мые Бартом («Система моды», с. 261) три разновидности «тела моды»:
Г Тело — чистая форма, лишенная собственных атрибутов, тавтологичес­ки 
определяемая одеждой.
2° Каждый год определяют, что такое-то тело (тип тела) является мод­ным. Это 
тоже вариант отождествления тела с одеждой.
3° Одежду делают такой, чтобы она преобразовывала реальное тело и де­лала его 
знаком идеального тела моды.
Эти три разновидности примерно соответствуют исторической эволюции, которую 
претерпел статус женщины-модели, — первоначальной непрофессио­нальной модели 
(женщины из высшего света), профессиональной манекенщицы, чье тело функционирует 
также и как сексуальная модель, и последней (сегод­няшней) фазы, когда 
манекенщицами становятся все: всех призывают, заставля­ют инвестировать в свое 
тело правила модной игры, все становятся «агентами» моды, так же как все 
становятся производственными агентами. Становясь всеоб­щей, мода одновременно 
захлестывает всех и каждого и все уровни значения.
Эти три фазы развития моды можно также связать с последовательными фазами 
концентрации капитала, со структурированием экономики моды (измене­ниями в 
постоянном капитале, в органическом составе капитала, в скорости това­рооборота, 
оборота финансового и промышленного капитала. См. «Утопия», № 4). Однако 
аналитический принцип этого взаимодействия экономики и знаков не всегда ясен. В 
историческом расширении сферы моды можно усматривать не столько прямую 
соотнесенность с экономикой, сколько гомологичность ее разви­тия расширению 
рынка:
I. На первой стадии к моде относятся только разрозненные черты, мини­мальные 
вариации в одежде маргинальных категорий населения, тогда как вся система 
остается в общем однородной и традиционной (так и на первой стадии политической 
экономии в обмен идут только излишки производства, в остальном же оно полностью 
поглощается внутригрупповым потреблением — доля вольно­наемного труда очень 
мала). Мода выступает при этом как нечто внекультурное, внегрупповое, чужое (для 
крестьянина — это городское, и т.д.).
II. Мало-помалу мода виртуально вбирает в себя все культурные знаки и начинает 
управлять знаковым обменом, так же как на второй стадии политичес­кая экономия 
виртуально вбирает в себя любое материальное производство. Вес прежние системы 
производства и обмена исчезают в едином универсальном из­мерении рынка. Вес 
культуры вовлекаются в универсальную игру моды. Референтной группой моды 
является на этой стадии господствующий в культуре класс, именно он управляет 
различительными ценностями моды.
III. Мода распространяется повсюду и становится просто образом жизни [le mode de 
vie]. Она проникает во все ранее недоступные ей сферы. Все пре­терпевают и сами 
воспроизводят ее действие. Она подчиняет себе собственное отрицание 
(не-модность), становится собственным означающим (как и производ­ство на стадии 
воспроизводства). Но в некотором смысле это и ее конец.
185
лесной игре, а та, в свою очередь, — игре моделей116. Тем самым одежда теряет 
свой церемониальный характер (которым она облада­ла вплоть до XVIII века), 
связанный с использованием знаков именно как знаков. Разъедаемая означаемыми 
тела, которое как бы просвечи­вает сквозь нее в своей сексуальности и 
природности, одежда теряет свою фантастическую изобильность, которой она 
обладала начиная с первобытных обществ. Нейтрализуемая необходимостью обозначать 
тело, она теряет свою силу чистой маски, начинает нечто обосновы­вать.
Но при этой операции нейтрализуется также и тело. Оно тоже теряет свою силу 
маски, которой оно обладало в случаях татуировки и ритуального наряда. Отныне 
оно может играть только со своей собственной истиной, совпадающей с его внешними 
границами, — со своей наготой. В наряде знаки тела открыто смешивались в своей 
игре со знаками не-тела. Затем наряд становится одеждой, а тело трактуется как 
природа. Начинается уже другая игра: игра оппози­ции одежды и тела, игра 
обозначения и цензуры (тот же разрыв, что между означающим и означаемым, та же 
игра сдвигов и намеков). Собственно, мода и начинается вместе с этим разделением 
тела, одно­временно и вытесняемого и уклончиво обозначаемого; и она же кла­дет 
этому конец при симуляции наготы, когда нагота становится симулятивной моделью 
тела. Для индейца все тело — лицо, то есть символическое обетование и 
завоевание, тогда как для нас нагота лишь сексуальный инструментарий.
