ия, вместо того чтобы 
быть деконструированы производительными си­лами, сами теперь подчиняют себе 
производительные силы (науку, тех­нику и т.д.), обретая в них свою новую 
легитимностъ. Здесь также приходится переходить на вторичный уровень: 
общественные отноше­ния символического господства подчиняют себе способ 
производства в целом (производительные силы и производственные отношения 
вмес­те), обретая в них, в видимом развитии и революционном перевороте 
политической экономии, свою новую легитимность и идеальное алиби.
Отсюда необходимость воскрешать, драматизировать политичес­кую экономию как 
защитную структуру. Отсюда особый тип кризиса, постоянный симулякр кризиса, с 
которым мы имеем дело сегодня.
На этой эстетической стадии политической экономии, когда производство 
характеризуется целесообразностью без цели, рушится этико-аскетическая мифология 
труда и накопления. И вот капитал, рискующий погибнуть от этого разжижения 
ценностей, вновь обраща­ется с ностальгией к великому этическому периоду своей 
истории, когда производить еще имело какой-то смысл, — к золотому веку де­фицита 
и развития производительных сил. Чтобы восстановить целе­вые установки, чтобы 
реактивировать принцип экономики, нужно воз­родить дефицит. Отсюда — экология, 
позволяющая благодаря угрозе абсолютного дефицита восстановить этику 
энергосбережения. Отсю­да энергетический и сырьевой кризис — настоящий дар небес 
для сис­темы, которой зеркало производства являло одну лишь пустую форму, 
охваченную смятением. Кризис способен вернуть коду экономики его утраченную 
референцию, вернуть принципу производства ускользав­шую от пего серьезность. Мы 
вновь обретем вкус к аскезе, ее патети­ческую инвестированность, рождающуюся от 
нехватки и лишений.
Весь поворот к экологии, произошедший в последние годы, уже позволил запустить 
этот процесс возрождения через кризис — не кризис перепроизводства, как в 1929 
году, а кризис системной инво­люции и повторного разыгрывания утраченной 
идентичности3. Кри-
3 Американский сенат даже стал оценивать, во что обойдется вернуть всю воду к 
той степени чистоты, какую она имела до завоевания Америки европейца­ми (к 
«норме 1491 года» — Христофор Колумб, как известно, доплыл до Аме­рики в 
1492-м). Оказалось — в 350 миллиардов долларов. Но эти миллиарды ничего не 
значат; ведь на самом деле сенаторы высчитывают, во что обойдется вернуть всю 
систему к исходной чистоте эпохи первоначального накопления, к золотому веку 
рабочей силы. К норме 1890 года? а может быть, 1840-го?
Точно так же денежная система грезит сегодня о золоте и Gold Exchange Standard 
[золотом обменном стандарте (англ.). — Прим. перев.], якобы способ­ных 
стабилизировать и возродить бумажные деньги. Действительно, свободная и 
безудержная спекуляция на утрате золотого обеспечения денег (а именно таково 
нынешнее положение вещей) ежеминутно грозит катастрофой — такой произволь­ностью 
курса и такой чудовищной инфляцией, что сама инстанция денег может рухнуть и 
лишиться всякого доверия. Здесь опять-таки необходимо циклическое восстановление 
через референцию, через «критику», чтобы финансовые обмены не доходили до 
предела своей нереальности, где они разрушают сами себя.
92
зис не производства, а воспроизводства (оттого невозможно опре­делить, какова в 
нем доля истины и симулякра). Экология — это про­изводство, питающееся призраком 
дефицита, обретая в нем естествен­ную необходимость, которая придала бы новую 
силу закону ценности. Однако экология действует слишком медленно. Более 
энергичную терапию дает внезапный кризис вроде нефтяного. Чем меньше нефти, тем 
заметнее становится, что у нас есть производство. Как только сырье вновь 
получает отмеченное положение, рабочая сила тоже об­ретает свое прежнее место, и 
весь механизм воспроизводства опять становится ясно постижимым. Механизму 
обеспечен еще один, новый оборот.
