гическая 
машина бывает жива или мертва. В символическом по­рядке не бывает такой 
абстрактной бинарности. Даже и биология допускает, что организм начинает умирать 
с самого своего рождения, но это еще не выходит за рамки функционального 
понимания1. Со­всем другое дело утверждать, что смерть сочленяется с жизнью, 
взаи-
1 Любопытно, кстати, что для самой науки технически все труднее и труднее 
констатировать смерть: сначала это была остановка сердца, потом прямая линия на 
энцефалограмме, потом... что дальше? Это не просто объективный прогресс: здесь в 
сердце самой науки вновь даст себя знать глубинная неопределенность, 
неопреде­лимость смерти в символическом плане.
285
мообменивается с нею, является ее апогеем, — ведь тогда абсурдным становится 
рассматривать жизнь как процесс, приходящий к своему крайнему сроку в смерти, 
еще абсурднее — отождествлять смерть с недостатком или же упадком жизни. Тогда 
ни у жизни, ни у смерти не может быть никакого конца; то есть смерть больше не 
может быть точечной, конечно-определенной.
Мы всецело зависим от эволюционистской мысли, толкующей о движении от жизни к 
смерти; такова иллюзия субъекта, которую со­вместно поддерживают биология и 
метафизика (биология считает себя опровержением метафизики, на самом деле она 
лишь ее продол­жение). Между тем не существует даже самого субъекта, умирающе­го 
в какой-то данный момент. Ближе к реальности будет сказать, что целые части 
нашего «я» (нашего тела, вещей, языка) еще при жизни отмирают, претерпевают 
работу скорби. Иным удается таким образом еще при жизни мало-помалу забыть о 
себе — как в песне Брехта Бог забывает о юной утопленнице, плывущей по течению 
реки:
Und es geschah, dass Gott sie allmahlich vergass,
zuerst das Gesicht, dann die Hande, und zuletzt das Haar...
И вышло так, что Бог постепенно забыл ее, сперва лицо, потом руки, и наконец 
волосы...
Идентичность субъекта ежеминутно распадается, забывается Бо­гом. Но такая смерть 
не имеет ничего общего с биологической. На од­ном, биохимическом полюсе — 
бесполые одноклеточные, которые не знают смерти, размножаясь делением (так и 
генетический код не знает смерти — он передается неизменным, независимо от 
судьбы своих инди­видуальных носителей). На другом, символическом полюсе 
смерть/не­бытие тоже не существует, жизнь и смерть здесь взаимообратимы.
И только в ничтожно узком пространстве индивидуального со­знательного субъекта 
смерть принимает необратимый характер. Соб­ственно, это даже не событие, а миф, 
переживаемый заранее. Для своей идентичности субъекту нужен миф о конце, так же 
как и миф о начале. В действительности субъект никогда не есть нечто данное — 
подобно лицу, рукам и волосам, да, пожалуй, и еще раньше них, он всегда уже 
вда­ли, стремительно перераспределяется в бесконечном цикле, движимом смертью. 
Эту повсюду присутствующую в жизни смерть необходимо обуздать, локализовать в 
одной точке времени и места — в теле.
При биологической смерти смерть и тело не взаимовозносятся, а взаимопогашаются. 
Биология в основе своей держится на дуализме души и тела. В известном смысле 
этот дуализм и есть смерть, ведь
286
именно ею тело объективируется как нечто остаточное, как умираю­щий и мстящий за 
себя дурной объект. Именно по сравнению с душой тело становится 
грубо-объективным фактом, фатальностью пола, тре­воги и смерти. Именно по 
отношению к душе, своему воображаемому расщеплению, тело становится 
«реальностью», которая существует лишь в своей обреченности на смерть.
