ктом?
В 60-е годы эта абстрактно-научная проблема получила новое звучание в идеологии 
«новых левых». В «Символическом обмене...» Бодрийяр цитирует один из главных 
текстов этого идейного тече­ния — «Одномерный человек» Герберта Маркузе, — где 
обрисован новый модус существования социальной инстанции, ее полное господ­ство 
над сознанием современного человека, не допускающее никакого критического, 
диалектического преодоления:
[...] возникает модель одномерного мышления и поведения, в которой идеи, 
побуждения и цели, трансцендирующие по своему содержанию утвердившийся универсум 
дискурса и поступка, либо отторгаются, либо приводятся в соответствие с 
терминами этого универсума [... ]34.
Не пользуясь этим словом, Маркузе фактически описал здесь ре­альность симулякра 
— абстрактной модели, подчиняющей своему гос-
32 Раймон Арон, Этапы развития социологический мысли, М., Прогресс-Уннвсрс, 
1993, с. 320.
33 П.П.Гайденко, «Социология Макса Вебера», в кн.: Макс Вебер, Из­бранные 
произведения. М., Прогресс, 1990, с. 13.
34 Герберт Маркузе. Одномерный человек, М., REFL-book, 1994, с. 16.
26
подству вполне реальные силы протеста и отрицания35. Это всеобъем­лющая 
реально-фиктивная власть, которую англоязычные теоретики «новых левых», включая 
Маркузе, обозначили словом «Истеблишмент», а Жан Бодрийяр, ближе связанный с 
традицией структурализма, — тер­мином «код». Код, истеблишмент, система 
симулякров — это и есть «трансцендентная» социальная инстанция нашего времени.
В условиях, когда «реализм», вернее псевдореализм социальных симулякров 
становится фактором тоталитарного господства, для кри­тического, ангажированного 
социолога, каким был Бодрийяр, неиз­бежным оказывается воинствующий 
«номинализм»: он должен не просто отстаивать, а вырабатывать, проектировать 
такие формы соци­ального действия, которые бы не проходили через инстанцию 
«соци­ального». У этого действия имеется и своя темпоральность — темпо­ральность 
обмена.
Обмен между социальными агентами всегда, еще со времен Макса Вебера, выдвигался 
как альтернатива привязанности индивида к системе, как возможность прямых, 
немистифицированных обще­ственных отношений. В современной социологии радикализм 
понима­ния обмена прямо зависит от того, насколько учитывается в нем временное 
измерение. Так, Клод Леви-Стросе в своей структурной антропологии, генетически 
связанной с идеями обмена у племянника и ближайшего последователя Э.Дюркгейма 
Марселя Мосса, разверты­вает систему обменов (словами, дарами, женщинами), 
образующих пер­вобытное общество и происходящих в структурно-логической сфере, 
вне непосредственно переживаемого времени; с этим связана резкая критика, 
которой подвергает его Бодрийяр в своем «Символическом обмене...», чувствуя, что 
за интеллектуалистскими и гуманистически­ми установками лидера французского 
структурализма может скры­ваться подчинение индивида социальной инстанции и 
редукция, упро­щение и обуздание обменных процессов. Напротив, Пьер Бурдье в 
книге «Практический смысл» (она вышла несколькими годами позже бодрийяровской) 
оспаривает «объективистскую модель» Леви-Стросса и подчеркивает темпоральный 
аспект обмена даже в тради­ционных обществах, где никакие его институциональные 
схемы не действуют автоматически:
35 Новая императивная сила «магически-ритуального языка» этой систе­мы, 
заключающаяся в том, «что люди не верят ему или даже не придают этому значения, 
но при этом поступают в соответствии с ним» (Герберт Маркузе, цит. соч., с. 
135), в точности соответствует феномену «логики Деда Мороза», описан­ному у 
Бодрийяра в «Системе вещей» как механизм действенности рекламы -важнейшего 
социального института современной системы (см.: Жан Бодрийяр, Система вещей, с. 
137-138).
27
Ввести фактор неопределенности — значит ввести фактор времени с его ритмом, с 
его необратимостью, заменяя механику мо­делей диалектикой стратегий [...]36.
При «объективистском» подходе непреложными считаются, на­пример, три 
обязанности, связанные с обменом дарами, — «давать, по­лучать, возмещать»37, на 
самом же деле индивид может и уклониться от принятия дара (если считает его 
недостойным себя), и промедлить с его возвратом («чтобы не стать оскорбительным, 
[дар] должен быть отсроченным и иным, — ведь немедленно отдариться в точности 
та­кой же вещью будет с очевидностью равнозначно отказу от дара»)38, то есть в 
реальном обществе, пронизанном отношениями власти и че­сти, обмен представляет 
собой сложно ритмизованный процесс, и от чуткости человека к этому ритму зависит 
устойчивость его социаль­ного положения.