Итак, не надо паники. В тот самый момент, когда интенсивная мобилизация рабочей 
силы, сама ее этика грозят рухнуть, — как раз кстати случился 
материально-энергетический кризис, скрадывающий по­истине катастрофическое 
разрушение целевых установок производ­ства и переводящий его в разряд обычных 
внутренних противоречий (известно ведь, что эта система живет своими 
противоречиями).
*
Иллюзорно и представление, будто на известном этапе расши­ренного 
воспроизводства система капитала переходит от стратегии дефицита к стратегии 
изобилия. Нынешний кризис доказывает, что эта стратегия обратима. Иллюзия 
возникала из наивной веры в ре­альность дефицита или же в реальность изобилия, 
то есть из иллю­зии реальной противопоставленности этих двух явлений. На самом 
же деле они просто альтернативны, и стратегическое определение неокапитализма 
заключается в переходе не к фазе изобилия (потреб­ления, репрессивной 
десублимации, сексуального освобождения и т.д.), а к фазе систематического 
чередования одного и другого — дефи­цита и изобилия, — ведь оба они потеряли 
свою референцию, а сле­довательно и антагонистическую реальность, и система 
одинаково мо­жет играть то на одном, то на другом. Такова завершающая стадия
93
воспроизводства. В политике подобная стадия наступает тогда, когда с 
нейтрализацией антагонизма левых и правых функции власти могут осуществляться 
как игра их чередования.
Именно эта недетерминированность терминов, нейтрализация диалектической 
оппозиции до простого структурного чередования производит столь характерное 
чувство неуверенности в реальности кризиса. Такое невыносимое чувство симулякра 
характерно для все­го связанного с систематическим функционированием кода, и его 
веч­но пытаются заклинать в терминах заговора. Кризис якобы подстеги­вается 
«крупным капиталом» — успокоительная гипотеза, поскольку в ней восстанавливается 
некая реальная экономико-политическая ин­станция и предполагается наличие 
некоего (тайного) субъекта кри­зиса, то есть какой-то исторической истины. Ужас 
симулякра отсту­пил: лучше уж что угодно другое, лучше уж вездесущая 
экономико-политическая фатальность капитала, лишь бы в нем был ясный смысл; 
лучше уж прибыль, эксплуатация и вся эта экономическая жесто­кость капитала, чем 
признание той ситуации, где мы живем и где все играется и переигрывается как 
простой результат кода. Неузнавание этой «истины» мирового господства (если у 
него есть истина) не ус­тупает по масштабу самому кризису, который впервые 
делает ее все­цело очевидной.
В самом деле, кризис 1929 года еще был кризисом капитала, измеряемого уровнями 
реинвестиций, прибавочной стоимости и при­были, кризисом (пере)производства, 
измеряемого целевыми установ­ками общественного потребления. А разрешен был этот 
кризис регу­лированием спроса через бесконечный обмен целевыми установками между 
производством и потреблением. С тех пор (это окончательно утвердилось с концом 
Второй мировой войны) производство и по­требление перестали быть двумя 
противоположными и потенциально противоречащими друг другу полюсами. 
Одновременно, вместе с са­мой возможностью кризиса, весь порядок экономики 
утратил и вся­кую внутреннюю детерминированность. Он сохраняется лишь как 
процесс экономической симуляции, сближающийся с процессом вос­производства, 
который его полностью и поглощает1.
1 Разумеется, между структурным и рыночным законами ценности сохра­няются 
противоречия, так же как прежде они имелись между рыночным зако­ном и 
пережитками докапиталистических ценностей (каковые и до сих пор не исчезли 
полностью). Так, абсолютной задачей системы является контроль над смертью — 
иначе невозможна структурная отмеченность жизни, - но это на­талкивается на 
экономические императивы, на традиционную логику прибыли (огромная стоимость 
длительного лечения, поддержания жизни больных и т.д.). В результате — 
компромисс, некое абсурдное равновесие (собираются зафиксировать норму в 35% 
больных лейкемией, жизнь которых будут поддерживать). Подсчитывают маргинальную 
стоимость смерти. За этим порогом больным пре­доставляют умирать. Экономический 
цинизм? — нет, напротив, это как раз эко­номика не дает системе дойти до предела 
собственной логики, то есть полностью преградить людям доступ к своей смерти.