Таким образом, смертное тело не более «реально», чем бессмер­тная душа: они 
возникают одновременно как плоды одной и той же абстракции, а вместе с ними и 
две взаимодополнительных метафизи­ки — идеалистическая метафизика души (со всеми 
ее моральными метаморфозами) и «материалистическая» метафизика тела, со всеми 
своими биологическими продолжениями. Биология точно так же жи­вет разделенностью 
души и тела, как и любая христианская или кар­тезианская метафизика, только она 
об этом умалчивает — о душе больше не говорят открыто, она стала идеальным 
началом и вошла в моральную дисциплину пауки, в принцип легитимности технических 
операций над реальностью и над реальным миром, в принципы «объек­тивного» 
материализма. Те, кто толковал о душе в средние века, были менее далеки от 
«знаков тела» (Октавио Пас, «Слияния и разъедине­ния»), чем биологическая наука, 
которая своей техникой и аксиомати­кой всецело перешла на сторону «не-тела».
НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ И КАТАСТРОФА
В современной буржуазной рациональности по отношению к смерти кроется парадокс. 
Понимание смерти как природной, профанной и необратимой является главным знаком 
«Просвещения» и Разума, од­нако вступает в острое противоречие с принципами 
буржуазной рацио­нальности — индивидуальными ценностями, неограниченным 
прогрес­сом науки, покорением природы во всех ее аспектах. Нейтрализованная как 
«природный факт», смерть зато оказывается фактом все более и более скандальным. 
Это прекрасно проанализировал Октавио Пас в своей теории Несчастного Случая 
(«Слияния и разъединения»): «Со­временная наука одержала верх над эпидемиями и 
дала нам правдопо­добные объяснения других природных катастроф; природа 
перестала быть вместилищем нашего чувства вины; вместе с тем техника расши­рила 
и распространила понятие несчастного случая, придав ему совер­шенно новый 
характер... Несчастный Случай составляет часть пашей обыденной жизни и тревожит 
своим призраком наши бессонные ночи... Эквивалентом Несчастного Случая в 
историческом мире являются принцип неопределенности в физике и теорема Гёделя в 
логике... Акси­оматические детерминистские системы утратили свой 
последовательный
287
характер и обнаруживают внутренний изъян. Этот изъян фактически не является 
таковым — это свойство самой системы, ее неотъемлемая принадлежность как 
системы. Несчастный Случай не составляет како­го-либо исключения, какой-либо 
болезни наших политических режимов, не является он и каким-то исправимым 
недостатком нашей цивилиза­ции: это естественное следствие нашей пауки, политики 
и морали. Не­счастный Случай — это составная часть нашего понятия о Прогрессе... 
Несчастный Случай стал парадоксом необходимости: в нем есть и фа­тальная 
закономерность и недетерминированность свободы. Не-тело, преобразованное в 
материалистическую науку, равнозначно ужасу; Не­счастный Случай — один из 
атрибутов нашего обожаемого разума... Христианская мораль уступила ему свою 
репрессивную власть, но одно­временно у этой сверхчеловеческой власти не стало и 
никаких мораль­ных претензий. Возвращается страх ацтеков, хоть и без предвестий 
и небесных знамений. Катастрофа становится ничтожно-банальной, пото­му что 
Несчастный Случай, в конечном счете, это всего лишь несчаст­ный случай».
Подобно тому как в процессе нормализации общества на его пе­риферии появляются 
безумцы и аномальные индивиды, так и разум в ходе все более глубокого покорения 
природы порождает вокруг себя катастрофы и аварии — проявления неразумности 
«органического тела природы»; для него такая неразумность нетерпима, ибо он мнит 
себя полновластным и даже думать не желает о чьем-либо неповиновении, и 
неразрешима, ибо у нас больше нет ритуалов умилостивления и умиро­творения, — 
несчастный случай, как и смерть, абсурден, вот и все. Это чье-то вредительство. 
