риала возни­кает тождество означающего и означаемого — 
эстетический знак не
357
исчерпывается одной лишь отсылкой к денотату, по в каждый момент эстетического 
наслаждения обогащается тем неповторимым способом, которым он срастается с 
дающим ему структуру материалом; сигнификация вновь и вновь обращается к знаку и 
при этом обогащается новыми отзвуками...» Получается двухфазная схема: 
первично-референциальная (денотативная) фаза и вторичная фаза «гармонической» 
референции, где действует «теоретически безграничная» (отсюда кос­мическая 
терминология) цепная реакция.
Такая теория служит базовой идеологией всего говорившего­ся до сих пор о поэзии 
(в том числе и для психоанализа): неодноз­начность, полисемия, поливалентность, 
смысловая полифония — во всех случаях речь идет об излучении означаемого, об 
одновременном существовании разных значений.
Фонадь: «Линейный характер дискурса скрывает в себе бога­тую полифонию, 
гармоническое созвучие разных сообщений» (Diogène, № 51, р. 104). Семантическая 
плотность речи, ее информа­ционное богатство и т.д. — поэт «высвобождает» 
многообразные смысловые возможности (соответственно и читатель занят их 
диф­ференциальной герменевтикой: каждая новая интерпретация «обога­щает» текст 
своими личностными обертонами). Вся эта мифология играет на представлении о 
некоем «стихийном», допонятийном перво­начальном состоянии, о девственности 
смысла: «Поэт отбрасывает расхожее выражение того или иного понятия, которое 
представляет собой лишь скелет пережитых ранее актов опыта; он подходит 
вплот­ную к необузданно-девственной реальности»; «слово приходится каждый раз 
творить заново на основе какого-то интенсивного лично­го переживания, одевая 
плотью скелет вещи в себе и придавая ей кон­кретную реальность вещи для меня» 
(ibid., p. 97), — что-то не пой­мешь: то ли для обретения поэтической 
девственности понятие следу­ет раздеть, то ли одеть! Во всяком случае задача 
состоит в открытии «тайных соответствий, существующих между вещами».
Изначально связанное с романтической теорией «гения», это представление 
парадоксально переосмысляется сегодня в терминах теории информации. 
Полифоническое «богатство» может быть поня­то как «прирост информации». 
Во-первых, на уровне означаемого: поэзия Петрарки образует огромный капитал 
информации о любви (Умберто Эко). Во-вторых, на уровне означающего: 
определенного рода нарушения порядка, разрывы и отрицания обычно-предсказуемо­го 
строя речи ведут к возрастанию информативности сообщения. В поэзии образуется 
«диалектическое напряжение» между элементами беспорядка и тем порядком, на фоне 
которого они выступают. Наи­более вероятное применение языковой системы не дало 
бы ничего, а
358
неожиданность и относительная маловероятность поэзии дают макси­мум 
информативности. Опять-таки: поэзия дает вам еще больше.
Таким образом, в воображаемом семиологии романтическая по­лифония прекрасно 
уживается с квантовым анализом. «Структура поэзии может быть точнее всего 
описана и истолкована как ряд веро­ятностей». «Скопление фонем определенного 
класса, превышающее их среднюю частотность, или же контрастное сочетание двух 
проти­воположных классов играют в звуковой ткани стиха, строфы, целого 
стихотворения роль «глубинного потока значения».
«В языке форма явно имеет гранулярную структуру и поддается квантовому описанию» 
(Якобсон). С этим можно сблизить и высказы­вание Кристевой (Séméiotikè, статья 
«Поэзия и негативность», р. 246): «Слова — это не неделимые сущности, 
объединяемые своим смыслом, но сочетания атомов означающего (звуковых и 
скриптуральных), кото­рые перелетают из слова в слово, создавая тем самым 
непредвиденные, бессознательные отношения между элементами дискурса; и такая 
взаи­мосоотнесенность элементов означающего образует знаковую инфра­структуру 
языка». Все эти формулы равно подразумевают представ­ление о том, что в языке 
есть стадия «броуновского движения», своего рода эмульсионное состояние 
означающего, гомологичное молекулярно­му состоянию физической материи, — где 
смысловые «обертоны» вы­деляются так же, как при расщеплении или слиянии молекул 
образуют­ся новые молекулярные отношения. Все это мыслится как 
«инфра­структура», «глубинный поток», то есть как логически более ранняя или 
структурно более простая стадия дискурса или же материи. 