Фактически имеет место сложная игра двух форм стоимости, в которой все 
определяется этой стратегией двоения и кризиса. Ибо кризис — это то, что якобы 
требует решения, тогда как он уже является этим решением.
94
Но существовал ли когда-нибудь реальный дефицит, а стало быть и реальность всего 
принципа экономики, — чтобы сегодня мож­но было говорить, что он исчезает и лишь 
играет роль мифа, да еще и альтернативного мифу об изобилии? Существовала ли 
исторически потребительная стоимость дефицита, а стало быть и абсолютная 
ценностная установка экономики, чтобы сегодня можно было сказать, что она 
исчезла в цикле воспроизводства, уступив место безраздель­ному господству кода, 
регуляции через код, которая и распоряжается пашей жизнью и смертью? Скажем так: 
экономика для своего само­производства (а она только и производит что себя 
самое) нуждается в таком диалектическом напряжении между дефицитом и изобили­ем 
, — однако система для своего самовоспроизводства нуждается се­годня уже только 
в мифическом оперировании экономикой.
*
Именно потому, что сфера экономики нейтрализована, теперь обо всем можно 
говорить в терминах политической экономии и про­изводства. Экономика, и 
предпочтительно в марксистском своем ва­рианте, становится эксплицитным 
дискурсом целого общества, вульга­той всякого анализа. Все идеологи обрели 
сегодня в политической экономии свой родной язык. Все социологи, human 
scientists2 и т.д. склоняются к марксизму как опорному дискурсу. Даже и 
христиа­не — особенно, конечно, христиане. Поднимается как бы новая ле­вая — 
божественная левая. Благодаря той же интеграции без бере­гов все сделалось 
«политическим» и «идеологическим». Преступле­ния и происшествия — это политика, 
спорт тоже, об искусстве и говорить нечего; всюду правота на стороне классовой 
борьбы. Весь скрытый дискурс капитала стал явным, и всюду отмечается ликова­ние 
по поводу этого признания «истины».
Май 1968 года ознаменовал собой решающий этап в этой нату­рализации политической 
экономии. Поколебав систему в самых глу­бинах ее символической организации, 
встряска мая 1968 года сделала
2 Специалисты по гуманитарным наукам (англ.). — Прим. перев.
95
насущно, жизненно необходимым переход от «надстроечных» идеоло­гий (моральных, 
культурных и т.п.) к идеологизации самого базиса. Сделав официальным дискурс 
своей критики, капитал под прикрыти­ем этой легализации экономики и политики 
удваивает свою власть. Именно политической экономией заткнули пробоину, 
образованную 1968 годом, — причем именно марксистской политической экономи­ей, 
подобно тому как на местах «продажей» кризиса занимались профсоюзы и левые 
партии. Таким образом, скрытая референция эко­номики и политики была извлечена 
на свет лишь затем, чтобы спасти катастрофическую ситуацию, и с тех пор ее 
продолжают распростра­нять, обобщать, отчаянно воспроизводить, потому что 
открытая маем 1968 года катастрофическая ситуация так и не исчерпана.
