ическим мифом; 
под ними обоими мы и погребаем первобытных людей. Первобытный символический 
процесс не знает бескорыстного дара, ему известны лишь дар-вызов и обращение 
обменов. Когда эта обратимость наруша­ется (именно в силу возможности 
одностороннего одаривания, каковая предпо­лагает возможность накопления и 
одностороннего перемещения ценностей), то собственно символическое отношение 
гибнет и возникает власть; в дальнейшем она лишь развертывается в экономическом 
механизме договора. Сама идея на­копить под свою ответственность [sur sa tête, 
букв. «на свою голову». — Прим. перев.] (это и есть «капитал» [от лат. caput, 
«голова»]) некоторый запас ценнос­тей, который стал бы расти и множиться, — это 
наша операциональная фикция, наша метафизика, приманка капиталистического 
накопления; но точно такой же фикцией является и представление о том, что от 
всего этого можно полностью отречься (в дарении). Первобытным людям известно, 
что так не бывает, что за­фиксировать ценность на одном из членов структуры, 
вообще изъять некий сег­мент из обмена, выделить в обмене лишь одну сторону — 
все это немыслимо; ничего не бывает без возмещения, не в договорном смысле 
слова, а в том, что процесс обмена неостановимо обратим. Они как раз и строят 
все свои отноше­ния на этом непрестанном возвратном движении обмена, на 
амбивалентности и смерти. А наш общественный строй основан на возможности 
разделить и автономизировать два полюса обмена: отсюда вытекает либо 
эквивалентный обмен (договор), либо неэквивалентный обмен без возмещения (дар). 
Но, как можно видеть, и там и тут господствующим фактором является разрыв 
единого процес­са и принцип автономизации ценности.
99
ций защиты, страхования, жалования и заботы, от которых уже нико­му не уйти, — 
тогда единственным выходом оказывается обратить против системы сам же принцип ее 
власти: невозможность ответа и возражения. Бросить системе такой вызов, на 
который она не сможет ответить ничем кроме своей гибели и крушения. Ведь 
ни­кому, даже системе, не уклониться от символической обязанности, и такая 
ловушка — единственный шанс ее катастрофы. Поставить сис­тему в положение 
скорпиона, окруженного огнем смертельного вызо­ва. Ибо тот дар, на который она 
должна ответить, чтобы не потерять лицо, — этот дар, конечно, может быть только 
даром смерти. Пускай система сама убьет себя, отвечая на многократный вызов 
смерти и самоубийства.
Так бывает при захвате заложников. В символическом плане, то есть в плане 
жертвоприношения, где исключаются всякие мораль­ные соображения о невиновности 
жертв, заложник является замести­телем, alter ego «террориста»; его смерть 
заменяет собой смерть тер­рориста, да они могут и слиться в одном жертвенном 
акте. Ставкой является смерть без всякой возможной сделки, и поэтому она влечет 
за собой обязанность набавлять цену. Разумеется, система перегово­ров и сделок 
всемерно пытается развернуться и здесь, и сами терро­ристы нередко втягиваются в 
этот сценарий расчетливо-эквивалент­ного обмена (получая за жизнь заложников 
некоторый выкуп, или свободу, или просто славу громкой операции). Под таким 
углом зре­ния захват заложников не представляет собой ровно ничего 
ориги­нального, им просто создается неожиданное, сиюминутное силовое от­ношение, 
разрешимое путем традиционного насилия или же перегово­ров. Это чисто 
тактическое действие. Но в игре есть и иная ставка, как хорошо проявилось в 
случае с террористами в Гааге, когда на протяжении небывалых десятидневных 
переговоров никто вообще не знал, о чем договариваться, не мог условиться о 
терминах или о вариантах эквивалентного обмена. А если их все-таки и удавалось 
сформулировать, то «требования террористов» оказывались равно­значны полному 
отказу от сделок. Вокруг этого и идет игра: вокруг невозможности никаких сделок, 
которая означает выход на символи­ческий уровень, совершенно игнорирующий 
подобные расчеты и обме­ны (тогда как система только и живет сделками, пусть 
