ьно объективирован. Любая 
перверсия играет со смертью.
196
самых разнообразных формах. Именно в этом его тайна, а вовсе не в анаморфозе 
гениталий.
Например, фалличны накрашенные губы (грим и макияж — одно из важнейших орудий 
структурного осмысления тела). Накра­шенные уста больше не говорят: функцией 
этих благостных, полуотк­рытых-полузакрытых губ уже не является ни речь, ни еда, 
ни рвота, ни поцелуй. На месте этих всякий раз амбивалентных функций обме­на, 
поглощения-извержения, благодаря их отрицанию утверждается перверсивная 
эротико-культурная функция: губы завораживают как искусственный знак, культурная 
работа, игра и правила игры; накра­шенные губы не говорят, не едят, их не 
целуют, они объективированы как драгоценность; вопреки бытующим представлениям, 
мощную эро­тическую значимость дает им вовсе не подчеркнутость рта как 
эро­генного отверстия в теле, а, напротив, их сомкнутость — помада слу­жит 
своеобразным фаллическим признаком, который помечает губы и задает их как 
фаллическую меновую стоимость; эти выпяченные, сексуально набухшие губы образуют 
как бы женскую эрекцию, мужс­кой образ, которым улавливается мужское желание1.
Будучи опосредовано этой работой структур, желание теряет свою абсолютность 
(которой оно обладает, когда основывается на неполноте и зиянии одного партнера 
рядом с другим) и становится предметом сделки, обмена фаллическими знаками и 
ценностями, вы­равниваемыми по общей фаллической эквивалентности: каждый из 
партнеров действует согласно договору, разменивая свое наслажде­ние в процессе 
фаллического накопления, — образцовая ситуация политической экономии желания.
Сказанное относится и к взгляду. Надвинутая на глаза прядь волос (и вообще любое 
искусственное оформление глаз) есть отри­цание взгляда, постоянно выражающего 
собой как кастрацию, так и любовный дар. Глаза, преображенные макияжем, — 
экстатическое ус­транение этой угрозы чужого взгляда, в котором субъект может 
уви­деть свою неполноту, но может и головокружительно затеряться, если взор 
обратится на него самого. Эти неестественные глаза Медузы2
1 Нередко и половой акт оказывается возможен лишь ценой этой первер­сии: тело 
партнера фантазматически представляется как манекен, фаллос/мане­кен, 
фаллический фетиш, который нежат, ласкают, обнимают как свой собствен­ный пенис.
2 Фрейд, критикуя тезис о фаллической матери, устрашающей в силу сво­ей 
фалличности, писал, что цепенящий эффект головы Медузы объясняется дру­гим: 
каждая из множества змей, заменявших ей шевелюру, является для субъек­та 
отрицанием кастрации, которую он хотел бы отменить и которая вновь и вновь 
напоминает ему о себе в этом обращении (А.Грин). Так, по-видимому,
197
не глядят ни на кого, не обращены ни на что. Втянутые в работу знака, они со 
знаковой избыточностью возвышаются в своей чарующей силе, и их соблазнительность 
происходит от этого перверсивного онанизма.
Можно пойти и дальше: все, что относится к таким привилеги­рованным местам 
символического обмена, как губы и взгляд, относит­ся и к любой части или детали 
тела, вовлеченной в этот процесс эро­тической сигнификации. Однако главным 
объектом, всецело вбираю­щим в себя эту эротическую мизансцену и завершающим 
собой всю политическую экономию тела, является тело женщины. Обнажаемое в 
бесчисленных вариантах эротического поведения, тело женщины с очевидностью 
представляет собой явление фаллоса, объекта-фетиша, это грандиозная работа 
фаллической симуляции и вместе с тем вновь и вновь повторяемое зрелище 
кастрации. От встречающихся на каж­дом шагу фотографий до тщательного ритуала 
стриптиза — всюду обаяние гладкого, сплошного, раскинутого женского тела играет 
роль фаллической афиши, цепеняще-неотступного фаллического требова­ния (здесь 
сказывается глубинное, на уровне воображаемого, сход­ство между подъемом эротики 
и производственным ростом).
