальная из всех семиотических сетей, то есть как прототип всех прочих 
сигнальных систем, применяемых животными вклю­чая человека. С такой точки зрения 
молекулы, представляю­щие собой квантовые системы и ведущие себя как стабильные 
носители физической информации, а равно зоосемиотические и культурные системы, 
включая язык, образуют одну непрерыв­ную цепь стадий, все более сложных 
энергетических уровней в рамках единой мировой эволюции. Таким образом, и язык и 
живые системы можно описывать с единой кибернетической точки зрения. На данный 
момент это всего лишь полезная ана­логия или же предвидение... Взаимное 
соотнесение генетики,
129
животной коммуникации и лингвистики может подвести нас к полному познанию 
динамики семиозиса, а такое познание, в ко­нечном счете, быть может есть не что 
иное, как определение сущности жизни».
Так образуется стратегическая модель нашего времени, повсе­местно сменяющая 
собой ту общую идеологическую модель, которую давала в свое время политическая 
экономия.
Под знаком строгой «науки» мы встречаем ее в книге Жака Моно «Случайность и 
необходимость». Диалектической эволюции больше пет, жизнь регулируется 
дисконтинуальной недетерминированностью генетического кода — телеономическим 
принципом: цель не полагается в итоге (итога вообще нет, как нет и причинной 
обус­ловленности), а наличествует изначально, зафиксированная в коде. Как видим, 
здесь все то же самое: просто порядок целей уступает место игре молекул, а 
порядок означаемых — игре бесконечно малых означающих, вступающих только в 
случайные взаимоподстановки. Все трансцендентные целевые установки сводятся к 
показаниям при­борной доски. Правда, здесь еще сохраняется обращение к природе, 
к «биологической» природе, в которой нечто зафиксировано; на деле эта природа, 
как и всегда, — фантазматическая, в ней, словно в мета­физическом святилище, 
обретается уже не субстанциальный первоисток, а код; должна же быть у кода 
«объективная» опора — а для этой цели ничто не подходит лучше, чем молекулы и 
генетика. Жак Moнo — суровый толковник этой молекулярной трансцендентности, а 
Эдгар Морен — ее восторженный адепт (ADN [ДНК] = Адонаи!). Но и у того и у 
другого фантазм кода, чьим эквивалентом является реальность власти, смешивается 
с молекулярным идеализмом.
Здесь перед нами вновь бредовая иллюзия восстановления единства мира, 
подведенного под один принцип, — будь то принцип единой и однородной субстанции 
у иезуитов времен Контрреформа­ции или принцип генетического кода у технократов 
биологической (и лингвистической) науки, предтеча же им Лейбниц со своим 
бинарным божеством. Ведь программа, которая здесь имеется в виду, не имеет 
отношения к генетике, это программа социально-историческая. В био­химии 
гипостазируется идеал общественного строя, управляемого чем-то вроде 
генетического кода или макромолекулярного исчисле­ния, PPBS (Planning 
Programming Budgeting System)1, чьими опера­циональными контурами пронизано все 
тело общества. Технокибернетика обретает в этом, по словам Моно, свою 
«естественную филосо-
1 Система бюджетного планирования и программирования (англ.). Прим. перев.
130
фию». Завороженность биологическими, биохимическими явлениями существовала в 
науке еще с первых ее шагов. В органицизме (биосо­циологизме) Спенсера она 
действовала на уровне структур второго и третьего порядка (по классификации 
Жакоба в «Логике живого»), теперь же, с развитием современной биохимии, — на 
уровне структур четвертого порядка.
Кодированные сходства и несходства — так выглядит кибер­нетизированный 
общественный обмен. Остается лишь добавить «стереоспецифический комплекс», чтобы 
дополнительно ввести сюда и внутриклеточную коммуникацию, которая у Морена 
преображается в молекулярный Эрос.
Практически и исторически это означает замену социального контроля через цель (а 
вместе с ним и более или менее диалектичес­кого провидения, которое заботится о 
достижении этой цели) соци­альным контролем через предвидение, симуляцию, 
опережающее про­граммирование, не детерминированную, а рег