Именно такие субъективно переживаемые обмены, чреватые вызовом и риском для 
участников, ставящие их в конфликтно-сило­вые отношения между собой, и 
обозначаются у Бодрийяра термином «символический обмен». «Радикализируя» 
антропологию Марселя Мосса («побивать Мосса самим же Моссом» — наст. изд., с. 
42)39, осуществляя по отношению к ней свое «теоретическое насилие» (наст. изд., 
с. 42), он связывает символический обмен с процессами противоборства, ставкой в 
котором и возможным результатом кото­рого является власть:
[...] символическое насилие выводится из особой логики символического [...] — из 
таких явлений, как обращение, непрес-
36 Pierre Bourdieu,Le sens pratique, Minuit, 1980, p. 170. В отличие от 
Бодрийяра Бурдье, как видим, не считает необходимым отказ от диалектики.
37 Марсель Мосс, Общества. Обмен. Личность. М., Издательская фирма «Восточная 
литература» РАН, 1996, с. 146 след.
38 Pierre Bourdieu,op. cit., p. 179. Ср. сходное рассуждение в поздней книге 
Бодрийяра, где ритуальное время обмена противопоставляется «реальному времени» 
современных средств коммуникации, с их установкой на мгновенную реакцию: 
«Правила коммуникационной сферы (интерфейс, незамедлительность, упразднение 
времени и дистанции) не имеют никакого смысла при обмене, где правилом является 
никогда не возвращать немедленно то, что подарено. Дар нужно возместить, но ни в 
коем случае не сразу. Это серьезное, смертельное ос­корбление. Взаимодействие ни 
в косм случае не является мгновенным. Вре­мя — это как раз то, что разделяет два 
символических момента и задерживает их разрешение» (Jean Baudrillard, Le crime 
parfait, Galilee, 1995, p. 55).
39 И чуть ниже: «Принцип обращения (отдаривания) следует обращать против любых 
экономических, психологических или структуралистских толкова­ний, которым 
открывает дорогу Мосс» (наст. изд., (. 42), — подразумеваются, конечно, 
концепции Леви-Стросса и вообще тенденция объективистской, атемпо-ральной 
трактовки обмена.
28
танная обратимость отдаривания и, наоборот, захват власти путем одностороннего 
одаривания [...]. Первобытный символический процесс не знает бескорыстного дара, 
ему известны лишь дар-вызов и обращение обменов. Когда эта обратимость 
нарушается (именно в силу возможности одностороннего одаривания, каковая 
предпола­гает возможность накопления и одностороннего перемещения цен­ностей), 
то собственно символическое отношение гибнет и возникает власть; в дальнейшем 
она лишь развертывается в экономическом механизме договора (наст. изд., с. 96).
Здесь видна вся сложность бодрийяровского понятия «символи­ческое». Оно является 
социальной характеристикой, особым типом со­циального действия — и этим сразу 
отличается от лакановского терми­на «символическое», обозначающего определенный 
регистр психичес­кой деятельности (при том что два других, коррелятивных термина 
— «реальное» и «воображаемое» — употребляются у Бодрийяра в доста­точно точном 
лакановском смысле). С другой стороны, оно отличается и от того смысла, в 
котором Леви-Стросе пишет об «эффективности символов», имея в виду символы, 
санкционированные социальной ин­станцией, структурами коллективного сознания 
(«Фактически символи­ческое просто принижается до воображаемого», — негодует по 
его ад­ресу Бодрийяр. — наст. изд., с. 244). Символическое — это особая 
не­устойчивая, конфликтная, еще-не-обретшая формы стадия знаковой деятельности, 
где обращению (в обоих смыслах этого русского слова, соответствующих французским 
circulation и réversion, то есть «непре­рывное движение» и «обратный, возвратный 
ход») еще не поставлены препоны типа власти, цензуры, принципа реальности:
В первобытных культурах знаки открыто циркулируют по всей протяженности «вещей», 
в них еще не «выпало в осадок» оз­начаемое, а потому у них и нет никакого 
основания или истинного смысла (наст. изд., с. 180).
Когда свободная «циркуляция» знаков закупоривается, то об­разуются «тромбы», 
сгустки власти, возникают феномены накопле­ния и ценности40. В этот момент 
«символическое отношение гиб­нет»; его механизмы корыстно-односторонне 
используются властью,
40 Valeur — один из универсальных терминов, который у Бодрийяра (как, впрочем, 
уже и у Соссюра) работает в разных семантических полях: это и «сто­имость» в 
Экономикс, и «ценность» в философии, и «значимость» или «смысл» в применении к 
языку, и даже «эффект» в эстетических конструкциях, таких как живопись... 