Привилегированное положение женского тела производит свой эффект не только на 
мужчин, но и на женщин. Действительно, для тех и других в игре участвует одна и 
та же перверсивная структура: на­целенная на отрицание кастрации, она делает 
предпочтительным пред­метом своей игры женское тело, знаменующее собой 
неминуемость кастрации3. При этом логическое развитие системы (опять-таки 
гомо­логичное развитию политической экономии) ведет к усилению эроти­ческих 
функций женского тела, которое лишено пениса и потому луч­ше поддается всеобщей 
фаллической эквивалентности. Мужское тело обеспечивает гораздо меньшую 
эротическую отдачу, не предоставляя возможности ни для цепенящего напоминания о 
кастрации, ни для демонстрации ее непрерывного преодоления. Его никак не удается 
сделать гладким, замкнутым, безупречным объектом: будучи «по-на­стоящему» 
маркировано (меткой, высоко оцениваемой в рамках об-
происходит и с макияжем и со стриптизом: каждый из фрагментов тела, 
подчерк­нутых меткой и получающих фаллическое значение, тоже отрицает кастрацию 
— однако та немедленно возникает вновь в самом разделении этих частичных 
объек­тов, так что они, подобно объекту-фетишу, всякий раз предстают как 
«указатель и покров кастрированного фаллоса» (Лакан).
3 Если край чулка эротичнее, чем надвинутая на глаза прядь волос или же край 
перчатки на руке, то дело тут не в близости к гениталиям — просто ка­страция 
здесь разыгрывается и отрицается вплотную, до последнего предела, вплоть до 
совершенной неминуемости. Точно так же, по Фрейду, объектом-фети­шем становится 
последний увиденный предмет туалета, более всех приближаю­щий к открытию 
отсутствия пениса у женщины.
198
щей системы), оно зато хуже поддается демаркации, кропотливой ра­боте 
фаллической деривации. Впрочем, не исключено, что однажды и оно будет 
актуализировано как вариант фаллоса. Пока же ни в рек­ламе, ни в других областях 
не применяется эректильная нагота — зато делается возможным подконтрольный 
перенос эректильности на широкий веер объектов и женского тела. Но в принципе 
эрекция как таковая тоже совместима с системой1.
Было бы интересно выяснить, каким образом в этом «привиле­гированном» 
эротическом положении женщины участвует ее социаль­но-историческая 
порабощенность. Дело тут не в каких-то механизмах сексуального «отчуждения», 
дублирующего «отчуждение» социаль­ное; интересно, не действует ли по отношению к 
любой политичес­кой дискриминации тот же процесс неузнавания, как и по 
отноше­нию к различию полов при фетишизме, — что выливается в фети­шизацию 
угнетенного класса или социальной группы, их сексуальную сверхвалоризацию с 
целью отвести угрозу фундаментальной критики, которую они таят в себе для всего 
порядка власти. Если поразмыс­лить, то ведь весь материал означающих 
эротического порядка взят из атрибутов рабства (цепи, ошейники, хлысты и т.п.) и 
дикости (чернокожесть, загар, нагота, татуировки), из всевозможных знаков 
угне­тенных классов или рас. Так же и женщина и ее тело включены в эротический 
порядок, который в своем политическом выражении об­рекает ее на ничтожество2.
1 Немыслимыми и неприемлемыми остаются только отмена фаллической ценности и 
вторжение радикальной игры отличий.
2 При этом тот факт, что один из членов сексуального бинома (Мужс­кое) оказался 
маркированным элементом, который стал всеобщим эквивалентом всей системы, — 
такая структура, при всей своей кажущейся неизбежности, сама по себе не имеет 
никакого биологического основания: как и любая другая об­щезначимая структура, 
она имеет целью именно порвать с природой (Леви-Стросе). Можно представить себе 
культуру, где распределение будет обратным: мужской стриптиз при матриархальной 
общественной организации! Надо только, чтобы женское стало маркированным членом 
оппозиции и начало функциониро­вать как всеобщий эквивалент. Но следует 
понимать, что при таком чередовании членов оппозиции (к которому во многом и 
сводится «освобождение» женщи­ны) остается неизменной сама структура, неприятие 
кастрации и абстракция фал­лоса. А раз система включает в себя такую возможность 
структурного чередо­вания — значит, настоящая проблема не в этом, а в такой 
радикальной альтерна­тиве, которая поставила бы под вопрос самую абстракцию этой 
политической экономии пола, основанную на одном из членов оппозиции как всеобщем 
экви­валенте, на неузнавании кастрации и символической экономики.
