улируемую кодом 
мута­цию. Вместо целенаправленного процесса, обладающего идеальным развитием, 
перед нами порождающие модели. Вместо пророчеств — «зафиксированная» программа. 
Между тем и другим нет принципи­альной разницы. Меняются (и, надо заметить, 
фантастически совер­шенствуются) одни лишь схемы контроля. От 
продуктивистско-капиталистического общества к кибернетическому неокапитализму, 
ориен­тированному уже на абсолютный контроль, — такова суть перемены, которой 
оказывает поддержку биологическая теоретизация кода. В этой перемене нет ничего 
«недетерминированного»: в ней находит за­вершение длительный процесс, когда один 
за другим умерли Бог, Че­ловек, Прогресс, сама История, уступив место коду, 
когда умерла трансцендентность, уступив место имманентности, соответствующей 
значительно более высокой стадии ошеломляющего манипулирова­ния общественными 
отношениями.
*
В ходе бесконечного самовоспроизводства система ликвидиру­ет свой миф о 
первоначале и все те референциальные ценности, кото­рые она сама же выработала 
по мере своего развития. Ликвидируя свой миф о первоначале, она ликвидирует и 
свои внутренние противо­речия (нет больше никакой реальности и референции, с 
которой ее можно было бы сопоставлять) — а также и свой миф о конце, то есть о 
революции. В революции проявлялась победа родовой человечес­кой референции, 
первичного человеческого потенциала. Но что же делать, если капитал стирает с 
карты самого человека как родовое
131
[générique] существо, заменяя его человеком генетическим [génétique]? Золотым 
веком революции был век капитала, когда еще имели хождение мифы о начале и 
конце. Как только мифы вступают в короткое замыкание (а единственная опасность, 
исторически гро­зившая капиталу, происходила из этого мифического требования 
ра­циональности, которым он был изначально пронизан) в фактической 
операциональности, операциональности без дискурса, как только капи­тал 
становится сам себе мифом, а вернее алеаторно-недетерминированной машиной, 
чем-то вроде социально-генетического кода, то боль­ше не остается никаких шансов 
закономерно свергнуть его. В этом и заключается его главная сила. Вопрос только, 
не является ли мифом сама его операциональность, не является ли мифом сама ДНК.
Действительно, здесь пора задуматься всерьез о статусе пауки как дискурса. В 
интересующей нас проблеме, где этот дискурс столь простодушно абсолютизирует 
себя, это особенно уместно: «Платон, Гераклит, Гегель, Маркс — их идеологические 
построения, представ­лявшиеся как априорные, в действительности строились 
апостериори, для оправдания некоторой предзаданной этико-политической тео­рии... 
Для пауки единственным априори является постулат объек­тивности, который 
запрещает ей участвовать в подобных спорах» (Moнo). Но ведь этот постулат и сам 
вытекает из отнюдь не невин­ного решения объективизировать мир и «реальность». 
Фактически этим постулируется логика определенного дискурса, и вся научность, 
вероятно, есть не что иное, как пространство этого дискурса, который никогда сам 
не признает себя таковым, прикрывая политическое, стра­тегическое слово 
симулякром своей «объективности». Кстати, чуть ниже Moнo сам прекрасно 
формулирует его произвольный характер: «Возникает вопрос, не являются ли все 
образующие научный дискурс отношения инвариантности, постоянства и симметрии 
лишь фикциями, которыми мы подменяем действительность, чтобы получить ее 
опера­циональный образ... Это логика, основанная на совершенно абстракт­ном, 
быть может даже условном, принципе тождества. Похоже, однако, что человеческий 
разум неспособен обойтись без такой условности». Здесь как нельзя лучше 
выражено, что наука сама определяет себя как порождающую формулу, как 
дискурс-модель, вверяясь чисто ус­ловному порядку (но не какому попало, а 
порядку тотальной редук­ции). Однако Moнo лишь вскользь затрагивает эту опасную 
гипотезу об «условном» принципе тождества. Лучше уж строить науку на бо­лее 
прочной основе «объективной» реальности. На помощь приходит физика, 
свидетельствуя о том, что тождество не просто постулат — оно содержится в самих 
вещах, поскольку имеется «абсолютное тож­дество между двумя атомами, 
находящимися в одном квантовом со-
132
стоянии». Так как же — условность или объективная реальность? На самом деле 
наука, как и любой другой дискурс, организуется по кон­венциональной логике, по, 
как и всякий идеологический дискурс, тре­бует себе для оправдания какой-нибудь 
реальной, «объективной» ре­ференции, опоры в том или ином субстанциальном 
процессе. Если принцип тождества «верен» хоть где-то, пусть в бесконечно малом 
масштабе двух атомов, тогда и все построенное на нем условное зда­ние науки тоже 
оказывается «верным». Вот и гипотеза о генетичес­ком коде, о ДНК, тоже верна и 
неустранима. Так и действует метафи­зика. Наука объясняет вещи, предварительно 
выделенные и формали­зованные, чтобы ей повиноваться, — только в том и состоит 
ее «объективность»; а этика, санкционирующая подобное объективное познание, 
представляет собой просто систему защиты и неузнавания, направленную на 
сохранение этого порочного круга1.