Сциентистско-«материалистическое» воззрение на дискурс, непосредственно 
упо­добляющее атом и молекулу второму членению языка, а молекулярное состояние — 
состоянию поэтическому, первичному, предшествующему дифференцированным смысловым 
образованиям. Впрочем, Кристева ничуть и не страшится своей метафоры: она пишет, 
что современная наука так же разлагает тела на простые элементы, как и 
лингвистика (поэтика) расчленяет значение на атомы означающего.
Здесь, наряду с метафизикой первого членения (метафизикой означаемых, связанной 
с игрой значимых единиц), складывается свое­го рода метафизика второго членения 
— метафизика эффекта зна­ковой инфраструктуры, связанная с игрой 
смыслоразличительных единиц, минимальных элементов речи, которые опять-таки 
рассматри­ваются как позитивные валентности (в том смысле, в каком элемен­тарной 
валентностью обладают атомы и молекулы), как материаль­ность звука, организуемая 
в терминах рядов и вероятностей.
На самом же деле поэзия не основана ни на словесно-синтак­сическом членении, ни 
на автономном членении фонематического
359
уровня. Второе членение вовсе не побивает в ней первого1. В ней как раз и 
отменяется аналитическое различие двух членений, на ко­тором зиждется 
дискурсивность речи, ее операциональная автономия как средства выражения (и как 
предмета лингвистики). Да и поче­му, собственно, фонематический уровень 
«материалистичнее», чем уровень лексического понятия или фразы? И фонема, и 
атом, если их рассматривать как мельчайшие субстанции, отсылают к идеализму. 
Созданием атомной физики наука лишь углубила позитивистский принцип 
рациональности. Она ни на шаг не приблизилась к иному способу мышления, 
предполагающему взаимоуничтожение самих по­зиций объекта и субъекта науки. 
Сегодня она, возможно, подходит к этой грани, а значит и к тотальному 
теоретическому кризису матери­ализма, но все-таки не может переступить через 
себя: даже в самый разгар кризиса науки не существует «диалектического» перехода 
от нее к тому запредельному ей, от чего она безнадежно отторгнута, так как 
именно на нежелании это знать (не на диалектическом, а на пси­хоаналитическом 
отрицании) она как раз и основана. Даже самому строгому материализму никогда не 
переступить через ценностный принцип рациональности.
*
Журнал «Тель кель» в своих научных публикациях заходит дальше в деконструкции 
знака — вплоть до полного «освобождения» означающего. Долой зависимость от 
означаемого и сообщения — ни­какой «полисемии», множественным оказывается само 
означающее. Вместо «неоднозначности» сообщения — интертекстуальность 
озна­чающего, которое производится и выстраивается в ряд по своей чис­то 
«материальной» логике. Бесконечный текст параграммы, означива­ние [signifiance] 
— таков уровень подлинной продуктивности языка, преодолевающей уровень смысловых 
ценностей и противоположной значению знака-продукта.
В статье «Поэзия и негативность» (Séméiotikè, p. 246 sq.) Юлия Кристева ближе 
всего подходит к пониманию формы поэзии,
1 Иллюзорна сама возможность разделить эти два членения или же вычесть одно из 
другого. Иллюзорна возможность, оставив в стороне «значимое» первое членение, 
выделить в языке какой-то эквивалент неязыковых знаковых систем (жестов, звуков, 
красок). Эта иллюзия ведет (см. Ж.-Ф.Лиотар, «Дискурс, фигу­ра») к абсолютно 
привилегированному положению уровня визуальности и крика как спонтанного, всегда 
уже данного преодоления дискурсивности, сближающего­ся с фигуральностью. Эта 
иллюзия по-прежнему в плену у самого понятия двой­ного членения, с помощью 
которого лингвистический порядок ухитряется утвер­дить себя через истолкование 
того, что ему не поддастся.