Какой-то злобный демон все время делает так, что замечательная машина то и дело 
ломается. Итак, наша рационалис­тическая культура сильнее какой-либо иной 
страдает коллективной па­ранойей. Что бы ни случилось, малейший непорядок, 
катастрофа, земле­трясение, рухнувший дом, непогода — все это чье-то покушение: 
ведь должен же за это кто-нибудь отвечать. Поэтому не столь интересен рост 
самого вредительства, терроризма и бандитизма, сколько тот факт, что все 
происходящее интерпретируют в этом смысле. Несчастный случай или нет? Вопрос 
неразрешим. Да он и неважен, поскольку кате­гория Несчастного Случая, 
анализируемая Октавио Пасом, слилась с категорией Покушения. И в рациональной 
системе так и должно быть: случайность может быть отнесена только на счет 
чьей-то человеческой воли, а потому любая неполадка расценивается как порча — 
или, в поли­тическом контексте, как покушение на общественный порядок1. И это
1 Некоторые политические группы даже только тем и занимаются, что 6ерут на себя 
ответственность за тот или иной несчастным случай или террори-
288
действительно так: природная катастрофа представляет опасность для 
установленного порядка, не только из-за вызываемого ею реального расстройства, 
по и потому, что она наносит удар всякой полновластной «рациональности» — в том 
числе и политической. Поэтому на земле­трясение отвечают осадным положением (в 
Никарагуа), поэтому на ме­сте катастроф развертываются силы порядка (при 
катастрофе в Эрменонвиле их собралось больше, чем при какой-нибудь 
демонстрации). Неизвестно ведь, до чего дойдет разбушевавшееся из-за несчастного 
случая или катастрофы «влечение к смерти» и не обернется ли оно вдруг против 
политического строя.
Примечательно, что при безраздельном господстве системы ра­зума и при 
неукоснительном следовании ее логике мы вернулись к «первобытным» воззрениям, 
приписывая любое событие, и особенно смерть, чьей-то враждебной воле. На самом 
деле это мы, мы одни на­ходимся в первобытном состоянии (в том самом, которое 
пытаемся заклинать, приписывая первобытным людям), потому что у «перво­бытных» 
людей подобное представление соответствовало логике их амбивалентных 
взаимообменов со всем окружающим миром, так что в рамках их социальных структур 
даже природные катастрофы и смерть оставались постижимыми уму, — а у пас оно 
сугубо паралогично, это паранойя разума, чьи аксиомы повсюду вокруг порождают 
абсолютную неумопостижимость: Смерть как нечто неприемлемо-неразрешимое, 
Несчастный Случай как наваждение, как абсурдно-злобное сопротивление материи и 
природы, не желающей смирить­ся с «объективными» законами, куда мы ее загнали. 
Отсюда наша все растущая завороженность катастрофой, несчастным случаем, 
по­кушением — это сам разум, гонимый надеждой на мировое восстание против его 
норм и привилегий.
«ЕСТЕСТВЕННАЯ» СМЕРТЬ
Биологическому пониманию смерти и логической воле разума соответствует 
идеальная, стандартная форма смерти, а именно смерть «естественная». Это 
«нормальная» смерть, поскольку она наступает «в конце жизни». Само ее понятие 
возникает из возможности раз­двинуть жизненные пределы: жизнь становится 
процессом накопле­ния, и в этой количественной стратегии играют свою роль наука 
и техника. Наука и биомедицинская техника заняты вовсе не удовлет­ворением 
изначального желания жить как можно дольше — к про-
стический акт, происхождение которого неизвестно; в этом состоит вся их 
«прак­тика» -  превращать случайность в подрывную деятельность.
289
длению жизни их толкает превращение жизни в жизненный капитал (ее количественная 
измеримость) посредством символического упро­щения смерти.
Таким образом, естественная смерть означает не приятие такой смерти, которая 
происходит «в порядке вещей», а систематическое отрицание смерти. Естественная 
смерть — это смерть, которая подле­жит ведению пауки и которую паука должна 
изничтожать. В ясном виде это значит вот что: смерть бесчеловечна, иррациональна 
и бес­смысленна, как и неодомашненная природа (западноевропейское по­нятие 
«природы» — это всегда понятие природы вытесняемой и одо­машниваемой). Хорошая 
смерть — побежденная смерть, подчиненная закону: вот в чем идеал естественной 
смерти.
Каждый должен иметь возможность до конца истратить свой биологический «капитал», 
пользоваться своей жизнью «до предела», без всякой насильственно-преждевременной 
смерти. Как если бы каж­дому выдавался документальный план его жизни, этакий 
«пожизнен­ный контракт» на «нормальную продолжительность» жизни; отсюда 
социальные требования качества жизни, включающего в себя есте­ственную смерть. 
