включается в символи­ческий обмен, что оно 
связано с символическим (а не экономическим) модусом наслаждения. Если бы это 
наслаждение возникало из-за «психической экономии», то было бы непонятно, почему 
от этой «выс­вобожденной» психической энергии нельзя смеяться в одиночку, или же 
первым. Следовательно, тут работают не просто экономические механизмы, тут 
что-то требует взаимности. Это «что-то» как раз и есть символическая отмена 
ценности. В поэзии и остроумии, непос­редственно при их осуществлении, 
происходит символический обмен, то есть обращение и взаимоуничтожение терминов; 
соответственно в них и устанавливается однотипное социальное отношение. Только 
субъекты, отрешившиеся от своей идентичности подобно словам, до­стигают 
социальной взаимности в смехе и наслаждении.
1 Фрейд, по-прежнему следуя логике экономической интерпретации, счита­ет, будто 
рассказчик анекдота оттого не смеется первым, что для инициативы ост­роумия 
требуется определенная психическая затрата, то есть не остается свободно­го 
излишка для удовольствия. Он сам же признает, что такое объяснение не очень-то 
удовлетворительно.
380
АНТИМАТЕРИАЛИСТИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ ЯЗЫКА
Как мы видим, в психоаналитической интерпретации сновиде­ния, остроумия, 
неврозов, а в какой-то мере и поэзии просматривается «материалистическая» теория 
языка. Работа первичных процессов становится возможной оттого, что 
бессознательное обращается со словами как с вещами. Означающее, оторвавшись от 
означающего и перестав служить его целям, вновь становится чистым материалом, с 
которым можно вести другую работу, — «элементарным» материа­лом первичного 
процесса, образующего в нем свои складки, сдвиги и взаимопроникновения. Звуковая 
субстанция языка обретает имма­нентность материальной вещи, выпадает в область, 
где еще нет (если можно говорить о каком-то «еще») ни первого членения (па 
смысло­вые единицы), ни, может быть, даже и второго (на смыслоразличительные 
единицы). При этом звуки и даже буквы мыслятся как ато­мы субстанции, 
неотличимой от субстанции тела.
Может показаться, что более радикальный подход к языку не­возможен. Обращение со 
словами «как с вещами» как будто являет­ся принципом глубинных операций с 
языком, поскольку с выявлени­ем наконец его «материалистического» базиса все 
вроде бы уже и сказано. Но здесь с материализмом дело обстоит так же, как и 
повсю­ду. Этой философской теории суждено быть всего лишь идеализмом наоборот, 
не преодолевающим его бесконечную спекуляцию и образу­ющим с ним простую игру 
чередования. Так, понятия «вещи» и «мате­рии», негативно образованные идеализмом 
как его преисподняя, как его негативный фантазм, преспокойно перешли в состояние 
позитив­ной реальности или даже революционного принципа объяснения мира, нимало 
не потеряв в своей врожденной абстрактности. Идеализм фантазматически измыслил в 
ходе вытеснения некую «материю», и вот она-то, отягощенная всеми родимыми 
пятнами идеалистического вытеснения, и возникает теперь вновь в материализме. 
Задумаемся о понятии «вещи», которым пытаются обозначить нечто уже 
неподвла­стное репрезентации. С устранением всякой трансцендентности оста­ется 
одна лишь грубая, непрозрачно-«объективная» материя, субстан­циальное 
образование, молярный или же молекулярный фундамент из камня или слов. Но как же 
не заметить, что это лишь последняя, наи­более изощренная уловка идеализма — 
заточить все отрицающее его в этой неподатливой субстанциальности, тем самым 
узаконив его как своего референциального противника, как свое алиби и 
зафиксировав его в «эффекте» реальности, каковой есть лучшая опора для 
идеалис­тической мысли. «Вещь», «субстанция», «инфраструктура» и «мате­рия» 
никогда и не имели другого смысла. В ту же самую ловушку
381
контрзависимости от идеализма попадает и «материалистическая» те­ория языка. 