116 Какое-нибудь эластичное платье или колготки, позволяющие телу «свободно 
играть», на самом деле ничего не «раскрепощают»: в плане знаков это лишь 
дополнительное усложнение. Обнажение структур вовсе не возвраща­ет к нулевому 
уровню истины, а облекает их новым значением, прибавляющимся к прежним. И это 
зародыш нового цикла форм, новой системы знаков. Таков цикл формальной 
инновации, такова логика моды, и никто не в силах здесь что-либо изменить. 
«Раскрепощение» структур - структур тела, структур бессозна­тельного, 
функциональной истины вещей в дизайне и т.д. — всякий раз лишь от­крывает дорогу 
к универсализации системы моды (это ведь единственная систе­ма, допускающая 
универсализацию, способная управлять оборотом всех, даже противоречащих друг 
другу знаков). Это как бы буржуазная революция в сис­теме знаков, наподобие 
буржуазной революции в политике, которая тоже откры­вает путь к универсализации 
рыночной системы.
186
Эта новая реальность тела как скрытого пола изначально была отождествлена с 
телом женщины. Невидимое тело — женское тело (разумеется, не в биологическом, а 
в мифологическом плане). Таким образом, соединение моды и женщины, возникшее в 
буржуазно-пури­танскую эпоху, свидетельствует о двойном отношении индексации: 
зависимости моды от скрытого тела и зависимости женщины от скры­того пола. Это 
соединение еще не существовало (или существовало в меньшей мере) вплоть до XVIII 
века (и, разумеется, его вовсе не было в церемониальных обществах) — сегодня же, 
у пас, оно начинает ис­чезать. Когда же эта фатальность скрытого пола и 
запретной истины тела оказывается, как у нас, снята, когда сама мода 
нейтрализует оппо­зицию одежды и тела, тогда связь женщины с модой постепенно 
пре­кращается1 — мода распространяется на всех и все меньше и меньше является 
принадлежностью определенного пола или возрастной груп­пы. Но только во всем 
этом нет никакого прогресса или освобожде­ния. Работает та же логика, что и 
всюду, и если мода распространяет­ся на всех — не только на женщину как своего 
привилегированного носителя, — то это просто значит, что запрет на тело тоже 
сделался всеобщим, получил форму более тонкую, чем пуританское подавле­ние, — 
форму всеобщей десексуализации. Ведь тело обладало силь­ным потенциалом 
сексуальности только при вытеснении, как скован­ный страстный позыв. А будучи 
отдано во власть модных знаков, тело сексуально расколдовывается, становится 
манекеном, о чем и говорит половая неразличимость слова mannequin2. Манекен 
всецело сексуален, но пол у пего — бескачественный. Его пол — мода. Или, вернее, 
в моде пол утрачивается как отличие, зато становится всеоб­щим как референция 
(как симуляция). Все бесполо, зато все сексуализировано. Утратив свою особость, 
мужское и женское тоже полу­чают возможность безграничного посмертного 
существования. Сек­суальность в одной лишь нашей культуре пропитывает собой все 
значения — оттого, что знаки, со своей стороны, заполнили собой всю сферу 
сексуального.
Этим объясняется парадокс наших дней: у нас на глазах проис­ходит одновременно 
«эмансипация» женщины и мощная вспышка моды. Просто мода имеет дело вовсе не с 
женщинами, а с Женствен­ностью. По мере того как женщины выбираются из своего 
неполноп­равного положения, все общество в целом феминизируется (так же
1 У этой связи есть и много других социально-исторических причин: маргинальность 
и социальная неполноценность женщины (или же молодежи). Но здесь нет никакой 
разницы: социальная вытесненность и зловещая аура сексу­альности всегда 
отождествляются в одних и тех же категориях.