даже в равно­весии насилия). На такое вторжение символического (а это самое 
опасное, что может с пей приключиться; по сути, только такой и быва­ет 
«революция») система не может, не умеет ответить ничем, кроме физической, 
реальной гибели террористов, — но в этом ее поражение, потому что такая гибель 
как раз и была их ставкой, потому что тем самым система сама же напоролась на 
свое насилие, не сумев по-на-
100
стоящему ответить на брошенный ей вызов. Ведь в рамках систе­мы легко становится 
предметом учета и подсчета любая смерть — даже массовая бойня на войне, — но 
только не смерть-вызов, не сим­волическая смерть, так как ей уже нет исчислимого 
эквивалента, с нее начинается непримиримая гонка нарастающих ставок, которую 
может остановить одна лишь ответная смерть. Откликом на смерть может стать 
только смерть. И в данном случае так и происходит: система поставлена перед 
необходимостью совершить самоубийство в от­вет, что она явным образом и делает в 
форме растерянности и слабо­сти. Колоссальный аппарат власти словно разжижается 
в этой ситуа­ции — ситуации ничтожно мелкой в терминах силовых отношений, но вся 
нелепость (то есть непомерность) которой обращается против него. Ни полиция, ни 
армия, никакие институты власти с ее потенциа­лом насилия ничего не могут 
сделать против ничтожно малой, но зато символической гибели одного или 
нескольких людей. Просто их ги­бель увлекает власть в такую сферу, где ей больше 
нечем ответить (сходным образом произошло и внезапное структурное разжижение 
власти в 1968 году — не оттого, что власть была слабее, а просто в силу 
символического сдвига, который осуществляли своей практикой студенты). Чтобы 
принять вызов, система может только умереть в ответ, развалиться. В этот миг ее 
смерть становится символическим ответом — но от него она и гибнет.
Вызов обладает смертоносной эффективностью. Об этом зна­ют, или знали, все 
общества кроме нашего. Наше общество сейчас от­крывает это для себя вновь. Пути 
альтернативной политики — это пути символической эффективности.
Так аскет, умерщвляющий свою плоть, бросает вызов Богу — сумеет ли тот воздать 
ему равное возмездие? Бог делает все что мо­жет, чтобы воздать ему «сторицей», в 
форме престижа, духовной вла­сти, даже мирового господства. Но тайная мечта 
аскета — дойти до такой степени умерщвления плоти, чтобы сам Бог не смог принять 
такой вызов и оплатить такой долг. Тогда он одержит победу над самим Богом и сам 
станет Богом. Поэтому аскет всегда близок к ереси и святотатству и за это 
осуждаем церковью, которая тем и за­нята, что предохраняет Бога от такого 
символического поединка, от такого гибельного вызова, когда от Бога требуется 
умереть, принести себя в жертву, чтобы принять вызов аскета. Задачей церкви 
всегда было и будет избегать такого рода катастрофических столкновений 
(катастрофических прежде всего для нее самой), заменяя их реаль­ным обменом 
покаяний и вознаграждений, системой эквивалентностей между Богом и людьми, в 
которой сама она будет выполнять роль импресарио.
101
Так же и в наших отношениях с системой власти. Все институ­ции, все социальные, 
экономические, политические, психологические опосредования призваны никому не 
давать случая для такого симво­лического, смертельного вызова, для такого 
необратимого дара, кото­рый, подобно абсолютному умерщвлению плоти аскетом, 
позволяет взять верх над любой властью, сколь бы могущественной ни была ее 
инстанция. Надо, чтобы такой возможности прямого символического столкновения 
никогда не возникало. Надо, чтобы все было предме­том сделки. И в этом источник 
нашей глубокой тоски.
Поэтому в захвате заложников и других подобных актах воз­рождается нечто 
завораживающее: для системы это одновременно и чудовищное зеркало ее 
собственного репрессивного насилия, и обра­зец недоступного ей насилия 
символического, того единственного на­силия, которое она не может осуществить, — 
ее собственной смерти.