Неверно, что слова, выйдя из режима репрезентации и потеряв знаковую 
обусловленность, становятся «вещами», воплощая собой некий более фундаментальный 
статус объективности, большую реальность, возвращаясь на стадию конечной 
инстанции. Худшей пу­таницы не бывает.
Обращаться со словами «как с вещами»... чтобы выразить вещь из вещей — 
Бессознательное, чтобы материализовать скрытую энергию. Такова всегдашняя 
западня выражения, только здесь в ка­честве референции позитивизируется 
вытесненное, несказанное, а воз­можно и несказуемое — которое, однако, в 
известной точке обретает силу инстанции или даже субстанции. Западноевропейская 
мысль не терпит и, по сути, никогда не терпела пустоты значения, не-места и 
не­ценности. Ей необходимы топика и экономика. Если в поэзии (а также, 
по-видимому, и в остроумии) начинается радикальное растворе­ние знака, то пусть 
оно будет поддающимся расшифровке знаком чего-то неизреченного, чего-то такого, 
что никогда не выдаст нам свой шифр, зато тем более для нас ценно. Конечно, 
психоанализ — это не «вульгарная» герменевтника, это герменевтика более тонкая, 
поскольку за операциями над знаковым материалом всегда скрывает­ся нечто другое 
— иной мир, иная сцена, извивы которых могут быть уловлены специальным дискурсом 
анализа. Наслаждение здесь — вовсе не от чистой консумации. Оно всегда возникает 
из проступаю­щего при этой операции либидо, из «говоримого» в глубине 
фантаз­мов, из высвобождающихся аффектов. Одним словом, весь этот язы­ковой 
материал уже изначально нацелен на позитивную трансформа­цию (в данном случае — 
транскрипцию), он изначально подлежит интерпретации, как бы обволакивающей его 
своим аналитическим оп­равданием1 . Эта «Вещь» скрывается и скрывает нечто 
другое. Ищи­те силу, ищите означающее.
1 Всякая материя является сырьем. То есть понятие материи возникает лишь в 
зависимости от порядка производства. Об этом должны помнить все, кто считает 
себя «материалистами» (естественнонаучными, семиотическими, историчес­кими, 
диалектическими и т.д.). Даже и сенсуалистический материализм XVIII века уже был 
первым шагом к «освобождению» тела для нужд функции удоволь­ствия, как сырье для 
производства удовольствия.
Материя всегда является не более чем производительной силой. Однако в самом 
производстве нет ничего «материалистического» — как, впрочем, и 
идеали­стического. Это некоторый порядок и код — вот и вес. Так же и с наукой: 
это некоторый порядок и код, она не более и не менее «материалистична», чем 
магия или что-нибудь еще.
382
*
Глубинная мотивированность знака/симптома, единосущность слова и вещи, 
одинаковая судьба речи и влечения, фигуры и силы. Либидинальная экономика, 
принципом которой всегда является мета­форизация (или метонимизация) 
бессознательного, тела, либидо, фан­тазма в некоторое языковое расстройство. При 
лингвистической мотивации произвольность знака уступает место позитивной 
анало­гии между означающим и означаемой вещью. При психоаналитичес­кой мотивации 
обращенная закономерность связывает деконструиро­ванное означающее с первичным 
энергетическим потенциалом. Моти­вация предстает здесь как трансгрессия формы 
мятежным содержанием. Принцип реальности и прозрачности языка оказывает­ся 
прорван слепой сверхреальностью либидо. Именно так в лучшем случае 
интерпретируют поэзию — как жизненный шум Лучано Берио, театр жестокости Арто, 
задыхающийся хрип и вопль, колдовское вторжение тела в 
репрессивно-интериоризированное пространство языка. Вторжение частичных 
влечений, всплывающих именно как частичные и подавленные, одновременно 
трансгрессивные и регрес­сивные, ибо высвобождается здесь именно вытесненное 
содержание, отмеченное в качестве такового гегемонией формы.