Новый общественный договор: общество в целом, вооруженное наукой и техникой, 
становится солидарно ответствен­ным за смерть каждого индивида1. Впрочем, 
подобные требования, так же как требования повышения зарплаты и всякого рода 
надбавок, могут включать в себя и критику существующего строя: это 
требова­ние-справедливой продолжительности жизни, все равно как справед­ливой 
оплаты рабочей силы. Это право, как и все остальные, по сути скрывает в себе 
репрессивную юрисдикцию. Каждый вправе, по вме­сте с тем и обязан умереть 
естественной смертью. В самом деле, такая смерть является характерным, 
обязательным типом смерти в системе политической экономии:
I. Это система максимализации производительных сил (при «эк­стенсивной» системе 
использования трудовых ресурсов никакой есте­ственной смерти не бывает, рабов 
убивают изнурительным трудом).
II. Еще важнее другое: каждый имеет право на жизнь (habeas corpus — habeas 
vitam), а это означает распространение юрисдикции общества на смерть. Смерть 
социализируется, как и все прочее: она может теперь быть только естественной, 
ибо всякая иная смерть в социальном плане есть скандальный непорядок — это 
значит, не было сделано все, что требовалось. Что это, социальный прогресс? Нет 
—
1 В самом деле, сегодня требование такого контракта обращается именно к 
социальной инстанции — это раньше договор о долголетии, богатстве и 
наслажде­ниях заключали с дьяволом. Тот же договор — и та же ловушка: выигрывает 
всегда дьявол.
290
это прогресс социального, которое теперь захватывает даже смерть. Смерть отнята 
у каждого члена общества, ему уже не позволено уме­реть так, как хочется. Отныне 
он волен только жить как можно доль­ше. Помимо прочего, это означает запрет 
прожигать свою жизнь, не думая о ее пределах. Принцип естественной смерти 
равнозначен нейт­рализации жизни как таковой1. Так же и с равенством по 
отношению к смерти: чтобы приспособить жизнь к демократии и закону 
эквивалентностей, ее нужно свести к количественным величинам (то есть свести к 
нулю смерть).
СТАРОСТЬ И «ТРЕТИЙ ВОЗРАСТ»
Здесь победы науки над смертью опять-таки входят в противо­речие с 
рациональностью системы: «третий возраст» тяжким мерт­вым грузом отягощает 
общественный баланс. На него уходит значи­тельная часть общественного богатства 
(денег и моральных ценнос­тей), но так и не может придать ему смысл. Тем самым 
треть членов общества оказывается в состоянии экономического паразитизма и 
сегрегации. Земли, отвоеванные у смерти, остаются социальной пус­тыней. 
Старость, недавно колонизованная современным обществом, отягощает его таким же 
грузом, как и раньше население колониаль­ных стран. Выражение «третий возраст» 
точно передает суть дела — своего рода «третий мир».
Теперь это просто определенный жизненный слой — марги­нальный, а в пределе и 
вообще асоциальный; гетто, отсрочка, погра­ничная полоса перед смертью. По сути, 
старость просто ликвидирует­ся. Чем дольше живут люди, чем больше они 
«выигрывают» у смерти, тем больше утрачивают свою символическую признанность. 
Обре­ченный на смерть, которая все больше отодвигается, этот возраст те­ряет 
свой статус и прерогативы. В других общественных формациях старость существует 
по-настоящему, как символический стержень группы. Статус старца, а в высшем 
своем выражении — родоначаль­ника является самым почетным. «Годы» образуют 
реальное богат­ство, которое обменивается на авторитет и власть, тогда как 
сегодня «выигранные» годы — это годы чисто расчетные, их можно копить, но не 
обменивать. Таким образом, увеличение средней продолжитель-
1 Это еще важнее, чем максимальная эксплуатация рабочей силы. Это хоро­шо видно 
в случае стариков: их больше не эксплуатируют — им дают жить непос­редственно за 
счет общества, их принуждают жить, так как они являют собой живой пример 
накопления (а не прожигания) жизни. Общество содержит их как образец накопления 
и сбережения потребительной стоимости жизни. Оттого-то в нашем обществе они и не 
имеют никакого символического статуса.