«Долой все гипотезы, позволявшие верить в какой-то истинный мир», — говорил 
Ницше.
1 Вообще, в книге Моно есть одно явное противоречие, отражающее двойственность 
любой науки в наши дни: его дискурс ориентирован на код, то есть на симулякры 
третьего порядка, но действует он согласно «научным» схе­мам второго порядка — 
таким как объективизм, «научная» этика познания, принцип истины и 
трансцендентности науки и т.д. Все эти вещи несовместимы с недетерминированными 
моделями третьего порядка.
ТАКТИЛЬНОСТЬ  И БИНАРНОСТЬ
Такое регулирование по модели генетического кода происхо­дит отнюдь не только в 
лабораторных опытах или в воспаленном мозгу теоретиков. Те же модели вторгаются 
и в наиповседневнейшую жизнь. Бинарные коды действуют среди нас. Ими охвачены 
все сообщения и знаки нашего общества, и наиболее конкретная форма, в которой их 
можно уловить, это форма теста — вопрос/ответ или сти­мул/ответ. Всякое 
содержание нейтрализуется процедурой непре­рывных направленных вопросов, 
подлежащих дешифровке вердик­тов и ультиматумов, которые в данном случае исходят 
уже не из глу­бин генетического кода, но обладают той же, что и он, тактической 
недетерминированностью: цикл смыслообразования бесконечно со­кращается до цикла 
вопрос/ответ, до одного бита, до мельчайшего количества энергии/информации, 
которое возвращается к своей ис­ходной точке, так что весь цикл лишь вечно 
реактуализирует одни и те же модели. Эквивалентом тотальной нейтрализации 
означаемых посредством кода является мгновенность вердикта моды или же лю­бых 
сообщений в рекламе и средствах массовой информации. Так происходит всюду, где 
предложение пожирает спрос, где вопрос по­жирает ответ — либо поглощает его и 
изрыгает назад в форме, удоб­ной для дешифровки, либо сам придумывает и 
предвосхищает его в форме предсказуемой. Всюду один и тот же «сценарий» — 
сценарий «проб и ошибок» (как у подопытных животных в лабораторных тес­тах), 
всюду предлагается на выбор веер вариантов («протестируйте
1 В оригинале игра слов: digital (бинарный) происходит от корня «па­лец». — 
Прим.  перев.
134
свой характер»), всюду тест как основополагающая форма социально­го контроля 
через бесконечно дробящиеся практики и ответы.
Мы живем в режиме референдума — именно потому, что боль­ше нет референции. 
Каждый знак, каждое сообщение (будь то быто­вая «функциональная» вещь, или 
какая-нибудь модная причуда, или же любая телепередача, социологический опрос 
или предвыборное обследование) предстает нам как вопрос/ответ. Вся система 
комму­никации перешла от сложной синтаксической структуры языка к 
бинарно-сигналетической системе вопрос/ответ — системе непрерыв­ного 
тестирования. Между тем известно, что тест и референдум пред­ставляют собой 
идеальные формы симуляции: ответ подсказывается вопросом, заранее 
моделируется/обозначается [design-ée] им. Таким образом, референдум — это всегда 
не что иное, как ультиматум: односторонний вопрос, который никого больше не 
вопрошает, а сам сра­зу навязывает некоторый смысл, чем и завершается цикл. 
