ствии с ее предназначением, придавать форму
и  структуру,  она  еще  больше  ослабляет  --  "поле социальности"  под  ее
воздействием неуклонно  сокращается. Все увеличивающаяся  в  своих  размерах
создаваемая  ею  инертная   масса  совершенно  неподконтрольна  классическим
социальным институциям и невосприимчива к содержанию самой информации. Ранее
властвовало социальное -- и его  рациональная  сила разрушала  символические
структуры, сегодня на первый  план выходят  mass media  и информация -- и их
"иррациональным" неистовством разрушается уже  социальное. Ибо  благодаря им
мы  имеем  дело именно с  ней  -- этой  состоящей из атомов, ядер  и молекул
массой. Таков итог двух веков  усиленной социализации, знаменующий ее полный
провал.
     Масса  является  массой только  потому,  что ее социальная  энергия уже
угасла.  Это  зона  холода,  способная  поглотить   и  нейтрализовать  любую
действительную   активность.   Она  похожа  на  те  практически  бесполезные
устройства, которые потребляют больше, чем производят, на те  уже истощенные
месторождения, которые продолжают эксплуатировать, неся большие убытки.
     [33]
     Энергия,   затрачиваемая   на   ликвидацию   отрицательных  последствий
постоянного  снижения отдачи от политических мероприятий, на  предотвращение
окончательного  распада социальной  организации  реальности,  на  то,  чтобы
поддержать  симуляцию социального и  помешать его полному поглощению массой,
-- эта энергия огромна, и ее потеря низвергает систему в пропасть.
     Со смыслом дело  обстоит,  в сущности,  так же,  как с товаром.  Долгое
время капитал заботился  только о производстве -- с потреблением затруднений
не возникало.  Сегодня надо думать и о потреблении, а значит, производить не
только  товары,  но  и  потребителей,  производить  сам спрос. И это  второе
производство неизмеримо  дороже первого (социальное родилось главным образом
из   этого  кризиса  спроса,  особенно   заметного  начиная  с   1929  года:
производство  спроса и производство социального -- это в  значительной  мере
одно и то же) [19].
     [34]
     Но точно  так  же и  власть  в течение долгого времени довольствовалась
лишь тем, что производила смысл  (политический, идеологический,  культурный,
сексуальный); спрос же развивался  сам -- он вбирал в себя предложение и тут
же  ожидал  нового.  Смысла недоставало, и  всем революционерам  приходилось
приносить себя в жертву наращиванию  его  производства. Сейчас  дело обстоит
иначе: смысл повсюду, его производят все больше и больше, и недостает уже не
предложения, а  как  раз спроса. Производство спроса на смысл -- вот главная
проблема  системы. Без  этого спроса,  без этой  восприимчивости,  без  этой
минимальной  причастности смыслу  власть  оказывается не  более чем  простым
симулякром,  всего лишь эффектом пространственной  перспективы. Однако  и  в
данном случае второе производство -- производство спроса на смысл -- гораздо
дороже,  чем производство первое -- то  есть производство самого смысла. И в
конце концов производство спроса на смысл станет неосуществимым  --  энергии
системы  на  него  больше не хватит. Спрос  на предметы  и услуги,  пусть  и
дорогой  ценой,  всегда  может  быть  создан искусственно:  у  системы  есть
соответствующий  опыт.  Но  потребность  в  смысле,  но желание  реальности,
однажды  исчезнув,  восстановлению   уже  не  поддаются.  Для  системы   это
катастрофа.
     Масса впитывает всю социальную энергию, и та перестает  быть социальной
энергией. Масса вбирает в себя все знаки и смысл, и те уже не
     [35]
     являются знаками и смыслом. Она поглощает все обращенные к ней призывы,
и от них  ничего не остается  [20]. На  все
поставленные  перед  ней  вопросы  она  отвечает  совершенно одинаково.  Она
никогда  ни в чем  не  участвует.  Ее подвергают разного рода воздействиям и
тестовым  испытаниям, но она  представляет собой именно  массу,  и потому  с
полным  безразличием  пропускает  сквозь  себя  и  воздействия  (причем  все
воздействия), и информацию (причем всю информацию), и нормативные требования
(причем  все  нормативные  требования) [21]*.