291
ности жизни привело лишь к дискриминации старости, которая логи­чески вытекает 
из дискриминации самой смерти. Здесь опять-таки на славу потрудилось 
«социальное». Оно сделало старость территорией «социальной жизни» (под такой 
рубрикой та и фигурирует в газетах, наряду с проблемами иммигрантов и абортов), 
социализировало эту часть жизни, замкнув ее в себе. Под «благоприятным» знаком 
есте­ственной смерти оно превратило старость в упреждающую соци­альную смерть.
«...Жизнь отдельного человека, жизнь цивилизованная, вклю­ченная в бесконечный 
«прогресс», по ее собственному внутреннему смыслу не может иметь конца, 
завершения. Ибо тот, кто включен в движение прогресса, всегда оказывается перед 
лицом дальнейшего прогресса. Умирающий человек не достигает вершины — эта 
верши­на уходит в бесконечность. Авраам или какой-нибудь крестьянин в прежние 
эпохи умирал «стар и пресытившись жизнью», потому что был включен в органический 
круговорот жизни, потому что его жизнь по самому ее смыслу и на закате его дней 
давала ему то, что могла ему дать; для него не оставалось загадок, которые ему 
хотелось бы разрешить, и ему было уже довольно того, чего он достиг. Напро­тив, 
человек культуры, включенный в цивилизацию, постоянно обога­щающуюся идеями, 
знанием, проблемами, может «устать от жизни», но не может пресытиться ею... и 
поэтому для него смерть — событие, лишенное смысла. А так как бессмысленна 
смерть, то бессмысленна и культурная жизнь как таковая — ведь именно она своим 
бессмыслен­ным «прогрессом» обрекает на бессмысленность и самое смерть» (Макс 
Вебер, «Ученый и политик»)1.
ЕСТЕСТВЕННАЯ И ЖЕРТВЕННАЯ СМЕРТЬ
Почему же смерть от старости, ожидаемая и предвидимая, смерть в кругу семьи, 
единственно обладавшая полноценным смыс­лом в глазах традиционного общества от 
Авраама до наших дедов, — почему же сегодня она этого смысла совершенно 
лишилась? Она даже перестала быть трогательной, она теперь едва ли не смешна, во 
всяком случае социально незначима. И почему, напротив, насильствен­ная смерть, 
смерть от несчастного случая, которая была нонсенсом для прежнего сообщества (ее 
боялись и проклинали, так же как у нас — самоубийство), имеет так много смысла 
для пас: только о ней все и говорят, только она завораживает и трогает наше 
воображение.
1 Макс Вебер, Избранные произведения, М., Прогресс, 1990, с. 714 — 715. -Прим.  
перев.
292
Повторим еще раз: наша культура, по словам Октавио Паса, это куль­тура 
Несчастного Случая.
Может быть, это средства массовой информации недостойно эксплуатируют смерть? 
Нет, они всего лишь обыгрывают тот факт, что непосредственной, прямой и 
безрасчетной значимостью для нас обладают только те события, в которых так или 
иначе замешана смерть. В этом смысле самые недостойные масс-медиа — 
одновре­менно и самые объективные. Здесь опять-таки легковесна и лишена интереса 
интерпретация в понятиях вытесненных индивидуальных влечений, бессознательного 
садизма и т.д. — ведь страсть-то это коллективная. 
Насильственно-катастрофическая смерть не удовлет­воряет собой чье-то мелкое 
индивидуальное бессознательное, бессове­стно манипулируемое средствами массовой 
информации (таково вто­ричное и, стало быть, морально искаженное представление), 
— она оттого так сильно и глубоко потрясает, что вовлекает в игру группу как 
таковую, с ее страстным интересом к самой себе, давая ей чувство какого-то 
преображения или искупления.
«Естественная» смерть не имеет смысла, потому что в ней ни­как не участвует 
группа. Она банальна, так как относится к опошлен­ному индивидуальному субъекту, 
к опошленной семейной ячейке, так как в ней больше нет коллективной скорби и 
радости. Каждый сам хоронит своих покойников. У первобытных людей «естественной» 
смерти нет: любая смерть социальна, публична, коллективна, это все­гда следствие 
чьей-то враждебной воли, которая должна быть погло