Каждое сооб­щение является вердиктом, наподобие тех, что изрекаются 
статистичес­кими итогами опроса. Симулякр отдаленности (или даже 
противоречи­вости) этих двух полюсов представляет собой, как и эффект реальности 
внутри самого знака, лишь тактическую галлюцинацию.
*
Эта операция тестирования конкретно, на уровне технического оснащения, 
проанализирована у Беньямина: «...Художественное мас­терство киноактера доносит 
до публики соответствующая аппарату­ра. Следствие этого двоякое. Аппаратура, 
представляющая публике игру киноактера, не обязана фиксировать эту игру во всей 
ее полно­те. Под руководством оператора она постоянно оценивает игру акте­ра. 
Последовательность оценочных взглядов, созданная монтажером из полученного 
материала, образует готовый смонтированный фильм... Таким образом, действия 
киноактера проходят через ряд оптических тестов... Второе следствие обусловлено 
тем, что киноактер, поскольку он не сам осуществляет контакт с публикой, теряет 
имеющуюся у теат­рального актера возможность изменять игру в зависимости от 
реакции публики. Публика же из-за этого оказывается в положении эксперта, 
которому никак не мешает личный контакт с актером. Публика вжива­ется в актера, 
лишь вживаясь в кинокамеру. То есть она встает на позицию камеры: она оценивает, 
тестирует.
Примечание. Расширение тестируемого поля, создаваемое аппа­ратурой применительно 
к актеру, соответствует чрезвычайному рас­ширению тестируемого поля, происшедшее 
для индивида в результа­те изменений в экономике. Так, постоянно растет значение 
квалифи-
135
кационных экзаменов и проверок. В таких экзаменах внимание скон­центрировано на 
фрагментах деятельности индивидуума. Киносъемка и квалификационный экзамен 
проходят перед группой экспертов. Режиссер на съемочной площадке занимает ту же 
позицию, что и главный экзаменатор при квалификационном экзамене» 
(«Произве­дение искусства в эпоху его технической воспроизводимости»)1.
«Из манящей оптической иллюзии или убедительного звуково­го образа произведение 
искусства превратилось у дадаистов в сна­ряд. Оно поражает зрителя. Оно 
приобрело тактильные свойства. Тем самым оно способствовало возникновению 
потребности в кино, развлекательная стихия которого в первую очередь также носит 
так­тильный характер, а именно основывается на смене места действия и точки 
съемки, которые рывками обрушиваются на зрителя»2.
Созерцать невозможно; восприятие в кино фрагментируется на ряд последовательных 
кадров-стимулов, ответ на которые может быть только мгновенным «да» или «нет», — 
реакция сокращается до минимума. Фильм уже не позволяет задаваться вопросами о 
нем, он сам задает вам вопросы «в прямом изображении». Именно в этом смысле 
современные средства массовой информации, по Маклюэну, требуют от зрителя более 
непосредственной сопричастности3, непрес­танных ответов, абсолютной пластичности 
(Беньямин сравнивает ра­боту кинооператора с хирургической операцией: 
тактильность и мани­пулирование). Передачи должны уже не информировать, а 
тестиро­вать и обследовать, в конечном счете — контролировать («контр-роль», в 
том смысле что все ваши ответы уже зафиксированы «ролью», заранее 
зарегистрированы кодом). Действительно, киномон­таж и кодировка требуют от 
воспринимающего осуществлять единый процесс демонтажа и декодировки. Поэтому 
любое восприятие таких передач оказывается постоянным экзаменом на знание кода.
Каждый кадр, каждая передача средств массовой информации, а равно и каждая из 
окружающих нас функциональных вещей служит
1 Вальтер Беньямин, Произведение искусства в эпоху его технической 
воспроизводимости: Избранные эссе, М., Медиум, 1996, с. 36-37. — Прим. перев.