ВТОРИЧНАЯ НАГОТА
Любое тело или часть тела может функционировать таким же образом, если они будут 
подчинены такой же эротической дисциплине; необходимое и достаточное условие для 
этого — быть максимально гладким, без изъянов, без отверстий, без «зазора», так 
чтобы все эро­генное несходство поглощалось структурной чертой, придающей телу 
одновременно десигнацию и дизайн, — чертой видимой в случае одежды, украшений 
или грима, невидимой при полной наготе, но непре­менно присутствующей, так как 
при этом нагота облекает тело напо­добие второй кожи.
В этом смысле характерны широко распространенные в рек­ламном дискурсе выражения 
«быть почти обнаженной», «быть обна­женной не обнажаясь, быть словно 
обнаженной», колготки, в которых «вы еще более обнажены, чем в естественной 
наготе»; все это позво­ляет примирить натуралистический идеал 
«непосредственного» пере­живания собственного тела с коммерческим императивом 
прибавоч­ной стоимости. Но интереснее всего другое: настоящая нагота 
харак­теризуется здесь как нагота вторичная — как нагота, создаваемая колготками 
X или Y, прозрачным покровом, «своей прозрачностью делающим вас собой». Кстати, 
очень часто такая нагота оказывается отражена зеркалом; во всяком случае, именно 
с самоудвоением жен­щина связывает «тело, о котором она мечтает, — свое 
собственное». И в данном случае рекламная мифология совершенно права: нагота 
только и бывает что удвоенная знаками, облекающая сама себя своей знаковой 
истиной и подобно зеркалу воссоздающая фундаменталь­ный закон тела в сфере 
эротики — чтобы обрести фаллическую сла-
200
ву, оно должно стать просвечивающе-гладкой, лишенной волос суб­станцией 
блистательно-бесполого тела.
Образцом этого была позолоченная женщина в фильме «Голд-фингер» (о Джеймсе 
Бонде): закрывая все отверстия, такой ради­кальный макияж делает тело 
безупречным фаллосом (то, что он из золота, лишний раз подчеркивает гомологию с 
политической экономи­ей) и, разумеется, равнозначен смерти. Обнаженная и 
позолоченная плей-гёрл умирает, воплотив эротический фантазм в предельной, 
аб­сурдной форме. Но так же обстоит дело и вообще с человеческой кожей в 
функциональной эстетике и массовой культуре тела. Всевоз­можные колготки, 
эластичные пояса, чулки, перчатки, платья и прочие предметы, «прилегающие к 
телу», не говоря уже о загаре, реализуют один и тот же лейтмотив «второй кожи», 
тело все время «пластифи­цируется» , одевается в прозрачную пленку.
Сама по себе кожа представляет собой не «наготу», а эроген­ную зону — 
чувственное средство контакта и обмена, поглощения и выделения веществ. Такая 
пористая, испещренная мелкими отверсти­ями кожа, которая не ограничивает тела и 
которую одна лишь мета­физика утверждает как его демаркационную линию, — 
отрицается ради второй кожи, в которой нет ни пор, ни выделений1, которая не 
бывает ни горячей ни холодной (она «свежая», «теплая» — оптималь­ной 
климатизации), которая обходится без зернисто-шероховатой структуры («нежная», 
«бархатистая»), без внутренней толщи («про­зрачность легкого загара»), а 
главное, без отверстий («гладкая»). Она функциоиализирована, как оболочка из 
целлофана. Все ее качества (свежесть, эластичность, прозрачность, гладкость) 
суть признаки замк­нутости — нулевого уровня, который возникает в результате 
отри­цания амбивалентных крайностей. То же относится и к ее «молодос­ти»: 
парадигма «молодое/старое» нейтрализуется бессмертной юнос­тью симуляции.