Набравшись храбрости, можно было бы сказать, что экономика и ее критика 
представляют собой всего лишь надстройку, — да толь­ко не нужна нам такая 
храбрость, потому что это все равно что вы­вернуть старую шкуру наизнанку. Где 
же в таком случае базис?.. и т.д. К тому же это означало бы дать возможность 
экономике од­нажды вновь подняться наверх — по закону качелей, представляюще­му 
собой один из эффектов кода. Нас слишком долго обманывали «базисом», чтобы снова 
затевать эту игру масок. Этим «базисным» и «надстроечным» детерминациям положила 
конец сама система. Се­годня она делает вид, будто рассматривает экономику как 
базис, пото­му что Маркс гениально подсказал ей такую запасную стратегию, по 
фактически капитал никогда реально не функционировал согласно этому 
воображаемому разграничению — не так он наивен. Его могу­щество происходит 
именно от одновременного развития на всех уровнях сразу, от отказа задаваться 
всерьез вопросом, что чем детер­минировано, отказа от хитроумного разграничения 
инстанций и от всякой «идеологии», — от того, что он никогда по сути не 
отождеств­лялся с производством, как это делал Маркс, а вслед за ним и все 
прочие революционеры, которые одни только и верили и верят в про­изводство, 
связывая с ним свои фантазмы и безрассудные надежды. Сам же капитал 
довольствуется тем, что распространяет свой закон одним всеохватывающим 
движением, неумолимо заполоняя все про­странство жизни и не заботясь о 
приоритетах. Он навязал людям труд — но он навязал им также и культуру, 
потребности, речь и фун­кциональные языки, информацию и коммуникацию, право, 
свободу, сексуальность, инстинкт самосохранения и инстинкт смерти, — он во всем 
выдрессировал их согласно враждебным и безразличным друг другу мифам. Это и есть 
его единственный закон — безразличие. Иерархизировать инстанции — слишком 
опасная игра, грозящая обер­нуться против пего. Нет, он умеет нивелировать, 
нейтрализовывать,
96
разграфлять общей разметкой, делать неразличимым — и именно так он и действует 
согласно своему закону. А еще он умеет скрывать этот фундаментальный процесс под 
маской «детерминирующей» все остальное политической экономии.
Для нынешнего капитала, этой гигантской полиморфной маши­ны, символическое (дар 
и отдаривание, взаимность и обратимость, тра­та и жертвоприношение) не значит 
больше ничего, природа (базовая референция источника и субстанции, диалектика 
субъекта/объекта и т.д.) тоже ничего больше не значит, да и политическая 
экономия пе­реживает сама себя в состоянии глубокой комы, зато все эти призра­ки 
по-прежнему бродят в операциональном поле ценности. Быть мо­жет, здесь в 
грандиозном масштабе отзывается закон, отмеченный у Маркса: всякое событие 
сначала проживает историческую жизнь, а затем воскресает в форме пародии. Разве 
что для пас обе эти фазы сливаются воедино, так как старая добрая 
материалистическая исто­рия сама стала процессом симуляции, не дает больше 
возможности даже для театрально-гротескной пародии; сегодня террор вещей, 
ли­шенных своей субстанции, осуществляется напрямую, сегодня симулякры 
непосредственно предвосхищают собой пашу жизнь во всех ее определениях. Теперь 
это уже не спектакль и не воображаемое — это тактика яростной нейтрализации, 
которая оставляет мало места для клоунады типа Наполеона III, исторического 
фарса, который, в духе Маркса, легко преодолевается реальной историей. Симулякры 
— другое дело, они сами ликвидируют пас вместе с историей. А может быть, это 
связано с вообще характерными для Маркса иллюзиями насчет возможностей революции 
в системе. Он прекрасно видел уже намечавшуюся в его эпоху способность капитала 
подрывать свои собственные основы и переходить на «повышенную скорость 
переда­чи». Он хорошо видел, что капитал стремится сократить или далее вовсе 
ликвидировать роль рабочей силы в своем процессе, заменив ее гигантской силой 
омертвленного труда. Но, считая силу живого труда объективным, исторически 
необходимым основанием капитала, он де­лал отсюда вывод, что капитал тем самым 
роет себе могилу. Иллю­зия: капитал похоронил рабочую силу, только более 
изощренным спо­собом: он сделал ее вторым членом регулярной оппозиции с 
капита­лом. Из ее энергии разрыва, которая должна была взорвать производственные 
отношения, он сделал однородный производствен­ным отношениям элемент оппозиции, 
симулируемой под знаком мерт­вого труда. Отныне одна-единственная господствующая 
инстанция, инстанция мертвого труда, раздваивается на капитал и живой труд: их 
антагонизм разрешен посредством бинарного механизма, функциони­рующего согласно 
коду. Но как же, спросят, прибавочная стоимость,
97
производство? А капиталу на них наплевать. Не будем приписывать ему марксистские 
интуиции (хотя Маркс сделал все, чтобы просве­тить капитал насчет будущего, 
которое его ожидает: если он будет упрямо играть на поле производства, то быстро 
придет к гибели, эко­номика — это смертельная ловушка для капитала), но он как 
будто правильно понял Маркса в этом пункте и потому «избрал» ликвида­цию 
производства, переход к стратегии иного типа. Я говорю «как будто», потому что 
отнюдь не обязательно, чтобы капитал вообще когда-либо рассматривал себя в 
подобном продуктивистском смысле (в сущности, так рассматривал его один лишь 
Маркс — и проециро­вал свой фантазм в виде исторической истины), вероятнее 
предполо­жить, что он всегда лишь играл в производство, готовый затем оста­вить 
эту игру, когда она вовлечет его в смертельные противоречия. Разве капитал 
когда-нибудь принимал производство всерьез? Он не так глуп: даже в самую свою 
серьезную производственную пору ка­питал, должно быть, уже был сплошной 
симуляцией.