2 Манекенщик, манекенщица (фр. ). — Прим. перев.
187
обстоит дело и с безумцами, детьми и т.д. — это нормальное след­ствие из логики 
исключения). Потому-то выражение «получить свое» [prendre son pied], 
обозначавшее женский оргазм, распространи­лось сегодня на всех, а вместе с тем и 
начинает, разумеется, обозначать вообще что угодно. Но следует также учитывать, 
что женщина может «освобождаться» и «эмансипироваться» только в качестве «силы 
на­слаждения» или «силы моды», подобно тому как пролетариев всегда освобождали 
только в качестве рабочей силы. Здесь имеет место глубокая иллюзия. Историческое 
определение Женственности стро­ится исходя из телесно-половой 
предопределенности, связанной с мо­дой. Историческое освобождение Женственности 
может стать только расширенным осуществлением той же самой судьбы (при этом она 
оказывается судьбой всех, но и не теряет своего дискриминационного характера). 
Когда женщина получает равный со всеми доступ к труду по модели пролетария, то 
одновременно и все получают доступ к мод­но-половому освобождению по модели 
женщины. Здесь сразу стано­вится ясно, до какой степени мода, является трудом и 
сколь необходи­мо рассматривать как исторически равные труд «материальный» и 
труд модный. Производить товары по законам рынка столь же капи­тально важно (да 
и просто является капиталом!), как и разрабатывать свое тело по законам пола и 
моды. Разделение труда происходит не там, где обычно думают, или, вернее, 
разделения труда вообще нет: разработка тела, разработка смерти, производство 
знаков, производ­ство товаров суть просто разные свойства одной и той же 
системы. Думается, с модой все даже хуже: ведь если трудящийся заживо от­торгнут 
от себя самого под знаком эксплуатации и принципа реально­сти, то женщина-то 
заживо отторгнута от себя и от своего тела под знаком красоты и принципа 
удовольствия!
СУБВЕРСИИ  НЕПОДВЛАСТНА
История сообщает нам (О. Бюржелен), что в XIX веке критика моды была элементом 
правой идеологии, а сегодня, со времен возник­новения социализма, она сделалась 
элементом идеологии левой. Рань­ше она шла от религии, теперь от революции. Мода 
развращает нра­вы, мода отменяет классовую борьбу. Но в том, что ее критика 
пере­метнулась налево, не обязательно проявляется какой-то исторический 
переворот: возможно, это просто означает, что по отношению к мора­ли и нравам 
левые просто заняли место правых и унаследовали во имя революции моральный строй 
и предрассудки классической эпохи. Коль скоро принцип революции вошел в наши 
нравы как своего рода категорический императив, то и весь политический строй, 
даже у ле­вых, стал строем моральным.
Между тем мода имморальна, вот в чем все дело, и любая власть (или мечтающие о 
ней) обязательно ее ненавидит. Одно время, от Макиавелли до Стендаля, 
имморальность была общественно при­знанной, и, скажем, Мандевиль в XVIII веке 
мог показывать, что обще­ство революционизируется лишь благодаря своим порокам, 
что имен­но имморальность придает ему динамику. Мода и поныне связана с такой 
имморальностью: она знать не знает ни о системах ценностей, ни о критериях 
суждения (добро и зло, прекрасное и безобразное, рацио­нальное/иррациональное) — 
она не доходит до них или их превосхо­дит, а значит, действует как субверсия 
всякого порядка, включая и революционную рациональность. Она образует как бы 
адское подпо­лье власти: в этом аду все знаки относительны, и их относительность 
приходится ломать любой власти, стремящейся утвердить свои соб­ственные знаки. 
Именно в таком своем качестве мода сегодня под-
189
хватывается молодежью — как сопротивление любому императиву, сопротивление без 
всякой идеологии, без всякой цели.
