благодаря тому, что просто ориентирует их  на
схождение в  бесконечности (в  качестве  пространства и времени  социальное,
действительно,  делает  перспективу  бесконечной).  Социальность оформляется
только в этой всеохватывающей перспективе.
     Но не будем забывать: такого  рода  перспективное  пространство  (как в
живописи и архитектуре, так и в политике или экономике) является  лишь одной
из моделей симуляции, для которой характерно то, что она дает место эффектам
истины  и объективности, невозможным,  немыслимым  в других моделях. А  что,
если она представляет из себя просто ловушку? В таком
     [76]
     случае  все,  что  было  задумано  и  осуществлено  в  этом  социальном
"сценическом  действии   по-итальянски",   никогда  не  имело  существенного
значения.  В своей основе вещи никогда  не  функционировали социально -- они
приходили лишь в символическое,магическое, иррациональное и т. п.  движения.
Отсюда и следует, что капитал есть  вызов обществу. Иначе говоря, эта машина
всеохватывающей   перспективы,   эта   машина   истины,   рациональности   и
продуктивности,    какой    является    капитал,    чужда   и    объективной
целесообразности,  и  разуму:  она  есть  прежде  всего   насилие,  насилие,
состоящее в том, что социальное направляется против социального. Но по своей
сути данная машина не является  социальной --  ей  нет  дела  до  капитала и
социального в их антагонистическом единстве.  Она не подразумевает контракт,
она   никогда   не  предполагает   договор,  заключенный   между  различными
инстанциями по  закону  (все  это для нее  пустое) --  она ориентирована  на
ставку, на вызов, то есть  на что-то, что не проходит  по  линии "социальной
связи".  (Вызов  находится  вне диалектики и  вне  взаимного  противостояния
полюсов в рамках какой-либо целостной структуры. Он есть процесс уничтожения
всех противостоящих элементов, всех противодействующих субъектов, и в первую
очередь тех,  кто  бросает вызов: тем  самым он уходит  от любого контракта,
который мог бы дать место "отношению". Логика обмена ценностями
     [77]
     [échange de valeur] теперь не действует. В силу  вступает логика отказа
от ценности и смысла. Герой вызова неизменно занимает позицию самоубийцы, но
его  самоубийство  триумфально: именно  разрушая  ценность  (свою ценность),
именно уничтожая смысл (свой смысл), он вынуждает другого реагировать всякий
раз неадекватно, всякий раз чрезмерно.  Вызов всегда исходит оттого,  что не
имеет ни смысла, ни имени, ни  идентичности, и он всегда брошен тому, что за
них держится, -- это вызов  смыслу,  власти,  истине,  самой их  способности
существовать,  самому  их  стремлению  к существованию.  Только такого  рода
обращение [réversion] силы назад и  способно положить конец власти, смыслу и
ценности; надеяться на какое-то соотношение сил,  каким бы благоприятным оно
ни было,  бесполезно  --  оно  предполагает полярную,  бинарную  структурную
связь, которая по самой своей природе всегда формирует пространство смысла и
власти [35].)
     [78]
     Относительно социального возможны несколько гипотез.