2 Там же, с. 57. — Прим. перев.
3 «Слабая «разрешающая способность» ТВ обрекает зрителя постоянно 
реорганизовывать немногие выбранные им точки в некоторое абстрактное 
произведение. Тем самым он участвует в создании особой реальности, явленной ему 
лишь пунктиром: телезритель находится в том же положении, что и человек, 
которому предлагают спроецировать свои фантазмы на какие-нибудь пятна, по идее 
ничего не изображающие». ТВ — как бы постоянный тест Роршаха. И дальше: 
«Телеизображение ежесекундно вынуждает нас восполнять белые про­странства между 
строками путем конвульсивной чувственной сопричастности, которая в глубине своей 
носит кинетико-тактильный характер».
136
тестом — то есть они, в строгом соответствии со смыслом термина, активируют в 
нас механизмы ответа по стереотипам или аналитичес­ким моделям. Сегодня вещь уже 
не «функциональна» в традицион­ном смысле слова — она не служит вам, она вас 
тестирует. Она больше не имеет ничего общего с былыми вещами, так же как и 
ин­формация масс-медиа — с «реальностью» фактов. В обоих случаях вещи и 
информация уже являются результатом отбора, монтажа, съемки, они уже 
протестировали «реальность», задавая ей лишь те вопросы, которые им 
«соответствовали»; они разложили реальность на простые элементы, а затем заново 
сложили их вместе по сценариям регулярных оппозиций, точно так же как фотограф 
накладывает на сюжет свои контрасты, световые эффекты и ракурсы (это скажет вам 
любой фотограф: можно добиться чего угодно, главное — поймать объект в нужном 
ракурсе, в такой момент или с таким наклоном, кото­рые сделают его точным 
ответом на моментальный тест фотоаппа­рата и его кода), точно так же как тест 
или референдум преобразуют любой конфликт или проблему в игру вопросов/ответов; 
реальность, которую вы тестируете, в ответ и сама тестирует вас с помощью такой 
же сети вопросов, и вы декодируете ее по тому же самому коду, кото­рый вписан в 
каждое ее сообщение или вещь, словно миниатюрный генетический код.
Уже самый факт того, что сегодня все предстает в виде набора или гаммы решений, 
— уже сам этот факт вас тестирует, так как тре­бует от вас совершать отбор. Тем 
самым наш способ обращения с миром в целом сближается с чтением, с селективной 
расшифров­кой — мы живем не столько как пользователи, сколько как читатели и 
отбиратели [lecteurs et sélecteurs], считывающие элементы. Но внимание: тем 
самым вы и сами постоянно подвергаетесь отбору и тестированию со стороны самого 
же средства информации. Как для обследования выбирают образец, так и все 
средства массовой инфор­мации пучками своих передач, то есть фактически пучками 
специаль­но отобранных вопросов, выделяют и помещают в рамку определен­ные 
образцы воспринимающих индивидов. Осуществляя цикличес­кую операцию опытной 
настройки и непрерывной интерференции, подобную деятельности нервных, тактильных 
и ретрактильных им­пульсов, которые обследуют объект короткими перцептивными 
вспышками, пока не сумеют его локализовать и проконтролиро­вать, — они при этом 
локализуют и структурируют не реальные ав­тономные группы, по 
социально-психологические образцы, моделиру­емые массированным действием их 
передач. Самым блестящим та­ким образцом является, конечно, «общественное 
мнение» — не ирреальная, по гиперреальная политическая субстанция, фантастичес-
137
кая гиперреальность, которая жива только благодаря монтажу и ма­нипуляциям в 
ходе тестирования.