Такое целлофанирование наготы можно сопоставить с обсессивной функцией 
предохранительного покрытия вещей (воском, цел­лофаном и т.д.) и с работой по их 
чистке, сметанию пыли, постоянно стремящейся восстановить их в состоянии 
чистоты, безупречной абст-
1 За исключением такого благородного выделения, как слезы, — да и то со 
сколькими оговорками! Ср. великолепный текст о средстве для удлинения ресниц 
«Лонсиль»: «...когда вы настолько потрясены сильным чувством, что один лишь 
взгляд может выразить его глубину, — в такой миг вам особенно важно, чтобы вас 
не подвела косметика на глазах. В этот миг Лонсиль особенно незаменим... в этот 
миг он особенно тщательно заботится о вашем взгляде, сбе­регая и подчеркивая 
его. Вам достаточно лишь накрасить себе глаза и... больше о них не думать».
201
рактности; здесь тоже стараются воспрепятствовать выделениям (па­тине, ржавчине, 
пыли), не дать вещам распадаться и поддержать их в своеобразном абстрактном 
бессмертии.
«Обозначаемая» нагота ничего не скрывает за сетью знаков, из которых она 
соткана, — и главное, за нею не скрывается тело: ни тело эрогенное, ни тело 
раздираемое; она формально преодолевает все это, образуя симулякр 
умиротворенного тела, наподобие Брижитт Бардо, которая «прекрасна, потому что 
безупречно заполняет собой платье», — чисто функциональное уравнение без 
неизвестных. Отка­зываясь от образа бескожего тела, где трепещут мышцы, 
современное тело скорее связано с тематикой надувных предметов: иллюстрацией 
могут служить юмористические рисунки в журнале «Люи», где стрип­тизерша в финале 
своего раздевания делает последний жест — вы­дергивает у себя из пупка пробку и 
тут же сдувается, опадая на сцену кучкой кожи.
Утопия наготы, тела, предстоящего [présent] в своей истине, — ибо быть 
представлена [représentée] может лишь идеология тела. Не помню какой индеец 
говорил: «Голое тело — это невыразительная маска, скрывающая истинную природу 
каждого». Он хотел сказать, что тело обладает смыслом лишь будучи маркировано, 
покрыто над­писями. В рассказе Альфонса Алле раджа, фанатично стремящийся к 
денотации и истине, понимает это наоборот — не удовлетворенный раздеванием 
баядерки, он велит заживо содрать с нее кожу.
Тело никогда не представляет собой просто поверхность чело­века, гладкую, чисто 
природную, без всяких следов. Такое «перво­зданное» значение оно обрело лишь 
вследствие вытеснения — то есть раскрепощать тело как таковое, в смысле 
натуралистичес­кой иллюзии, значит раскрепощать его как вытесненное. Тогда даже 
сама его нагота оборачивается против него, неизбежно окружая его воздушным 
ореолом цензуры — второй кожей. Ибо кожа, как и всякий знак, получающий силу 
знака, в процессе сигнификации удваи­вается: она оказывается всегда уже второй 
кожей. Не последней, но всякий раз единственной.
В этой избыточности наготы как знака, чья работа направлена на воссоздание тела 
как фантазма тотализации, мы вновь имеем дело с бесконечной спекуляцией 
мыслящего субъекта в зеркальном отраже­нии1 , улавливающем и формально 
разрешающем его неизбывную разделенность. Знаки, начертанные на теле и 
раз-записывающие собой влечение к смерти, повторяют на телесном материале ту же 
самую ме-
1 Слово «спекуляция» этимологически родственно латинскому speculum («зеркало»). 
— Прим. перев.
202
тафизическую операцию мыслящего субъекта. Как говорил Арто: «Метафизику загоняют 
в умы через кожу».
Как при зеркальном самозамыкании, так и при самодублирова­нии фаллической меткой 
субъект сам себя соблазняет. Он соблазняет свое собственное желание, фиксирует 
его в своем теле, удвоенном знаками. Под прикрытием знакового обмена и работы 
кода, действую­щих как фаллическая фортификация, субъект может укрыться и 
со­браться с силами: укрыться от желания другого человека (от своей собственной 
неполноты) и как бы видеть (себя самого), оставаясь невидимым. Логика знака 
смыкается с логикой перверсии.
Здесь необходимо четко проводить различие между работой по надписыванию и 
маркированию тела в «первобытных» обществах и в нашей сегодняшней системе. Их 
слишком легко смешивают в общей категории «символической выразительности» тела. 