     1.  Социальное, по сути  дела,  никогда  не  существовало.  Социального
"отношения"  никогда не было. Ничто никогда  не функционировало социально. В
условиях  неизбежного  вызова, неотвратимого совращения и  неминуемой смерти
всегда имела  место  лишь  симуляция социального  и социального отношения. В
этом случае нет никаких оснований говорить ни о "реальной", ни о скрытой, ни
об  идеальной социальности. Оправдано лишь гипо-стазирование симулякра. Если
социальное  есть  симуляция,  то  единственное  вероятное  резкое  изменение
ситуации -- это стремительная  десимуляция,  при которой социальное само для
себя перестает быть пространством референции, выходит из игры и кладет конец
сразу  и власти, и  эффекту  социального, и  зеркалу социального, социальное
поддерживающему.  Десимуляция  сама  приобретает характер вызова  (обратного
вызову капитала  социальному  и  обществу):  вызова способности  капитала  и
власти существовать в соответствии с их собственной логикой -- у них ее нет,
в  качестве  механизмов  они  исчезают  сразу  же,  как  только  разрушается
симуляция  социального  пространства [36]. И
сегодня это резкое измене-
     [79]
     ние  ситуации  происходит. Разложение социального мышления, истощение и
вырождение  социальности,  угасание социального  симулякра (настоящий  вызов
конструктивности  и   продуктивности  имеющей  для  нас  решающее   значение
социальной  теории)  --  всему  этому  мы  являемся свидетелями.  Социальное
исчезает  бесследно, как будто его и не  было. И  не в процессе эволюции или
революции, а в результате катастрофы. Это уже не "кризис" социального -- это
распад  самого его  устройства. Маргиналы  (умалишенные, женщины, наркоманы,
преступники),  которые  якобы разрушают социальное,  здесь не причем  --  их
активность,   наоборот,   служит   для  слабеющей  социальности   источником
дополнительной   энергии.   Но   ресоциализация  невозможна.  И  социальное,
существующее  в  соответствии  с  принципами  реальности  и  рациональности,
улетучивается,  подобно   тому  как,  едва  заслышав   первый  крик  петуха,
улетучивается призрак.
     2.  Социальность  все  же существовала и  существует, более  того,  она
постоянно  нарастает.  Она  пронизывает все  --  есть  только  социальность.
Социальное вовсе  не исчезает, а,  напротив,  торжествует  и заявляет о себе
повсюду. Можно,  однако,  предположить  -- вопреки  мнению,  будто  динамика
социального  развертывается  в  закономерный прогресс человечества, а все ее
избежавшее представляет собой лишь  остаток  [résidu],  -- что как раз  само
социальное и является остатком и что оно торжествует
     [80]
     именно в этом качестве. Заполнивший собой  все, ставший универсальным и
получивший статус реальности остаток  рассеивания  символического порядка --
это и есть  социальное [37].  Перед  нами уже
более изысканная форма смерти.  В данном случае сегодняшняя ситуация такова,
что  мы  все  дальше  погружаемся  в  социальное,  то  есть  в  сферу чистых
отложений,   в   пространство,   заполненное   мертвым   трудом,   мертвыми,
контролируемыми  бюрократией связями, мертвыми  языками и синтагмами (что-то
мертвое, что-то от смерти есть уже в самих терминах "отношение" и "связь").
     Безусловно,  теперь  нельзя говорить, что социальное  умирает -- отныне
оно  есть  аккумуляция  смерти.  Мы  действительно  принадлежим  цивилизации
сверхсоциальности  и в то же время  неисчезающего  и неуничтожимого остатка,
захватывающего   все  новые   территории  по   мере   того,  как  социальное
расширяется.
     Образование  остатка  и его новое использование -- таковы, по-видимому,
основные моменты социального как производства. Его циклы уже давно  не имеют
никаких "социальных"  ориентиров, так  что оно представляет  собой абсолютно
самостоятельную, вращающуюся исключительно
     [81]
     вокруг собственной оси спиралевидную туманность, расширяющуюся с каждым
витком, который  она  описывает.Таким  образом,усиление  социального в  ходе
истории  -- это,  очевидно, усиление "рационального" управления остатками и,
вскоре, рост рационального производства остатков.
     В  1544 году в  Париже  открывается первый  крупный  приют  для бедных,
который берет на себя ответственность за бродяг, сумасшедших, других больных
-- всех тех, кто  не был интегрирован в ту или иную группу и оказался вне ее
в качестве остатка. Это свидетельство рождения социального. Позднее появятся
знаки его расширения: органы  государственного призрения в  девятнадцатом  и
система  социального  обеспечения  в  двадцатом  веках.  По  мере   быстрого
упрочения социального  остатком становятся целые общности, а  стало быть, --
на следующем  витке спирали  --  и упрочившееся  социальное.  Когда  остаток
достигает масштабов общества в  целом, мы получаем  полную  социализацию [38]. Полностью
     [82]
     исключены  и  полностью  взяты  на  иждивение,  полностью  разобщены  и
полностью социализированы абсолютно все.