Это лучше, чем «ветерок» у Суинберна, но это по-прежнему из разряда мотиваций и 
метафор. Такого рода театр жестокости — ме­тафора виталистская, энергетическая, 
корпореистская, а следовательно, в конечном счете и финалистская, пусть даже это 
и стихийный финализм. Магия «освобождения» первозданной силы (известно, как Арто 
близок — подчас непристойно близок — к магии и экзорцизму, а то и к 
оргиастическому мистицизму в «Гелиогабале»). Метафизика всегда где-то 
поблизости, как и в экономических/энергетических воззрени­ях на бессознательные 
процессы (то есть вообще на понятие бессоз­нательного), — метафизический соблазн 
субстанциализации БСЗ как тела, а потому и его освобождения как цели. Типичное 
для наших дней иллюзорное понимание вытеснения, когда бессознательное 
опи­сывается как содержание, как сила. Настоящий триумф формы — ог­раничить 
отрицаемое ею как содержание, замкнуть его, подчинив це­лям выражения содержания 
или воскрешения сил.
В этом пункте нет особенной разницы между лингвистикой и психоанализом: и там и 
тут одна и та же попытка найти основу по­эзии в соприродности дискурса своему 
объекту: «Расстояние между словами и вещами изменяется благодаря использованию 
«веществен­ности» самих слов, когда плоть слов и то эхо, которое она способна 
вызвать в пещере нашей чувствительности, служит посредующим зве-
383
ном для ропота, который вызывают в ней вещи» (Lyotard, Discours, figure, p. 77). 
Так и лингвисты пытаются в лучшем случае спасти «символическую» ценность 
звучания от идей произвольности знака. Чуть ниже читаем: «Вещь не «вводится» в 
речь, а устройство этой речи пробуждает в словах и отношениях между ними такие 
ритмы, которые оказываются созвучны ритмам, вызываемым в нашем теле самой вещью 
— предметом речи». Каким же чудом «вещь» и слово оказываются созвучны через 
посредство тела? Благодаря ритму? Нет, благодаря метафоре. Действительно, тут 
целая позитивная эко­номика метафоры — компромисс между «вещью» и словом в его 
материальности. Однако это неверно. Хотя логический дискурс и от­рицает 
материальность слова (Wortkörper), но поэзия вовсе не явля­ется, наоборот, 
воскрешением слова как вещи. Она вовсе не ведет к появлению чего-либо 
вещественного, а стремится уничтожить самое речь в качестве вещи. В поэзии как 
раз и исчезает статус вещи и дискурса по отношению друг к другу. То есть она 
стремится к ис­треблению речи как дискурса, но также и как материальности — не 
путем ее вытеснения, как это делает дискурс, по путем работы с нею до полного ее 
уничтожения.
*
Сходным образом и Кристева, опираясь на Гераклита и Лукре­ция, выстраивает 
материалистическую теорию означающего: слова не выражают реальность (подвижную), 
а являются ею. Не через по­средство идей, а в силу единосущности (а не просто 
«соответствия») материальных вещей и звуковой субстанции речи. Это гомологично 
психоанализу: бессознательное проявляется в языке не в том смысле, что оно в нем 
выражается, а в том, что у них одинаковая структура, что они одинаково 
артикулируются и высказываются. Тот же по­крой, та же сцена, тот же «фасон», та 
же работа. Там, где древние гово­рили «огонь», «вода», «воздух», «земля», мы 
говорим «язык», «бессоз­нательное», «тело».
Утверждать же, что в языке проявляется огонь, воздух, вода и земля (или же 
работа бессознательного), поскольку он и сам являет­ся стихийным началом, 
элементарной субстанцией, прямо сближаю­щейся со всеми остальными, — это гораздо 
радикальнее любой психонатуралистической «мотивации», однако чрезвычайно далеко 
от ис­тины. Дело обстоит с точностью до наоборот: только при условии, что огонь, 
вода, земля и воздух не являются ни ценностями, ни пози­тивными стихиями, что 
это метафоры постоянного растворения цен­ности, мирового символического обмена, 
что они не субстанции, а ан-
384
тисубстанции, антивещества, — только при таком условии язык, ото­рванный от 
логики знака и знаковой ценности, может с ними воссое­диниться. Об этом 
говорится в античных мифах о стихийных нача­лах, в гераклитовском и ницшеанском 
мифе о вечном становлении, и именно потому эти мифы были поэтичны и стояли 
несравненно выше любой аналитической интерпретации, которая транспонирует это 
ра­створение в скрытую инстанцию неизреченного, проступающую в не­речи или же в 
ино-речи.