Она навязывает социальному абсолютную прозрач-
     [36]
     ность,  оставляя  шансы  на  существование лишь  эффектам социального и
власти, этим созвездиям, вращающимся вокруг уже отсутствующего ядра.
     Молчание  массы подобно  молчанию животных,  более  того,  оно ничем не
отличается от последнего.  Бесполезно подвергать массу интенсивному  допросу
(а непрерывное воздействие, которое на нее  обрушивается, натиск информации,
который  она  вынуждена  выдерживать, равносильны испытаниям,  выпадающим на
долю подопытных животных в лабораториях) -- она не скажет  ни того,  где для
нее -- на стороне левых или на стороне правых -- истина, ни того, на что она
-- на освободительную революцию  или  на подавление --  ориентирована. Масса
обходится без истины и без мотива. Для  нее это совершенно пустые слова. Она
вообще не нуждается ни в сознании, ни в бессознательном.
     Такое  молчание  невыносимо.  Оно  является  неизвестным  политического
уравнения, аннулирующим  любые политические уравнения. Все  стремятся в  нем
разобраться,  однако  обращаются  с  ним  не  как  с молчанием  -- им всегда
необходимо,  чтобы  оно  заговорило.  Но  зондированию  сила  инерции   масс
неподвластна:  она не поддается ему  потому, что  как раз благодаря ей массы
нейтрализуют  любое   зондирующее   исследование.  Это  молчание   переводит
политическое  и  социальное  в  сферу  гиперреальности,  где  они  сейчас  и
находятся. Ибо  если  политическое пытается ограничить  массы пространством,
где
     [З7]
     царствуют эхо и  социальная симуляция (используя информацию  и средства
информирования),  то  массы,  со   своей   стороны,  и   оказываются   таким
пространством  эха и невиданной симуляции социального. Здесь никогда не было
никакой манипуляции. В игре участвовали обе стороны, они находились в равных
условиях, и никто сегодня, видимо, не может с уверенностью сказать, какая же
из них одержала верх: симуляция,  с которой  обрушилась на массы власть, или
ответная  симуляция,  обращенная массами  в направлении распадающейся под ее
влиянием власти.

Ни субъект, ни объект

     [З7]
     Масса парадоксальна -- она выступает одновременно и  объектом симуляции
(поскольку  существует только  в пункте схождения  всех волн информационного
воздействия,   которые  ее   описывают),   и  ее  субъектом,   способным  на
гиперсимуляцию: все модели она видоизменяет и снова приводит в движение (это
ее гиперконформизм, характерная форма ее юмора).
     Масса    парадоксальна    --    она    не   является    ни    субъектом
(субъектом-группой), ни объектом. Когда  ее  пытаются превратить  в субъект,
обнаруживают,  что она не  в  состоянии быть носителем автономного сознания.
Когда же, наоборот, ее стремятся сделать  объектом, то есть рассматривают  в
качестве подлежащего обработке  материала,  и ставят  целью проанализировать
объективные
     [38]
     законы,  которым  она  якобы  подчиняется,  становится  ясно,  что   ни
обработке,   ни  пониманию  в  терминах  элементов,  отношений,  структур  и
совокупностей она не поддается. Любое  воздействие  на массу, попадая в поле
ее  тяготения, начинает двигаться по кругу: оно  проходит стадии поглощения,
отклонения  и   нового  поглощения.  Чем  такое  воздействие  завершится,  с
абсолютной  точностью  предсказать  невозможно,   но  вероятнее  всего,  что
непрерывное  круговое  движение отнимет  у него  все  силы  и  оно  угаснет,
полностью  перечеркнув  планы  тех,  кто  его  предпринял.   Эта  диффузная,
децентрированная,   броуновская,  состоящая   из   молекулярных  образований
реальность неподвластна  никакому анализу: понятие объекта к ней неприложимо
точно  так  же,  как  оно  неприложимо  и   к  предельному  уровню  материи,
"анализируемому" в микрофизике. Область "материи" элементарных частиц -- это
место, где  нет ни  объекта, ни  субъекта,  субъекта  наблюдения. Ни  объект
познания, ни субъект познания здесь больше не существуют.