     В    итоге   символическая   интеграция   заменяется   функциональной,и
функциональные  институции  берут   на   себя  ответственность   за  остатки
символической дезинтеграции -- социальная инстанция обнаруживается там,  где
для  нее  не  было  ни  места,  ни  даже  имени.  По  мере  усиления   такой
дезинтеграции   множатся,   распространяются   и   развиваются   "социальные
отношения".  Появляются  социальные  науки.  Отсюда  и  любопытное выражение
"ответственность общества перед своими обездоленными  членами" -- тот, кто к
нему прибегает, исходит из представления, что "социальное" есть не что иное,
как инстанция, выступающая следствием этой обездоленности.
     Отсюда  также  и направленность рубрики "Общество"  в  Монд: материалы,
помещаемые  в ней, как  это  ни  удивительно,  посвящены только иммигрантам,
преступникам,  женщинам  и  т. д.  -- всему  несоциализированному,  "случаю"
социального, сходному  со  случаем  патологии.  Речь  идет  о зонах, которые
должны быть втянуты в социальность, о сегментах, которые были выведены за ее
пределы в ходе ее развертывания. Обозначаемые социальным как остаточные, они
подпадают тем самым под  его юрисдикцию и рано или поздно обретут свое место
в расширенной  социальности. Именно к остатку приковано  внимание социальной
машины, и именно погло-
     [83]
     щение этого остатка дает социальности энергию для нового расширения. Но
что происходит,  когда  социализировано все?  Тогда  машина останавливается,
динамика   всего  процесса   меняется  на   противоположную,  и   в  остаток
превращается  вся  ставшая целостной  социальная система.  По мере того, как
социальное  в  своем   прогрессировании  поглощает  все  остатки,  оно  само
оказывается   остаточным.  А   помещая  в  раздел  "Общество"  материалы  об
остаточности, оно, к тому же, и именует себя остатком.
     Однако чем становятся рациональность социального, контракт и социальное
отношение, если последнее, вместо того чтобы выступать  исходной структурой,
заявляет о себе как об остатке и управлении остатками? Если  социальное есть
всего лишь  остаток,  оно  уже  не  является местом  процесса  развития  или
позитивной   истории,    оно   оказывается   теперь   только   пространством
нагромождений  и  расчетливого  руководства,  осуществляемого  смертью.  Оно
больше не имеет  смысла,  поскольку смысл дан другому, а  у  социального  не
может быть  шансов стать другим: оно представляет  собой отбросы. У него нет
никакой  светлой перспективы, ибо  остаток -- это превзойденное небытие, это
то,  что из праха уже  не  восстанет. И потому  политика социального  -- это
политика мертвеца. Социальному  свойственно либо  заточать,  либо вытеснять.
Сначала,  выступая под  знаком  продуктивного разума,  оно  оказалось местом
великого Заключения, теперь, когда его знаком стали симуляция и разубежде-
     [84]
     ние, оно  превратилось  в пространство не  менее  великого  Исключения.
Впрочем, это, возможно, уже и не "социальное" пространство.
     Именно  в  этом  плане  руководства  остатками  социальное  и  может  в
настоящее  время обнаруживаться  как таковое: в  формах  права, потребности,
обслуживания,   простой    потребительной   стоимости.    И    сегодня   оно
характеризуется  уже не столько  структурами конфликта и  политики,  сколько
структурой  приема  [structure  d'accueil].  Над  экономической сферой
социального как  потребительной стоимости  надстраивается его  экологическая
сфера как ниши. Оно начинает играть роль одной из форм эквивалентного обмена
индивида   со   средой,   выступать  в  качестве   экосистемы,   гомеостаза,
функциональной  супербиологии  человеческого  рода.  Это  даже  больше,  чем
структура, --  это безликая  питательная белковая  субстанция. Оно  образует
некую зону безопасности, где  можно укрыться  от  всех  трудностей и обрести
беззаботное существование (своего рода страхование с ответственностью за все
риски  взамен прежней жизни). Форма  деградирующей  социальности  (снимающей
напряженность,   предохраняющей,  успокаивающей  и  снисходительной),  форма
предельно  низкого уровня  социальной  энергетики (энергетики экологического
функционирования), форма  энтропии  -- именно  в таком виде предстает  перед
нами социальное. Это уже другой облик смерти.