Поэтому реально посягают на его господство лишь такие по­ступки, которые 
происходят в этом поле радикальной недетерминиро­ванности и ломают эту 
экономическую стратегию разубеждения.
*
Система никогда не может быть уничтожена прямой, диалекти­ческой революцией ее 
экономического или политического базиса. Все то, что создает противоречия, 
силовые отношения, вообще энергию, — все это лишь выворачивает систему наизнанку 
и дает ей новый тол­чок для искривленно-кругового движения, подобного ленте 
Мёбиуса. Ее никогда нельзя победить по ее же логике — логике энергии, расче­та, 
разума и революции, истории и власти, по логике какой бы то ни было целевой или 
антицелевой установки; на этом уровне никакому насилию не за что зацепиться, и 
оно оборачивается против себя. Сис­тему никогда нельзя победить в плане 
реального; роковой ошибкой всех наших революционных стратегов как раз и является 
намерение покончить с системой в плане реального — а это всего лишь их 
вооб­ражаемое, и она сама же внушает его нападающим на себя, она живет и 
переживает себя именно потому, что все время толкает их сражать­ся на территории 
реального, то есть на ее же собственной террито­рии. Сюда все бросают свою 
энергию, ярость своего воображаемого, и по неумолимой логике все это неизменно 
идет на пользу самой сис­теме. Ей ни к чему реальное насилие или контрнасилие, 
она живет насилием символическим. Не в том упрощенном смысле, в котором эта 
формула получила широкое распространение, — не в смысле «на-
98
силия через знаки», которым система якобы дублирует или же «мас­кирует" свое 
материальное насилие. Нет: символическое насилие вы­водится из особой логики 
символического (которая не имеет ничего общего со знаком и энергией) — из таких 
явлений, как обращение, непрестанная обратимость отдаривания и, наоборот, захват 
власти пу­тем одностороннего одаривания1.
Поэтому необходимо перенести все в сферу символического, где действует закон 
вызова, обращения, увеличения ставок. Такого, что и на смерть можно ответить 
только другой, равной или боль­шей, смертью. Здесь нет реального насилия или же 
реальных сил, есть только вызов и символическая логика. Коль скоро господство 
возникает оттого, что система обладает исключительным правом на дарение без 
отдаривания — дарение труда, на который невозможно ответить разрушением или 
жертвоприношением, разве что в ходе по­требления, которое само вписывается новым 
витком спирали в систе­му одаривания, откуда нет выхода, новым витком спирали 
господства; или же дары средств массовой информации, на передачи которых 
не­возможно ничего возразить в силу их монополии на код; или повсе­местные и 
ежеминутные дары социальной системы, всех этих инстан-
1 Дар, понимаемый в смысле дара-обмена, объявили характерной чертой первобытных 
«экономик», а заодно и альтернативным принципом по отношению к закону ценности и 
к политической экономии. Это худшая из возможных мис­тификаций. Дар — это наш 
миф, наш идеалистический миф, соотносящийся с на­шим материалист