И обратно, никакая субверсия самой моды невозможна, потому что у моды нет 
референции, которой бы она противоречила (она сама себе референция). От моды 
нельзя уйти (она превращает в модную черту даже отказ быть модным — историческим 
примером тому джинсы). Этим лишний раз подтверждается, что можно еще ускользнуть 
от принципа реальности содержаний, но не от принципа реально­сти кода. Более 
того, бунтуя против содержаний, мы как раз больше и больше повинуемся логике 
кода. Что делать? Таков диктат нашей «со­временности». Мода не оставляет места 
для революции, если только не обратиться к самому зарождению образующего ее 
знака. И альтернати­вой моде является не «свобода», не какое-либо преодоление 
моды ради референциальной истины мира. Альтернативой является деконструкция 
формы модного знака и самого принципа сигнификации, так же как аль­тернативой 
политической экономии может быть только деконструкция формы/товара и самого 
принципа производства.
IV. ТЕЛО, ИЛИ КЛАДБИЩЕ ЗНАКОВ
Пол  — это кладбище Знаков. Знак — это скелет Пола.
ТЕЛО С МЕТКОЙ
Вся новейшая история тела — это история его демаркации, ис­тория того, как сеть 
знаков и меток разграфляет, раздробляет и отри­цает его в его отличности и 
радикальной амбивалентности, реоргани­зуя его как структурный материал для 
знакового обмена наподобие вещей, разрешая его способность (не совпадающую с 
сексуальнос­тью) к игре и символическому обмену в сексуальность как 
детерми­нирующую инстанцию — инстанцию фаллоса, всецело организован­ную вокруг 
фетишизации фаллоса как всеобщего эквивалента. Имен­но в таком смысле тело, 
подчиненное сексуальности в ее сегодняшнем понимании, то есть ее 
«раскрепощению», включается в процесс, по сво­ему функционированию и стратегии 
неотличимый от политической экономии.
Мода, реклама, nude-look1, театр наготы, стриптиз — всюду сценодрама эрекции и 
кастрации. Она отличается крайним многообрази­ем и крайней монотонностью. Какой 
бы ни применялся реквизит: са­пожки, высокие сапоги до бедер, шорты под длинным 
пальто, перчатки выше локтя или чулки с резинками на бедрах, надвинутая на глаза 
прядь волос или узкие трусики стриптизерши, а равно и всевозмож­ные браслеты, 
ожерелья, перстни, пояса, цепи и побрякушки, — сцена­рий везде один и тот же: 
некая метка получает силу знака и тем са­мым перверсивно-эротическую функцию, 
некая демаркационная ли­ния изображает, пародирует кастрацию как символическую 
структуру неполноты — в форме черты, разделяющей два полновес­ных элемента 
(которые при этом играют роль означающего и означа-
1 Одежда, имитирующая наготу (англ.). — Прим. перев.
194
емого в классической экономике знака). В роли каждого из этих эле­ментов, между 
которыми проходит разделительная черта, выступает та или иная зона тела — зона 
отнюдь не эрогенная, а эротичная, эротизированная, некая телесная частица, 
возведенная в ранг фалличес­кого означающего для сексуальности, сведенной к 
чистому понятию, означаемому.
В этой фундаментальной схеме, аналогичной схеме лингвисти­ческого знака, 
кастрация делается означаемой (переходит в состоя­ние знака) и оттого 
неузнаваемой. Нагота и не-нагота играют в рам­ках одной структурной оппозиции и 
тем самым способствуют обозна­чению фетиша. Возьмем пример с резинкой чулка на 
бедре: эротическая мощь образа — не от близости этой линии к реальному половому 
органу и не от содержащегося в ней позитивного посула (в подобной 
наивно-функционалистской перспективе точно такую же роль должно было бы играть и 
просто голое бедро), а оттого, что пуг­ливое восприятие пола (паническое 
опознавание кастрации) здесь задерживается на инсценировке кастрации — на 
безобидной метке чулка, за которой оказывается не пустота, амбивалентность и 
бездна, а полнота сексуальности, то есть голое бедро и, метонимически, все тело, 
превращенное благодаря этой цезуре в эмблему фаллоса, в объект-фетиш, удобный 
для созерцания и манипулирования и очищенный от всякой угрозы1. Желание, как и 
при фетишизме, может теперь испол­няться, обуздав кастрацию и влечение к смерти.