ТРУД И СМЕРТЬ
В других обществах ставку делали на многое — на рождение и родство, на душу и 
тело, на истину и ложь, на реальность и видимость. Политическая экономия свела 
все к одному производству, зато эта ставка оказалась очень велика, связана с 
непомерным насилием и не­померными упованиями. Сегодня с этим покончено: система 
не оста­вила за производством никакой реальной значимости. Зато на свет выходит 
другая, более радикальная истина, и само торжество системы как раз и позволяет 
разглядеть эту новую фундаментальную ставку. Оказывается даже возможным 
ретроспективный анализ всей полити­ческой экономии как не имеющей никакого 
отношения к производ­ству. Это своего рода ставка жизни и смерти. Символическая 
ставка.
Все ставки являются символическими. Только символическими они и бывают. Эта 
сторона дела всюду проступает сквозь структур­ный закон ценности, неизбежно 
заложенный в коде.
Категория рабочей силы зиждется на смерти. Чтобы стать ра­бочей силой, человек 
должен умереть. Эту свою смерть он потом по­степенно продает в обмен на 
заработную плату. Но экономическое насилие, осуществляемое над ним капиталом 
через неэквивалентный обмен зарплаты и рабочей силы, ничто по сравнению с 
насилием сим­волическим, которое осуществляется над ним уже при самом его 
оп­ределении как производительной силы. Фальсификация, неэквивален­тность этого 
обмена — ничто по сравнению со знаковой эквивалент­ностью зарплаты и смерти.
Уже самой возможностью количественной эквивалентности во­обще предполагается 
смерть. Эквивалентностью зарплаты и рабочей силы предполагается смерть рабочего, 
эквивалентностью всех това­ров друг другу предполагается символическое 
истребление вещей. Во всех этих случаях именно смерть делает возможным расчет 
экви-
103
валентов и их регулирование как безразличных объектов. Это не 
насильственно-физическая гибель, это безразличная взаимоподста­новка жизни и 
смерти, нейтрализация как жизни, так и смерти в послежитии, то есть в 
отсроченной смерти.
Труд есть медленная смерть. Обычно это понимают в смысле физического истощения. 
Но следует понимать это иначе: труд не противостоит как та или иная смерть — 
«осуществлению жизни» (та­ков идеалистический взгляд на дело), он противостоит 
как медленная смерть — смерти насильственной. Такова символическая реаль­ность. 
Труд как отсроченная смерть противостоит немедленной смер­ти в жертвоприношении. 
Вопреки всяким благодушным или «рево­люционным» воззрениям типа «труд (или же 
культура) есть противо­положность жизни», следует стоять на том, что 
единственная альтернатива труду — не свободное время или же не-труд, а 
жертво­приношение.
Все это проясняет генеалогия раба. Первоначально военноп­ленного просто-напросто 
умерщвляли (тем самым делая ему честь). Потом его начинают «щадить» и сохранять 
(conserver — поэтому он servus [раб]) в качестве добычи и престижного имущества; 
он стано­вится рабом и занимает место среди предметов домашней роскоши. Лишь 
много позже его приставляют к подневольной работе. Однако он еще не 
«трудящийся», так как труд появляется лишь на стадии крепостного или же 
раба-отпущенника, который наконец-то освобож­ден от нависающей угрозы смертной 
казни; зачем освобожден? а вот именно для труда.
Итак, труд всегда вдохновляется отсроченной смертью. Он и есть отсроченная 
смерть. Все решает ритм смерти — медленной или насильственной, безотлагательной 
или отсроченной: именно этим ра­дикально разграничиваются два типа организации — 
экономическая и жертвенная. Наша жизнь бесповоротно помещена в рамки первой, 
укорененной в беспрестанном «отлагании» [différence] смерти.
Этот сценарий никогда не менялся. Трудящийся всегда остает­ся человеком, 
которого не стали казнить, которому отказали в этой чести. И труд предстает 
прежде всего как знак унижения, когда чело­века считают достойным одной лишь 
жизни. Капитал эксплуатирует трудящихся до смерти? Парадоксальным образом, 
худшее, что он с ними делает, — это отказ в смерти. Отлагая их смерть, он 
превращает их в рабов и обрекает на бесконечное унижение — жить в труде.