     Масса  олицетворяет  такое   же  --  пограничное  и  парадоксальное  --
состояние  социального.  Она уже  не  объективируема  (на языке политики это
значит,  что  она не  может  иметь представительства) и останавливает  любую
активность, которая  оказывается  активностью стремящегося  к ее  постижению
субъекта  (в политическом  плане это значит,  что  она  предотвращает  любые
попытки  выступать  от  ее  имени).  Выражать  ее  способны  лишь  зондаж  и
статистика (работаю-
     [39]
     щие в том же режиме,  что и математическая физика, опирающаяся на закон
больших чисел и теорию вероятности), но очевидно, что практика заклинаний  и
магических  ритуалов,  взятая   ими  на  вооружение,  --  это  практика  без
действительного  объекта, и в  отношении масс  она оправдывает  себя  только
потому, что массы таким объектом как раз и не являются. Заклинания и ритуалы
имеют дело не  с объектом, который может быть представлен, а  с объектом, от
представления ускользающим,  ориентированным на исчезновение. Ими он поэтому
не схватывается,  а  всего лишь симулируется.  Ими  он  "производится":  они
предрешают то, как он отреагирует  на  воздействия, предопределяют  характер
поступающих от  него  сигналов.  Но  эта реакция  и эти  сигналы  выступают,
очевидно,  и  его собственными реакцией и сигналами, свидетельствуют и о его
собственной воле. Содержание, выражаемое неустойчивыми,  существующими очень
короткое  время,  предназначенными  для  реализации  некоторого  воздействия
знаками -- а знаки зондажа являются именно таковыми, --  допускает различные
и  вместе  с  тем  одинаково  возможные  толкования.  Всем  известно,  сколь
фундаментальна неопределенность,  имеющая  место в  мире  статистики (теория
вероятности и теоремы закона больших чисел также исходят из неопределенности
и  также вряд ли  могут основываться  на представлении  о  материи,  которой
свойственны те или иные "объективные законы").
     [40]
     Утверждение,  что  методы  научного  эксперимента,  используемые в  так
называемых  точных науках, гарантируют знанию гораздо  более высокую степень
истинности, чем приемы зондажа и статистических исследований [22]*,  весьма  сомнительно. Если "объективное"  познание,  в
какой  бы  конкретно  науке  оно  ни   осуществлялось,  подчиняется  системе
установленных правил, регулируется, то и  оно связано с истиной,  являющейся
только  циркуляром,  то есть движущимся  по кругу сигналом  [23]*, и не предполагающей никакого объекта. У нас, во всяком
случае, достаточно оснований полагать, что мир все же не объективируем и что
даже неодушевленная материя, с которой  различные науки о  природе обходятся
так же (один  и тот же  подход,  одни  и те же процедуры), как статистика  и
зондирующее исследование обходятся с массами и одушевленным "социальным", --
даже   неодушевленная    материя   реагирует   на   воздействие   сигналами,
оказывающимися всего лишь отраженными сигналами воздействия,и выдает ответы,
уже заранее содержащиеся в обращенных к ней вопросах. Она тоже, как и массы,
демонстрирует тот постоянно раздражающий конформизм, который  в конце концов
и позволяет ей, как он позволяет  это и массам, благополучно избежать участи
стать объектом.
     [41]
     "Материи", да  и, по  всей  видимости, любому "объекту"  науки  вообще,
свойственна та же удивительная ироничность, что характеризует и массы, когда
они  молчат  или  когда,  воспользовавшись  языком статистики,  отвечают  на
вопросы  именно так, как от  них  и требуется. Эта  ироничность сближается с
бесконечной иронией  женственности, о  которой  говорит  Гегель, --  иронией
притворной  преданности  и  чрезмерной  законопослушности.   Она  симулирует
пассивность и покорность столь  тщательно,  что от последних, как в случае с
бессмертным солдатом Швейком, по сути дела уже ничего не остается.