По-русски нет термина,-который был бы «общим эквивалентом» всех этих значений; в 
переводе данной книги, чтобы хоть как-то отметить их не­прерывный взаимопереход, 
иногда приходилось использовать искусственные гиб­ридные образования — например, 
«смысловая ценность».
29
социальной инстанцией, своими дарами она блокирует возможность ответного дара, 
включая высший дар, дарование жизни: «[...] власть, вопреки бытующим 
представлениям, — это вовсе не власть преда­вать смерти, а как раз наоборот — 
власть оставлять жизнь рабу, кото­рый не имеет права ее отдать» (наст. изд., с. 
101-102). Сталкиваются два темпоральных механизма обмена: время свободного, 
неограни­ченного, хотя и ритмизированного «обращения» слов, поступков, да­ров и 
т.д., и отрицательная темпоральность остановленного времени, закупоренного 
обмена. А при современном, третьем порядке симулякров образуется еще и третья 
темпоральность, связанная с новей­шим вариантом инстанции власти, — безразличная 
циркуляция симулятивных знаков, очищенных не только от референциальной 
при­вязки, но и от личностной «инвестиции». Это «прохладная» (Бодрийяр 
пользуется английским словом cool) манипуляционная деятельность, не чреватая 
более страстями, вызовом и риском; приме­ром ее может служить манипулирование 
потребительскими вещами или же механизм современной моды:
[...] мода являет собой то уже достигнутое состояние уско­ренно-безграничной 
циркуляции, поточно-повторяющейся комби­наторики знаков, которое соответствует 
сиюминутно-подвижному равновесию плавающих валют. В ней все культуры, все 
знаковые системы обмениваются, комбинируются, контаминируются, образу­ют 
недолговечные равновесия, чья форма быстро распадается, а смысл их не 
заключается ни в чем. Мода — это стадия чистой спекуляции в области знаков, где 
нет никакого императива коге­рентности или референтности, так же как у плавающих 
валют нет никакого устойчивого паритета или конвертируемости в золото; для моды 
(а в скором будущем, вероятно, и для экономики) из та­кой недетерминированности 
вытекает характерная цикличность и повторяемость, в то время как из 
детерминированности (знаков или же производства) следует непрерывный линейный 
порядок (наст. изд., с. 176).
Следует подчеркнуть: «ускоренно-безграничная циркуляция» представляет собой не 
символическое состояние, не возврат к без­властной, до-властной исходной стадии, 
по противоположное ей со­стояние симуляции: здесь власть кроется уже не в 
отдельных сверхценных, сакральных знаках, изъятых из свободного символического 
обращения, а в самом процессе «безумного становления» симулякров, подчиненных, 
однако же, формальному коду. Символический обмен, противоположный как властным 
запретам, сдерживающим обраще­ние знаков, так и пустой, безответственной 
комбинаторной свободе, образует промежуточное, неустойчивое состояние 
социальности,
30
вновь и вновь возникающее в конкретных процессах взаимодей­ствия людей и вновь и 
вновь разрушаемое, поглощаемое системой.
В своей следующей книге «О соблазне» Бодрийяр прямо обо­значил это 
неуловимо-конкретное отношение как игру:
Создаваемая сю обязанность — того же рода, что при вызове. Выход из игры уже не 
является игрой, и эта невозможность отри­цать игру изнутри, составляющая все ее 
очарование и отличие от порядка реальности, вместе с тем и образует 
символический пакт, правило, которое следует непреложно соблюдать, и обязанность 
в игре, как и при вызове, идти до конца41.
Роже Кайуа предложил классифицировать все многообразие человеческих игр на 
четыре разряда: Agôn (состязательные игры), Aléa (случайностные, «азартные»), 
Mimicry (подражательные) и Ilinx (экстатические)42. Ясно, что символический 
обмен представляет собой, по Бодрийяру, «агонистическую» игру, состязание, 
чреватое не­шуточным противоборством, сравнимое с дуэлью. В то же время эта игра 
способна доходить до крайних пределов, до экстаза, оборачива­ясь 
катастрофическим «истреблением» законов и установок социаль­ной инстанции, 
самозабвенным головокружением от неостановимого и разрушительного обмена, 
подобного исследованному Моссом потлачу (жертвенному обмену у североамериканских 
индейцев). С другой стороны, порядок симулякров ведет против человека другую 
игру — «мимикрическую», подменяя реальности условными подоби­ями (даже 
капитализм, по мысли Бодрийяра, «всегда лишь играл в производство» — наст. изд., 
с. 95), а в современной цивилизации — также и «алеаторную», по только из нее все 
более улетучивается азартность межсубъектного отношения, как в электронных 
cool-иг­рах с безличным компьютером43. Таким образом, исключительно час­тые в 
тексте «Символического обмена...» и несравненно более ред-
41 Jean Baudrillard, De la séduction, Galilée, 1979, p. 181.
42 См.: Roger Caillois, Les jeux et les hommes, Gallimard, 1967. Книга Кайуа, 
по-видимому, является важным источником бодрийяровской концепции символического 
обмена; к ней, помимо прочего, отсылают два важнейших поня­тия, которыми 
пользуется Бодрийяр, — «симулякр» (подражательные игры) и «головокружение» 
(экстатические игры); одна из глав этой книги так и озаглав­лена: «Simulacre et 
vertige».