В подобных символических отношениях сама субстанция труда и эксплуатации 
безразлична; господин всегда обретает свою власть прежде всего благодаря 
отсрочке смерти. Таким образом, власть, воп­реки бытующим представлениям, — это 
вовсе не власть предавать
104
смерти, а как раз наоборот — власть оставлять жизнь рабу, который не имеет права 
ее отдать. Господин присваивает чужую смерть, а сам сохраняет право рисковать 
своей жизнью. Рабу в этом отказано, он обречен на жизнь без возврата, то есть 
без всякой возможности ис­купления.
Изымая раба из смерти, господин изымает его и из оборота символического 
имущества; это и есть насилие, которому он его под­вергает, обрекая его служить 
рабочей силой. Это и есть тайна власти (так и Гегель в своей диалектике 
господина и раба выводит власть господина из нависающей над рабом отсроченной 
угрозы смерти). Труд, производство и эксплуатация являются лишь одним из 
возмож­ных воплощений этой структуры власти, то есть структуры смерти.
Это меняет все перспективы революционного упразднения вла­сти. Раз власть — это 
отсроченная смерть, то ее не устранить, пока не будет устранена эта отсрочка 
смерти. И поскольку власть (этим она всегда и везде определяется) состоит в 
факте дарения без возврата, то понятно, что власть господина, односторонне 
жалующего рабу жизнь, будет упразднена лишь в том случае, если эту жизнь можно 
будет ему отдать, — при смерти неотложной. Иной альтернативы нет: сохраняя свою 
жизнь, невозможно упразднить власть, так как дарение остается необращенным. 
Радикальный отпор власти и един­ственная возможность ее упразднения — только в 
том, чтобы отда­вать свою жизнь, отвечая на отсроченную смерть смертью 
немедлен­ной. Отправной точкой любой революционной стратегии может быть только 
жест, которым раб вновь ставит на кон свою смерть, тогда как ее умыкание и 
отлагание позволяли господину обеспечивать свою власть. Это отказ не быть 
казненным, отказ жить под гнетом отсро­ченного смертного приговора, отказ быть в 
неоплатном долгу за свою жизнь, — фактически быть обязанным долго расплачиваться 
за нее медленной смертью от труда, которая ничего уже не изменит в униженности 
раба и в фатальности власти. Насильственная смерть все меняет, медленная же 
смерть не меняет ничего, ведь для символи­ческого обмена необходим определенный 
ритм, он должен как бы скандироваться: любую вещь следует вернуть тем же жестом 
и в том же ритме, иначе не получается взаимности и, собственно, нет и возвра­та 
как такового. Стратегия властной системы в том и состоит, чтобы сдвигать время 
обмена, подменяя непрерывностью и смертельной ли­нейностью труда искривленность 
и незамедлительную обратимость смерти. Поэтому рабу (рабочему) бесполезно 
отдавать свою жизнь господину и капиталу понемногу, крохотными порциями, по мере 
уби­вающего его труда — подобное гомеопатическое жертвоприношение именно что не 
является жертвоприношением, оно не затрагивает глав-
105
ного, то есть отлагания смерти, а лишь придает этому структурно не­изменному 
процессу форму постепенного истечения.
Конечно, можно предположить, что эксплуатируемый трудом отдает жизнь 
эксплуататору, то есть в самом процессе своей эксплу­атации отвоевывает себе 
возможность символического ответа. В ходе труда образуется как бы контр-власть, 
так как эксплуатируемый ставит на кон свою собственную медленную смерть. Это 
соответ­ствовало бы гипотезе Лиотара о либидинальной экономике, об интен­сивном 
наслаждении эксплуатируемого в самой своей униженности и эксплуатируемости. Да, 
Лиотар прав — у эксплуатируемого всегда имеет место либидинальная интенсивность, 
инвестиция желания и от­дача своей смерти1, но только происходит все это не в 
характерно символическом ритме немедленного ответа, то есть полного разреше­ния. 
Наслаждение не-властью (даже при условии что это не фантазм, позволяющий 
восстановить у пролетария торжество желания) никог­да не упразднит власти.