В символической операции нет никакой, даже и «бессознатель­ной», 
материалистической референции. Скорее эта операция с «анти­материей». 
Остережемся научной фантастики, но все же есть некото­рая аналогия между 
частицей и античастицей, встреча которых ведет к уничтожению их обеих (с 
выделением в придачу колоссальной энергии), и соссюровским принципом гласных и 
противогласных, во­обще какого угодно означающего и отменяющего его 
анаграммати­ческого двойника: здесь тоже не остается ничего, кроме 
колоссально­го наслаждения.
Кристева пишет: «В этом ином пространстве, где поколеблены логические законы 
речи, субъект растворяется, и место знака занимает столкновение отменяющих друг 
друга означающих. Это операция всеобщей негативности, не имеющая ничего общего 
ни с конститутив­ной негативностью логического суждения (Aufhebung), ни с 
внутрен­ней негативностью этого суждения (логика 0 — 1), это негативность 
ничтожащая (как суньявада в буддизме). Такую самоотменяющую мысль осуществляет 
нулевой субъект, не-субъект».
ПО ТУ СТОРОНУ БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО
Вопрос стоит так: есть ли необходимость при объяснении по­эзии предполагать 
присутствие бессознательного — энергетического, эффектного потенциала, который в 
процессе своего вытеснения и своей работы становится основой расстройства, 
«выразительного» распада порядка речи и противопоставляет вторичным процессам 
свой первичный процесс? Причем все, разумеется, взаимосвязанно: если 
бессознательное представляет собой такую необратимую инстан­цию, то и дуальность 
первичного/вторичного процесса оказывается тоже непреодолимой, и вся работа 
смысла может состоять только в проявлении этого вытесненного, которое проступает 
сквозь вытесня­ющую инстанцию дискурса. В этом смысле нет никакой разницы меж­ду 
поэзией и неврозом, между стихами и оплошным действием. Сле­дует признать 
радикальность психоанализа: если первичные процессы «существуют», то они 
действуют повсюду и повсюду являются опре-
385
деляющими. Но и наоборот, достаточно предположить существование иного, 
символического порядка, который обходился бы без бессозна­тельного, без запрета 
и без вытеснения и в котором, по сути, разреша­лось бы само различение 
первичного и вторичного процесса, — дос­таточно такое предположить, чтобы 
релятивизировать всю перспекти­ву психоанализа, причем не только в маргинальных 
для него областях, где он ведет мощную экспансию (антропологии, поэтике, 
политике и т.д.), но и на собственной его территории, в анализе и лечении 
психи­ки, неврозов. Перефразируя Маннони, не исключено, что психоанализ, 
родившись из разграничения между первичным и вторичным процес­сом, однажды и 
погибнет от отмены этого разграничения. Символи­ческое уже представляет собой 
нечто такое, что лежит по ту сторо­ну бессознательного и психоанализа, по ту 
сторону либидинальной экономики, как и по ту сторону ценности и политической 
экономии.