     Именно  ее,  судя  по  всему, и имеет  в виду патафизика,  или наука  о
воображаемых решениях  [24]*,  --  наука  о
симуляции и  гиперсимуляции  вполне определенного,  подлинного,объективного,
подчиняющегося   универсальным   законам   мира,    включая    симуляцию   и
гиперсимуляцию, осуществляемые теми,  кто  категорически  убежден,  что  мир
подчиняется   данным   законам.  Очевидно,  именно  благодаря  массам  и  их
непроизвольному  юмору  мы  и   входим  в  патафизику  социального,  наконец
освобождающую насот  всей этой  метафизики социального,  которая  давно  нам
мешает.
     Сказанное  полностью  противоречит  тому,  что  принято   понимать  под
процессом постижения истины,
     [42]
     но последний,  похоже, лишь иллюзия  движения  смысла. Ученый  не может
согласиться с мнением,  согласно которому неживая материя или живое существо
отвечают на обращенные к ним  "вопросы" "не вполне"  или, наоборот, "слишком
объективно"  (в  обоих   случаях  это  означает,  что  "вопросы"  поставлены
неправильно).  Уже  само  такое  предположение   кажется   ему  абсурдным  и
недопустимым. Ученые бы его никогда не  выдвинули. И они  поэтому никогда не
выйдут   из   заколдованного   круга  производимой  ими  симуляции  строгого
исследования.
     Повсюду в силе одна и та же гипотеза, одно и то же полагание надежности
[axiome  de  crédibilité].  Тот,  кто  занимается  рекламой,  просто  обязан
исходить   примерно   из   следующего:   люди  к  рекламе   так  или   иначе
прислушиваются, и поэтому всегда  существует хотя бы минимальная возможность
того,  что послание  достигнет своей  цели  и смысл  его будет  расшифрован.
Всякое сомнение  на этот счет должно быть исключено. Если бы выяснилось, что
показатель преломления  потока  сообщений у  получателя  равен  нулю, здание
рекламы рухнуло бы в ту же минуту. Реклама  живет исключительно этой  верой,
которую она постоянно в себе поддерживает  (речь идет о ставке того же рода,
что  и  ставка науки  на объективность  мира)  и которую  даже и не пытается
по-настоящему проанализировать из страха обнаружить, что столь же правомерно
предположить  и  обратное,  а  именно:  что  огромное  большинство рекламных
сообщений никогда
     [43]
     не доходит по назначению, что тем, кому они направлены, уже безразлично
их содержание, преломляющееся теперь в пустоте, что людей интересует  только
медиум  --  носители  посланий,  выступающие  эффектами  среды,   эффектами,
движение  которых  выливается   в  завораживающий  спектакль.   Маклюэн  [25]*  когда-то сказал: "Medium  is  message" [26]*. Эта формула как нельзя лучше характеризует
современную, "cool" [27]*, фазу развития всей
культуры средств  массовой информации,  фазу охлаждения, нейтрализации любых
сообщений  в  пустом эфире,  фазу  замораживания  смысла. Критическая  мысль
оценивает  и  выбирает, она  устанавливает  различия  и с  помощью  селекции
заботится о смысле. Массы поступают иначе: они  не  выбирают, они производят
не различия, а неразличенность, требующему  критической оценки сообщению они
предпочитают погружающий  в гипноз медиум.  Гипнотическое состояние свободно
от смысла,  и оно  развивается по  мере того,  как смысл остывает. Оно имеет
место там,  где  царствуют медиум, идол и симулякр, а  не сообщение, идея  и
истина.  Однако  именно  на  этом  уровне и  функционируют средства массовой
информации.   Использование   гипноза  --  это  принцип  их   действия,   и,
руководствуясь им, они
     [44]
     оказываются источником специфического массированного насилия -- насилия
над смыслом,  насилия,  отрицающего коммуникацию,  основанную  на  смысле, и
утверждающего коммуникацию иного рода. Возникает вопрос: какую же?