     [85]   [экскурс]   социальное,   или   функциональная   калькуляция
остатка
     Социальное занято тем, что устраняет всякий прирост богатства. Если  бы
дополнительное  богатство  было  пущено  в  процесс  перераспределения,  это
неизбежно  разрушило бы социальный порядок  и  создало недопустимую ситуацию
утопии.
     То  перемещение богатства,  любого  богатства,  которое  осуществлялось
когда-то  посредством   жертвоприношения  и  которое   не  оставляет   место
аккумуляции остатка, для  наших обществ  также  неприемлемо. Уже потому, что
они "общества", а следовательно,  всегда производят  излишек, остаток (каким
бы он ни  был --  демографическим,  экономическим  или  лингвистическим),  и
потому,  что  этот  остаток должен  быть  ликвидирован (ни  в коем случае не
принесен в жертву -- это опасно: просто-напросто ликвидирован).
     У  социального  две  обязанности:  производить  остаток  и  тут же  его
уничтожать.
     Если бы все  богатство  приносилось в жертву,  люди утратили бы чувство
реальности.  Если  бы  все  богатство  оказывалось  в  их распоряжении,  они
перестали бы отличать полезное от бесполезного. Социальное  призвано следить
за  бесполезным потреблением остатка,  с  тем чтобы  индивиды  были готовы к
полезной для них организации их жизни.
     Использование    и   потребительная   стоимость   конституируют   некую
фундаментальную мораль. Но она существует только в симуляции нищеты и
     [86]
     расчета. Если бы все богатство было перераспределено, оно уничтожило бы
собой потребительную стоимость (то же самое со смертью:
     если  бы смерть  была  перераспределена,  если  бы  она  была обращаема
[reversée],  уничтожению  подверглась  бы потребительная  стоимость  жизни).
Сразу  же и со всей очевидностью стало бы ясно, что потребительная стоимость
есть всего лишь основанная  на меркантильной  приземленности, предполагающая
постоянный прагматический расчет  моральная  конвенция. Но она  держит нас в
своей  власти,  и  потому вынести  эту  катастрофу  перемещения  богатств  и
перемещения   смерти  мы,  чье   сознание   навсегда   отравлено   фантазмом
потребительной  стоимости,  были  бы  не  в  состоянии.  Нельзя,  чтобы  все
обращалось. Необходим остаток. И социальное следит за тем, чтобы он был.
     До сих  пор автомобиль, дом и  другие "полезные вещи" так или иначе, но
все  же с успехом поглощали материальные и духовные запасы индивидов. Однако
предположим,  что  теперь  между индивидами распределили  все находящееся  в
распоряжении общества свободное богатство. Если бы это случилось, они  бы  в
нем  просто-напросто   утонули.  Они  потеряли  бы   ориентацию  и   чувство
умеренности и бережливости, утратили потребность просчитывать свои действия.
Они  столкнулись  бы   или  с   разбалансированными   отношениями  стоимости
(внезапный  приток  валюты [devises] стремительно и до основания разрушил бы
денежную систему), или же с
     [87]
     патологическим развитием потребительной  стоимости (каждый имел бы 3, 4
и т. д.  автомобилей), которая  в этом обществе изобилия,  однако, неизбежно
растворилась бы в гиперреальном функционализме.
     Таково свойство любого  излишка -- перемещаемый без всяких ограничений,
он  разрушает  систему эквивалентности, а  заодно  и систему нашей  духовной
ориентации на эквивалентность [39].
     [88]
     Противостоять этому может  только  мудрость  социального --  стоящей на
страже  эквивалентного матрицы расширения  и  обращения  богатств,  среды их
контролируемого расточения.