Следует учитывать, что символические процессы (обратимость, анаграмматическое 
рассеяние, безостаточное растворение) вовсе не совпадают с первичными процессами 
(сдвигом, сгущением, вытеснени­ем). Они противоположны им, хотя те и другие 
вместе противопо­ложны логическому дискурсу смысла. Это их специфическое 
отли­чие (которое относится также и к наслаждению) ведет к тому, что сновидение, 
оплошное действие, острота — не то же самое, что произ­ведение искусства или 
стихи. Это различие символического и либи­динального бессознательного сегодня в 
значительной мере скрадыва­ется в силу привилегированного положения 
психоанализа, но его не­обходимо восстановить — запретить психоанализу 
вторгаться туда, где ему нечего сказать: о поэзии (художественном творчестве), 
сим­волическом, антропологии (первобытных обществ) ни Фрейд, ни Маркс не смогли 
сказать ничего, кроме как редукционистски сводя эти области один — к способу 
производства, другой — к вытеснению и кастрации. Когда психоанализ и марксизм 
натыкаются на непреодо­лимое препятствие, не надо помогать им прыжком или 
ползком пре­одолеть его, нужно безжалостно анализировать их, исходя из того, что 
им недоступно. Эти их границы являются сегодня стратегическими пунктами любого 
революционного анализа.
Маркс надеялся постичь фундаментальную инстанцию в эконо­мике и процессе ее 
диалектического развития. На деле же он через экономику и ее судороги уловил то, 
чем она симптоматически одер­жима, — самую отделенностъ экономики как инстанции. 
Факто­ром, пронизывающим всю экономику, делающим ее конфликтным ме­стом 
противоречий (эти противоречия, при всей их остроте, по-своему пытаются его 
рационализировать), является фантастическая автома­тизация экономики, 
возведенной в ранг принципа реальности.
386
Однако это верно и для психоанализа: своим термином бес­сознательного и работы 
бессознательного Фрейд пытается постичь как фундаментальную инстанцию то, что 
опять-таки является резуль­татом ломки символического в форме индивидуальной 
психики. В конфликтных отношениях сознательного/бессознательного всего лишь 
проявляется навязчивое чувство этой отделенности психики как таковой. Во 
фрейдовской топике (БСЗ/ПСЗ/СЗ) просто фор­мализовано и теоретически осмыслено 
как первичная данность то, что на самом деле есть результат деструктурации.
Анализ Маркса и Фрейда носит критический характер. Но ни тот, ни другой не 
критичны в вопросе об отдельности своей области. Они не сознают сами того 
разрыва, на котором основаны. И тот и другой — варианты критической 
симптоматологии, незаметно превра­щающей свое симптоматическое поле в поле 
определяющее. Первич­ные процессы и способ производства — таково их 
«радикальное» слово, их базовые детерминативные схемы, опираясь на которые они 
экспортируют свои понятия и империалистски захватывают другие области.
Сегодня марксизм и психоанализ пытаются смешивать свои понятия, обмениваться 
ими. И если бы они оба принадлежали к «ра­дикальной» критике, то по всей логике 
смогли бы это сделать. В ре­альности же это не так. Фрейдомарксизм во всех своих 
формах — это сплошной фантазм и провал. А глубинная причина этих постоян­ных 
неудач в переносе понятий, из-за чего он оказывается и с той и с другой стороны 
операцией безнадежно-метафорической, — состоит именно в том, что и марксизм и 
психоанализ обладают внутренней связностью лишь в своих частично-ограниченных 
пределах (каковых они сами не сознают), а потому и не могут быть 
генерализированы как общие аналитические схемы.
Ни их «синтез», ни их контаминация — одна лишь их экс-терминация, их обоюдное 
истребление может заложить основу для ради­кальной теории. Марксизм и психонализ 
находятся в кризисе. Следу­ет не подпирать их один другим, а столкнуть лбами эти 
два кризиса. Они еще долго могут драться между собой. Не стоит лишать себя 
такого зрелища. Это всего лишь два поля критики.
388
 
СОДЕРЖАНИЕ
С.Зенкин. Жан Бодрийяр: время симулякров ............................. 5
I. Конец производства ...................................................49
Структурная революция ценности........................................ 51
Конец производства........................................................... 5 
б
Труд 
..................................................................................... 
60
Заработная плата 
.................................................................... 7 1
Деньги................................................................................... 
7 3
Забастовка 
............................................................................. 7 
9
Политическая экономия как симулятивная модель .................. 88
Труд и смерть................................................................. 
102
II. Порядок симулякров ................................................ 111
Три порядка симулякров .................................................. 113
Лепной ангел.................................................................. 
115
Автомат и робот ...............................