     Гипотеза,  согласно  которой   коммуникация  может  осуществляться  вне
медиума смысла и интенсивность коммуникативного процесса  снижается  по мере
того, как  этот смысл  растворяется  и исчезает,  для  нас неприемлема.  Ибо
подлинное удовольствие мы  испытываем не от смысла или его нарастания -- нас
очаровывает   как   раз  их  нейтрализация   (см.  о  Witz  [28]* и  операции остроумия  в Символическом обмене  и смерти
[29   ]*).  Нейтрализация,  порождаемая  не
каким-то влечением  к смерти (его  действие свидетельствовало бы  о том, что
жизнь  все  еще   ориентирована  в  сторону   смысла),   но  просто-напросто
враждебностью, отвращением к  референции, посланию, коду, к любым категориям
лингвистического предприятия  -- порождаемая отказом  от  всего этого во имя
одной лишь очаровывающей  имплозии знака  (последняя  состоит в  растворении
полюсов значения: больше нет ни означающего,  ни означаемого). Мораль смысла
во всех отношениях представляет из себя борьбу с очарова-
     [45]
     нием -- вот чего не может понять ни один из защитников смысла.
     Исключительно  из  полагания  надежности  [hypothèese  de  crédibilité]
исходит  и  политическая  сфера:  для нее  массы  восприимчивы к  действию и
дискурсу,  имеют мнение, наличествуют  как  объект зондажа и  статистических
исследований.  Только  при этом  условии  политический  класс  все еще может
сохранять веру в то, что он и выражает себя, и понимается именно как явление
политики.  Однако  в  действительности политическое  уже давно  превратилось
всего лишь в спектакль, который  разыгрывается перед обывателем.  Спектакль,
воспринимаемый   как   полуспортивный-полуигровой   дивертисмент   (вспомним
выдвижение кандидатов в президенты и вице-президенты  в  Соединенных  Штатах
или  вечерние  предвыборные  дебаты   на  радио   и   телевидении),  в  духе
завораживающей   и   одновременно   насмешливой   старой   комедии   нравов.
Предвыборное  действо и  телеигры  --  это в сознании  людей  уже  в течение
длительного времени  одно  и то  же. Народ, ссылки на интересы которого были
всегда  лишь  оправданием  очередного  политического  спектакля  и  которому
позволяли  участвовать  в  данном  представлении  исключительно  в  качестве
статиста, берет  реванш --  он  становится зрителем  спектакля театрального,
представляющего уже политическую сцену и ее актеров.
     [46]
     Народ оказался публикой.  Моделью восприятия политической сферы  служит
восприятие матча, художественного или мультипликационного фильма. Точно  так
же, как зрелищем на домашнем телеэкране, население заворожено  и постоянными
колебаниями своего  собственного мнения, о  которых оно узнает из ежедневных
газетных публикаций результатов зондажа. И ничто из этого не рождает никакой
ответственности.  Сознательными участниками политического или  исторического
процесса массы  не становятся ни на  минуту. Они вошли когда-то в политику и
историю  только  с тем,чтобы дать себя уничтожить, то  есть  будучи как  раз
абсолютно  безответственными.  Здесь  нет  бегства от  политического  -- это
следствие  непримиримого  антагонизма   между  классом  (возможно,  кастой),
несущим  социальное,  политическое,  культуру, властвующим  над  временем  и
историей, и  всем тем, что  осталось  -- бесформенной, находящейся вне сферы
смысла  массой.  Первый  постоянно стремится укрепить  смысл,  поддержать  и
обогатить  поле социального, вторая не менее  настойчиво обесценивает  любую
смысловую энергию, нейтрализует ее или направляет в обратную сторону. И верх
в этом противостоянии взял отнюдь не тот, кто считается победителем.
     Свидетельством тому может служить радикальное изменение взаимоотношения
между историей и повседневностью, между публичной и частной сферами.  Вплоть
до 60-х годов полюсом силы
     [47]
     выступала  история:  частное, повседневное оказывались  лишь  обратной,
теневой стороной  политического.  Поскольку, однако,  взаимодействие  данных
сторон  выглядело  в  высшей  степени диалектичным,  имелись  все  основания
надеяться, что повседневное,  равно  как  и  индивидуальное,  однажды займут
достойное  место  по ту сторону  исторического,  в царстве  универсальност