Так и повсюду эротизация заключается в выпячивании какой-то части разделенного 
чертой тела, в фаллической фантазматизации всего, что находится за чертой в 
положении означающего, и в одно­временной редукции сексуальности до роли 
означаемого (представ­ляемой ценности). Это успокоительная структурная операция 
закля­тия, позволяющая субъекту овладеть собой как фаллосом; фрагмент тела или 
все тело в целом как нечто позитивизированное, фетишизи­рованное может стать 
предметом самоотождествления или вторично­го присвоения субъекта, способствуя 
исполнению желания, которому так никогда и не узнать о своей гибели.
Эта операция осуществляется вплоть до мельчайших деталей. Браслет на руке или на 
ноге, пояс, колье, перстень задают ступню, та­лию, шею, палец как нечто 
выпяченное. В пределе даже и нет необхо­димости в видимой метке или знаке: 
эротичность всего тела в целом,
1 Фетишизации всегда подвергается не половой член как таковой, не пол как 
объект, а фаллос как всеобщий эквивалент — так же как в политической экономии 
фетишизируется всегда не товар-продукт как таковой, а именно форма меновой 
стоимости и ее всеобщий эквивалент.
195
в его наготе, действует без всяких знаков и все-таки на основе фантазматического 
разделения, то есть разыгрываемой и обыгрываемой кастрации. Даже когда тело не 
структурировано никаким знаком (роль которого может играть что угодно — 
украшение, грим или рана), даже когда оно ничем не раздроблено — разделительная 
черта все равно сохраняется в спадающих одеждах, обозначая возникнове­ние 
тела-фаллоса, даже если это тело женщины и даже в особенности если это тело 
женщины; в этом состоит все искусство стриптиза, к ко­торому мы еще вернемся.
Вся так называемая фрейдовская «символика» нуждается поэто­му в переосмыслении. 
Нога, палец, нос или какая-либо другая часть тела может функционировать как 
метафора пениса — но не в силу своей выступающей формы (по схеме аналогии между 
этими различными оз­начающими и реальным пенисом); своей фаллической 
валентностью они обладают лишь в результате выпячивающего их фантазматического 
разрыва — это кастрированные пенисы, оттого и пенисы, что кастри­рованные. Это 
полновесные, фаллифицированные, обозначенные самой обособляющей их чертой 
элементы; за этой чертой все является фалло­сом, все разрешается в эквивалент 
фаллоса, даже если это женский по­ловой орган или какое-нибудь телесное или 
вещественное зияние, тради­ционно относимое к разряду женских «символов». Тело 
делится не на мужские и женские «символы» — на более глубинном уровне оно 
об­разует то место, где разыгрывается и отрицается кастрация; примером является 
отмеченный Фрейдом в «Фетишизме» китайский обычай уро­довать женщине ступню, а 
затем чтить эту изуродованную ступню как фетиш. Такому маркированию/калечению1, 
за которым следует фалли­ческое поклонение (эротическое возвышение), поддается и 
все тело, в
1 Есть сходство между знаковым церемониалом, которым окружено эроти­ческое тело, 
и церемониалом мук, которым окружена садомазохистская перверсия. «Фетишистские» 
метки (колье, браслеты, цепи) все время имитируют и обознача­ют намеком метки 
садомазохистские (калечение, раны, шрамы). Обе эти перверсии избирательно 
кристаллизуются вокруг одного и того же аппарата меток.
Некоторые метки (только они и обладают силой внушения) позволяют сделать тело 
более нагим, чем если оно действительно обнажено. Оно оказы­вается при этом 
нагим той перверсивной наготой, которая возникает благодаря церемониалу. В 
качестве таких меток могут выступать одежда, аксессуары, а также и жесты, 
музыка, техника. Любая перверсия держится на таких «штуках» и «штукарстве». При 
садомазохизме эмблематичность тела достигается через страдание, так же как при 
фетишизме — с помощью украшений и грима.
Вес перверсии сходятся: в описываемой нами эротической системе тело возвышается 
за счет самолюбования, самообольщения, а при садомазохизме — путем страдания 
(аутоэротизм боли). Однако между ними есть глубинное сход­ство: страдая или 
любуясь собой, другой человек оказывается радикал