360
хотя слепая вера в «материалистическое производство» смысла все-таки заставляет 
ее переносить феномен поэтического в область семи­отики и цензурировать его 
радикальную альтернативность.
Кристева утверждает амбивалентность (а не просто неодноз­начность) поэтического 
означаемого: оно одновременно и конкретно и обобщенно, вбирает в себя и 
(логическое) утверждение и отрицание, высказывает и возможное и невозможное; оно 
не постулирует «кон­кретное versus общее», а взрывает саму эту разделенность 
понятия — бивалентная логика (0/1) отменяется логикой амбивалентной. От­сюда 
следует совершенно особенная негативность поэзии. Бивалент­ная логика, логика 
дискурса, строится на отрицании в рамках сужде­ния, обосновывает собой понятие и 
его эквивалентность себе самому (означаемое является самим собой). Поэтическая 
же негативность — это радикальная негативность, обращенная на саму логику 
суждения. Здесь нечто и «является» и не является собой — в буквальном смыс­ле 
утопия означаемого. Исчезает самоэквивалентность вещи (а также, разумеется, и 
субъекта). Следовательно, поэтическое означаемое представляет собой такое 
пространство, где «He-бытие переплетается с Бытием, причем самым озадачивающим 
образом». Есть, однако, опас­ность — проявляющаяся у самой же Кристевой — 
принять это про­странство за еще одну топику, а это «переплетение» — за еще одну 
диалектику. Опасность заполнить это пространство всевозможными фигурами подмены: 
«В пространство, обозначаемое этой двойной се­мантической структурой, 
вписываются метафора, метонимия и вообще все тропы». Опасность метафоры — то 
есть ее опять-таки позитив­ной экономики. В приведенном у Кристевой примере 
«сладострастная мебель» (Бодлер) поэтичность возникает не из добавочного 
эроти­ческого смысла, не из игры дополнительных фантазмов, но и не из 
какого-либо метафорического или метонимического «эффекта». Она возникает оттого, 
что в этом коротком замыкании двух слов мебель уже не является мебелью, а 
сладострастие сладострастием; мебель становится сладострастной, а сладострастие 
— «мобильным»; от разделенности двух ценностно-смысловых полей ничего не 
остается. Ни один из двух этих элементов сам по себе не поэтичен, и их синтез 
тоже; они становятся поэтичными, лишь исчезнув один в другом. Поэтическое 
наслаждение не имеет никакого отношения к сладостра­стию как таковому. В 
удовольствиях любви сладострастие — это всего лишь сладострастие; исчезая же в 
мебели, оно становится на­слаждением. Так же и с мебелью, которая аннулируется 
сладострасти­ем: здесь та же обратимость членов, в которой исчезает собственная 
позиция каждого из них. Именно в таком смысле и должна понимать­ся формула 
Рембо: «Это верно буквально и во всех смыслах».
361
Метафора — всего лишь перенос из одного поля смысловой ценности в другое, вплоть 
до «поглощения сообщением множества текстов (смыслов)» (Кристева). Поэзия же 
предполагает обрати­мость одного поля в другое, а следовательно и отмену 
соответству­ющих смысловых ценностей. В то время как при метафоре смысло­вые 
валентности смешиваются, взаимно имплицируются, интертекстуализируются в ходе 
«гармонической» игры («тайных созвучий языка»), в поэтическом наслаждении они 
аннулируются — радикаль­ная амбивалентность есть не-валентность.
Таким образом, у Кристевой радикальная теория амбивалентности накладывается на 
теорию интертекстуальности и «множественности кодов». При этом поэзия отличается 
от дискурса лишь «бесконечно­стью своего кода»: это «множественный» дискурс, а 
собственно дис­курс представляет собой просто предельный случай монологического, 
однокодового дискурса. Оба типа дискурса находят свое место в рам­ках общей 
семиотики: «Семиотическая практика речи [дискурс] есть лишь один из возможных 
видов знаковой деятельности» (Séméiotikè, р. 276). Семанализ должен учитывать их 
все без исключения, то есть принимать во внимание ни к чему не сводимую 
специфику поэзии, но и не сводить к ней логику знака. Он должен строиться как 
«нередуктивная типология множественных видов знаковой деятельности». Разные 
логики смысла неразделимо слиты: «Функционирование речи насыще­но 
параграмматизмом, а функционирование поэтического языка ограни­чено законами 
речи» (ibid., p. 275).