Как будто тело всегда было таким, как сегодня, как будто архаическая татуировка 
имела тот же смысл, что наш макияж, как будто, несмотря на все рево­люционные 
изменения в способе производства, на протяжении веков и вплоть до эпохи 
политической экономии оставался неизменным ка­кой-то способ сигнификации. В 
противоположность своим аналогам в нашей культуре, где знаки обмениваются в 
режиме всеобщего эк­вивалента, где они обладают меновой стоимостью в системе 
фалли­ческой абстракции и воображаемой насыщенности субъекта, — в ар­хаическом 
обществе маркирование тела и ношение масок служат для непосредственной 
актуализации символического обмена, обмена/дара с богами или другими членами 
группы; при таком обмене субъект не торгует своей идентичностью под прикрытием 
маски или манипу­лирования знаками, а, напротив, уничтожает свою идентичность, 
вступает в игру как субъект наделенности/обделенности; все его тело становится 
материалом символического обмена, подобно имуще­ству и женщинам; одним словом, 
здесь еще не возникла (равно как и абстракция денег) стандартная схема 
сигнификации, наша схема «Оз­начающее/Трансцендентное означаемое», 
«Фаллос/Субъектив­ность» , которая заправляет всей нашей политической экономией 
тела. Когда индеец (возможно, тот же самый) говорит: «У меня всюду лицо», — 
отвечая на вопрос белого насчет обнаженности его тела, то он хочет сказать, что 
у него все тело (которое, собственно, никогда не является голым, как мы это 
видели) вовлечено в символический об­мен, а вот у нас этот обмен имеет тенденцию 
ограничиваться одним лишь лицом и взглядом. У индейца тела переглядываются и 
обмени­ваются всеми своими знаками, которые взаимоуничтожаются в своей 
непрерывной соотнесенности и не отсылают ни к трансцендентному закону ценности, 
ни к частной аппроприации субъекта. У пас тело за-
203
мыкается в знаках, обретает ценность в процессе знакового исчисле­ния, 
обмениваясь знаками по закону эквивалентности и воспроизвод­ства субъекта. 
Субъект не упраздняет себя в акте обмена — он спе­кулирует. Именно он, а не 
дикарь, пребывает в состоянии полного фе­тишизма: обращая в ценность свое тело, 
он и сам фетишизирован законом ценности.
«СТРИПТИЗ»
Бернарден, директор кабаре «Crazy Horse Saloon» (журнал «Люи»):
«У нас никто не streap и не tease1... мы занимаемся пародиро­ванием. Я 
мистификатор: мы делаем вид, будто показываем истину во всей ее наготе, — это и 
есть предел мистификации.
И это прямая противоположность жизни. Потому что когда она обнажена, то гораздо 
более наряжена, чем в одежде. Тела танцов­щиц гримируются специальными жидкими 
пудрами, которые чрезвы­чайно красивы и придают коже шелковистость... На ней 
перчатки, которые делят надвое ее руки (это всегда очень красиво), и зеленые, 
красные или черные чулки, также разделяющие надвое ноги на уров­не бедер...
Стриптиз, о котором я мечтаю: женщина в космическом про­странстве. Чтобы она 
танцевала в пустоте. Потому что чем медленнее движется женщина, тем она 
эротичнее. Вот я и думаю, что вершиной всего была бы женщина в невесомости.
Пляжная нагота не имеет ничего общего со сценической. На сцене это 
неприкосновенные богини... Мода на обнаженное тело (в театре и вообще) довольно 
поверхностна, она сводится к простенько­му мысленному акту: дай-ка я разденусь, 
дай-ка я стану показывать голых актеров и актрис. Это неинтересно именно в силу 
своей огра­ниченности. В других заведениях показывают реальность — а я у себя 
показываю невозможное.
1 Не «раздевается» и не «дразнит» (англ.). — Прим. перев.
205
Повсюду выставляют напоказ гениталии, и из-за их реальности сокращается 
субъективность эротики.
Уша Барок, полукровка австро-польского происхождения, про­должит традиции «Crazy 
Horse»: отливая разноцветным ярким све­том, оттененная украшениями, увенчанная 
пышным оранжевым пари­ком, она будет воплощать женщину, обнять которую 
невозможно».
Стрипт