Сам способ ответа медленной смертью в труде оставляет гос­подину возможность 
вновь и вновь возвращать рабу жизнь в труде, через труд. Счет никогда не бывает 
оплачен до конца, он все время сводится в пользу власти, той диалектики власти, 
которая обыгрыва­ет разнесенность двух полюсов смерти и обмена. Раб остается 
плен­ником господской диалектики, его смерть или же постепенно источае­мая жизнь 
служат бесконечному воспроизводству господства.
К тому же система занята нейтрализацией этого символическо­го отпора, откупаясь 
от него заработной платой. В то время как эксплуатируемый стремится отдать свою 
жизнь эксплуататору в сво­ем труде, эксплуататор обуздывает эту самоотдачу 
зарплатой. Здесь опять-таки необходимо просветить все рентгеновскими лучами 
сим­волического. Вопреки всем видимостям нашего опыта (капитал поку­пает у 
трудящегося его рабочую силу и забирает себе прибавочный труд), капитал как раз 
дает трудящемуся труд (а трудящийся отдает капиталисту капитал). По-немецки 
Arbeitgeber, то есть предпринима­тель, значит «трудодатель» ; а рабочий — 
Arbeitnehmer, «трудополучатель». В трудовых отношениях дает именно капиталист, 
он обладает инициативой дарения, и это, как и в любых других социальных 
отно­шениях, обеспечивает ему преимущество и власть, далеко выходящую за пределы 
экономики. Отказ от труда в своей радикальной форме есть отказ от этого 
символического господства, от этого униже-
1 Думается, это верно скорее для фазы дикой эксплуатации и физического унижения, 
капиталистического «растления» эксплуатируемых под властью ры­ночного закона 
стоимости. Много ли осталось от этого в нынешней фазе струк­турного закона 
ценности?
106
ния пожалованием. Даяние и получение труда функционируют непос­редственно как 
код отношений социального господства, код дискри­минации. Этот отравленный 
подарок обозначается заработной пла­той — обобщающим знаком всего кода. Ею 
санкционируется одно­стороннее дарение труда, то есть, иными словами, ею 
символически искупается то господство, которое капитал осуществляет по­средством 
дарения труда. Одновременно это дает капиталу воз­можность заключить всю 
операцию в рамки договора, стабилизиро­вать коллизию в сфере экономики. Сверх 
того, зарплата превращает работника в «получателя благ», дублируя его статус 
«получателя ра­боты» и усиливая его символическую недостаточность. Поэтому 
от­казываться от работы, оспаривать заработную плату — значит ста­вить под 
угрозу процесс экономического дара, выкупа и возмещения, обнажая скрывающийся 
под ним фундаментальный символический процесс.
Сегодня зарплату уже не нужно вырывать силой. Ее вам, как и все остальное, дают 
— не в обмен на труд, а с тем, чтобы вы ее трати­ли, то есть для труда иного 
рода. И в ходе этого потребления, в ходе пользования вещами получатель зарплаты 
воспроизводит в точности то же самое символическое отношение медленной смерти, 
какое он претерпевает в ходе труда. Пользователь вещи живет такой же ее 
отсроченной смертью (он не приносит ее в жертву, а «изнашивает», функционально 
«расходует» ее), что и смерть трудящегося, умираю­щего в капитале. И подобно 
тому как зарплата позволяет откупиться за одностороннее дарение труда, так же и 
цена, уплаченная за вещь, все­го лишь дает возможность пользователю откупиться 
за ее отсроченную смерть. Доказательством тому символический обычай, по которому 
все доставшееся даром (подаренное, выигранное в лотерее или в карты) должно не 
использоваться, а растрачиваться, растранжириваться.
Любое господство должно быть чем-то искуплено. Раньше ис­куплением служила 
жертвенная смерть (ритуальное умерщвление царя или вождя) или же ритуальное 
обращение (праздник и некото­рые другие социальные ритуалы, представлявшие собой 
иную форму жертвоприношения). На этой стадии власть еще разыгрывается пря­мо и 
открыто. Эта социальная игра обрат