Последствия такого вторжения бинарной схемы «вопрос/от­вет» невозможно 
рассчитать: им дезартикулируется любой дискурс, осуществляется короткое 
замыкание всего того, что в безвозвратно минувший золотой век являлось 
диалектикой означающего и означае­мого, представляющего и представляемого. Нет 
больше объектов, оз­начаемым которых была их функция, нет больше общественного 
мне­ния, отдававшего свой голос «представительным» представителям, нет больше 
реального вопроса, на который отвечают ответом (а главное, нет больше таких 
вопросов, на которые нет ответа). Весь этот про­цесс дезартикулирован — в 
гиперреальной логике монтажа отменяет­ся противоречивое взаимодействие правды и 
неправды, реального и воображаемого. Мишель Тор в своей книге «Коэффициент 
умствен­ного развития» очень хорошо разбирает это: «Ответ на вопрос 
опре­деляется не вопросом как таковым, в той форме, в какой он был по­ставлен, 
но тем, какой смысл вкладывает опрашиваемый в этот вопрос, тем, как он 
представляет себе наилучшую тактику ответа, в зависимо­сти от того как он 
представляет себе ожидания спрашивающих». И ниже: «Артефакт — это не 
контролируемое преобразование объекта в целях познания, а грубое вмешательство в 
реальность, в результате которого уже нельзя различить, что в этой реальности 
связано с объективным познанием, а что — с техническим вмешательством 
(медиумом). Коэффициент умственного развития и есть такой арте­факт». Больше нет 
ни истины, ни лжи, так как нет никакого заметного зазора между вопросом и 
ответом. В свете тестов индивидуальный ум, общественное мнение и вообще любой 
семантический процесс сво­дятся к одной лишь «способности осуществлять 
контрастные реакции на все более широкий набор адекватных стимулов».
Весь этот анализ прямо отсылает к формуле Маклюэна: «Medium is message»1. 
Действительно, семантический процесс регули­руется самим средством информации, 
способом осуществляемого им монтажа, раскадровки, оклика, опроса, требования. 
Понятно также, по­чему Маклюэн рассматривал эру массовых электронных средств 
ин­формации как эру тактильной коммуникации. Действительно, та­кой процесс ближе 
скорее к тактильности, чем к визуальности, при которой сохраняется относительно 
большая дистанция и возмож­ность задуматься. Осязание утрачивает для пас свою 
сенсорную, чув­ственную значимость («осязание — это взаимодействие разных
1 «Медиум (средство информации) есть сообщение» (англ.). — Прим. перев.
138
чувств, а не просто контакт кожи с объектом»), зато оно, пожалуй, ста­новится 
общей схемой коммуникации — но уже как поле тактильной и тактической симуляции, 
где сообщение [message] превращается в «массаж», обследование-ощупывание, тест. 
Повсюду вас тестируют, щупают [on vous teste, on vous tâte], это «тактический» 
метод, сфера коммуникации «тактильна». Не говоря уже об идеологии «контакта», 
которая всячески стремится подменить собой понятие общественного отношения. 
Вокруг теста, как и вокруг молекулярного кода управле­ния, строится важнейшая 
стратегическая конфигурация — элементар­ная схема «вопрос/ответ».
*
Вступив в игру масс-медиа и социологических опросов, то есть в сферу 
интегральной схемы «вопрос/ответ», все факты политики утра­чивают свою 
специфику. Выборная демократия — безусловно, первый социальный институт, где 
обмен оказывается сведен к получению отве­та. Благодаря такому сигнальному 
упрощению она первой и универсализируется: всеобщее голосование — это первое из 
средств массовой информации. На протяжении XIX и XX веков политическая и 
эконо­мическая практика все более смыкаются в едином типе дискурса. Про­паганда 
и реклама сливаются в едином процессе маркетинга и мерчендайзинга вещей и идей, 
овладевающих массами. Такая языковая конвер­генция между экономикой и политикой 
вообще характерна для нашего общества, где в полной мере реализовалась 
«политическая экономия». Но одновременно это и конец политической экономии, так 
как обе эти сферы взаимно отменяются в совсем иной, медиатической реальности 
(или гиперреальности). Здесь опять-таки оба элемента возводятся в более высокую 
степень — симулякров третьего порядка.
«То, что многие сожалеют об «извращении» политики средства­ми массовой 
информации, о том, что кнопка телевизора и тотализатор социологических опросов с 
легкостью заменили собой формирование общественного мнения, — свидетельствует 
просто о том, что они ни­чего не понимают в политике» (газета «Монд»).
Для этой фазы политического гиперреализма хара