     Общество,   неспособное   к    тотальному   перемещению   богатства   и
ориентированное на потребительную стоимость, всегда опирается на своего рода
ум и  дальновидность института  социальности  и его  абсурдную "объективную"
расточительность. Действия,  направленные  на  поддержание престижа  страны,
строительство "Конкордов",  полеты  на Луну, запуски баллистических ракет  и
спутников,  даже организация общественных  работ и  социального обеспечения,
безусловно, свидетельствуют о бессмысленных тратах. Но ум социального -- это
и есть глупость в пределах потребительной стоимости. Наивно не социальное --
наивны  разного рода социалисты и гуманисты, мечтающие  о  перераспределении
всего богатства, исключении  любых бесполезных расходов  и т. п. Социалисты,
борцы  за  потребительную   стоимость,  борцы  за  потребительную  стоимость
социального,  демонстрируют, что социальность ими абсолютно не понята -- они
полагают, будто  социальное может стать оптимальным коллективным управлением
потребительной стоимостью людей и вещей.
     Но  оно  никогда  им  не  будет.  Оно,  вопреки  надеждам  социалистов,
бессмысленно,неуправляемо,оно есть безответственно расходующий, разрушающий,
огромный  по  своим  размерам протуберанец  оптимального управления.  Однако
именно
     [89]
     поэтому  оно и  является  функциональным, именно  поэтому (что так и не
усвоили  идеалисты  [40]*)  оно в  точности
соответствует  своему   предназначению,  которое  состоит  в   том,   чтобы,
осуществив   объективно  неизбежный  обходной  маневр,  то  есть   используя
расточительство, a  contrario [41]*  укрепить
потребительную  стоимость  и  сохранить  основание   реальности.  Социальное
создает ту  нехватку  богатства,  которар необходима для  различения добра и
зла, в которой  нуждается любая  мораль, -- нехватку, абсолютно  неизвестную
"первым обществам изобилия",  описанным Маршаллом  Салинзом  [42]*. Это  то, чего  не видят  социалисты: желая  уничтожить
недостаток  благ и требуя  всеобщего  права пользования богатством, они  тем
самым  устраняют  социальность,  хотя им кажется,  что они  настаивают на ее
развитии.
     Вопрос о  смерти социального  в  этом плане решается просто: социальное
умирает  в  результате  распространения  потребительной  стоимости,  которое
равнозначно  ее   ликвидации.  Когда  все,  включая  социальное,  становится
потребительной стоимостью, мир оказывается инертным, и в
     [90]
     нем происходит нечто прямо противоположное тому, о чем мечтал Маркс. Он
мечтал о поглощении экономического улучшенным социальным. Мы же имеем дело с
поглощением  социального ухудшенной политической  экономией [43] -- просто-напросто управлением.
     Общество  спасается именно  дурным использованием  богатств:  со времен
Мандевиля и его  Басни о пчелах все осталось по-прежнему. И социализм тут не
может  ничего  изменить.  Политическая экономия была призвана  устранить эту
двойственность, эту  далее нетерпимую для  нее  противоречивость  социальной
динамики.    Но   сложная   функциональность   социального,   своего    рода
функциональность во  второй степени,  оказалась ей не  по  силам. И,  тем не
менее,   эта  экономия  сегодня,  кажется,  торжествует:   после  того,  как
политическое  исчезло, растворилось в социальном, само  социальное  начинает
поглощаться  экономическим -- экономией даже еще более  политической, чем ей
полагалось  быть,   лишенной   "ubris",   излишества  и  излишка,   которыми
характеризовалась капиталистическая фаза. [конец экскурса]
     3. Социальное, безусловно, существовало, но сейчас его больше нет.  Оно
существовало как
     [91]
     связное пространство,  как основание  реальности. Социальное отношение,
производство  социальных отношений, социальное как  динамическая абстракция,
место  конфликтов  и  противоречий истории, социальное как  структура и  как
ставка, как  стратегия и как идеал  -- все  это имело смысл, все эт