Это так же двусмысленно, как и у Старобинского, когда он пи­шет о Соссюре, — 
поэтический и дискурсивный режим взаимно тер­пимы друг к другу во имя 
универсальных правил языка (в данном случае — во имя «подлинно 
материалистической» науки, именуемой семиотика). Фактически же это позиция 
репрессивно-редукционистская. Ведь между поэтическим и дискурсивным режимами — 
не про­сто отличие двух разных артикуляций смысла, но радикальный анта­гонизм. 
Поэзия — не «знаковая инфраструктура» (по отношению к которой дискурс, должно 
быть, является «суперструктурой»?). А дис­курс, логос — не просто частный случай 
из бесконечного множества кодов: это сам Код, замыкающий и ликвидирующий 
бесконечность, поэзию, пара- и анаграмматичность. И обратно, если его разрушить 
и разбить, то речь вновь получает возможность быть «бесконечной». Неудачен сам 
термин «бесконечность кодов»: именно он позволяет сваливать в одну кучу и 
ставить в один ряд единое и бесконечное в «математике» текста. В терминах 
радикальной несовместимости и ан­тагонизма следовало бы сказать: именно при 
разрушении этого дискур­са язык вновь обретает возможность амбивалентности — это 
и есть
362
революция поэтического языка по отношению к дискурсу, и каждый из них существует 
только ценой гибели другого.
Деятельность семиотики — это лишь более тонкая попытка нейтрализовать 
радикальность поэзии и сохранить гегемонию лингви­стики (перекрещенной в 
«семиотику»), уже не просто аннексируя по­эзию в ее сферу, а прикрываясь 
идеологией «множественности».
*
На этом субверсия лингвистики поэзией не заканчивается — она требует поставить 
вопрос и о том, действительны ли правила язы­ка даже в той речевой области, на 
которую непосредственно распрос­траняются, то есть в господствующей сфере 
коммуникации (сходным образом неудача попыток политической экономии описать 
общества прошлого рикошетом ведет к вопросу о том, имеют ли ее принципы 
какую-либо ценность даже и для нашего общества). И в самом деле, 
непосредственная практика речи кое в чем противится рациональным абстракциям 
лингвистики. Об этом хорошо пишет О.Маннони («Эл­липсис и черта» — Clefs pour 
l'imaginaire, p. 35): «Лингвистика ро­дилась из черты, проведенной ею между 
означающим и означаемым, и, быть может, она рискует погибнуть от их 
воссоединения — которое как раз и возвращает нас к обыденно-житейским 
разговорам». Именно эта соссюровская черта сделала возможным полный пере­смотр 
всей теории языка. Точно так же по-своему «объективный» и революционный 
марксистский анализ общества был основан на про­тивопоставлении понятий 
материального базиса и «надстройки» (ин­фраструктуры и суперструктуры). В основе 
науки — раздел. Точно так же и из различия теории и практики родилась «наука» и 
рациона­лизация практики — организация. Каждая наука, каждая рациональ­ность 
живет столько, сколько длится этот раздел. Диалектика лишь формально 
упорядочивает его, но никогда не может разрешить. Диалектизировать инфра- и 
суперструктуру, теорию и практику, или же означающее и означаемое, язык и речь — 
все это тщетные попытки тотализации; наука живет их разделенностью и умирает 
вместе с нею.
Поэтому обыденная, не-научная практика — как языковая, так и социальная — 
является в известном смысле революционной, ибо она не делает такого рода 
разграничений. Сходным образом она никогда не делала разграничения между душой и 
телом, тогда как каждая господствующая философия и религия только им и жила; 
сходным образом непосредственно-«стихийная» социальная практика, осуществляемая 
нами и всеми вокруг нас, не знает разграничения те­ории и практики, инфра- и 
суперструктуры — она сама собой, даже не
363
задумываясь об этом, идет наперекор и заходит по ту сторону любой 
рациональности, буржуазной или марксистской. Теория, «верная» мар­ксистская 
теория, никогда не анализирует эту реальную социальную практику, она занята 
анализом объекта, который сама же себе и созда­ла путем разъединения этой 
практики на инфра- и суперструктуру, или анализом социального пространства, 
которое сама же себе созда­ла путем разъединения теории и практики. Ей никогда 
не вернуться к этой практике, потому что она только и живет благодаря ее 
вивисек­ции; к счастью, сама эта практика начинает ее нагонять и обгонять. 
Только ведь это означает конец диалектического и исторического материализма.
Так же и непосредственно-повседневная языковая практика, практика речи и 
«говорящего субъекта», не обращает внимания на разграничение знака и мира, 
означающего и означаемого, на произ­вольность знака и т.д. Это говорится и 
признается у Бенвениста — но лишь для сведения, так как данную стадию наука 
именно преодо­левает и оставляет далеко позади: ей интересен только 
лингвистичес­кий субъект, субъект языка-кода, а заодно и субъект знания, — то 
есть сам Бенвенист. Однако кое в чем оказывается прав именно тот, кто говорит 
без всякого разграничения знака и мира, воспринимая их сугубо «суеверно»; о 
самом главном он — а вместе с ним и каждый из нас, и даже сам Бенвенист — знает 
больше, чем Бенвенист-лингвист. Ведь методологии раздела на означающее и 
означаемое цена не больше, чем методологии раздела на душу и тело. И тут и там — 
одно и то же воображаемое. В первом случае реальную суть дела объяс­нил нам 
психоанализ1, во втором ее объясняет нам поэзия. Да, соб­ственно, для этого 
никогда и не требовалось ни психоанализа, ни по­эзии: во все это никто никогда и 
не верил — одни лишь сами ученые да лингвисты; так же как никто никогда не верил 
в конечный эконо­мический детерминизм — одни лишь сциентисты от экономики да их 
критики-марксисты.
1 Но только сказанное относится и к самому психоанализу тоже. Он и сам живет 
разделенностью первичных и вторичных процессов и погибнет с окончани­ем этой 
разделенности. Действительно, исследуя все поле человеческого поведе­ния исходя 
из этого раздела (из бессознательного), психоанализ является «науч­ным» и 
«революционным». Но однажды может выясниться, что реальная, целост­ная и 
непосредственная практика не подчиняется этому постулату, этой аналитической 
симулятивной модели, что символическая практика изначально осуществляется по ту 
сторону разграничения первичных/вторичных процессов. И тогда настанет конец 
бессознательному и субъекту бессознательного, психоанализу и субъекту 
(психоаналитического) знания; исчезнет само аналитическое поле, которым также 
устанавливается разделенность, — исчезнет, уступив место полю символическому. По 
многим признакам видно, что это уже происходит.
364
Выражаясь в виртуальном, но также и в буквальном смысле, лин­гвистический 
субъект никогда не существовал, мы даже и сами тако­выми не являемся, когда мы 
говорим, а не только размышляем об этом самом лингвистическом коде. Точно так же 
никогда не существовал и экономический субъект, homo œconomicus: просто эта 
фикция вписы­валась в определенный код. Точно так же никогда не существовал и 
субъект сознания, а равно и субъект бессознательного. В простейшей практике 
всегда было нечто такое, что проходит сквозь все эти рацио­нальные симулятивные 
модели; в ней всегда была радикальность, какой нет ни в одном из этих кодов, ни 
в одной из этих «объективных» раци­онализации, которыми по сути обосновывался 
один обобщенный субъект — субъект знания, а его форма уже сегодня, уже сейчас 
лома­ется нераздельной речью1. В сущности, любой из нас понимает куда больше 
Декарта, Соссюра, Маркса и Фрейда.
1 Такая речь не имеет ничего общего с лингвистическим п