43 «Coolness — это чистая игра дискурсивных смыслов, подстановок на письме, это 
непринужденная дистантность игры, которая по сути ведется с одни­ми лишь 
цифрами, знаками и словами (...]. Достигнув определенной фазы отры­ва, они 
перестают быть средством коммуникации, товарооборота, они и есть сам оборот, то 
есть форма, которую принимает сама система в своем абстрактном коловращении» 
(наст. изд., с. 74).
31
кие в других книгах Бодрийяра слова и выражения с «игровой» се­мантикой 
(«разыгрывать», «отыгрывать», «играть роль», «правила игры», «ставить на карту», 
порой даже «функционировать» — по-французски jouer, «играть») — это не просто 
навязчивый «языковой тик», а выражение одной из глубинных интуиции, которой 
следует автор в своих идейных построениях. В высшей своей форме игра воплощает в 
себе всю конфликтность отношений между человеком и властью: Истеблишмент 
навязывает индивиду симулятивно-безответственную игру в Деда Мороза, в которого 
можно верить «пона­рошку» , а индивид пытается навязать своим богам 
агрессивно-разру­шительную игру, принуждающую их к жертвенной гибели:
[...] наслаждение всякий раз возникает от гибели бога и его имени и вообще от 
того, что там, где было нечто — имя, означающее, инстанция, божество, — не 
остается ничего [...]. Нужна наивность человека западной цивилизации, чтобы 
думать, будто «дикари» уни­женно поклоняются своим богам, как мы своему. 
Напротив, они все­гда умели актуализировать в своих обрядах амбивалентное 
отноше­ние к богам, возможно даже, что они молились им только с целью предать их 
смерти (наст. изд., с. 344-345)44.
Еще в начале 70-х годов Бодрийяр проанализировал как обра­зец агонистического 
обмена художественный аукцион — состяза­тельную азартную игру, в которой 
катастрофически отменяются обычные категории «потребительной стоимости» (игрокам 
безраз­лично собственно эстетическое достоинство продаваемого произведе­ния 
искусства) и «меновой стоимости» (аукционная цена взвинчива­ется вне всякого 
отношения к «нормальному» рыночному обмену ху­дожественных ценностей), зато 
имеет место своего рода аристократическая забава наших дней — соревнование в 
разруши­тельно-щедрых «тратах», аналог первобытного потлача. Существенно, что 
важнейшим атрибутом этого ритуального действа Бодрийяр на­зывает словно 
восходящее к правилам классической трагедии един­ство места и времени:
Личностный характер обмена предполагает единственность его места — в торгах 
нельзя участвовать по переписке — а главное, конкретную уникальность процесса: 
важнейшим составным эле­ментом аукциона является время, порядок следования, 
ритм, темп. В
41 Ср.: «Мы не верим в Бога, не «верим» в случай — разве что в банализированном 
дискурсе религии или психологии. Мы бросаем им вызов, а они — нам, мы играем с 
ними, а потому и не нужно, не следует в них «верить»». — Jean Baudrillard, De la 
séduction, p. 181.
32
смене повышающихся ставок каждый момент зависит от предыду­щего и от 
взаимоотношения партнеров. Отсюда специфическое раз­вертывание процесса, 
отличное от абстрактного времени экономи­ческого обмена45.
А в другом месте он высказывается еще радикальнее, говоря, что удовольствие от 
игры связано с «отменой времени и простран­ства»46 . Действительно, 
катастрофическая трата, заложенная в основе символического обмена, изымает его 
из длящегося профанного вре­мени и помещает в мгновенно-взрывное, 
катастрофическое время жертвенной смерти, роль которой в жизни человека и 
общества Бодрийяр трактует вслед за Жоржем Батаем (критикуя и «радикализи-руя» 
также и его концепцию)47. В этом смысле он и противопостав­ляет два вида смерти 
— «быструю» и «медленную» (то есть «отсро­ченную», когда живой человек при жизни 
превращается в симулякр-«пережиток»). Скорая, насильственная смерть, смерть «не 
по правилам», установленным социальной системой, заменяется смер­тью жертвенной, 
разрушающей темпоральность системы и всю эту си­стему заодно:
Перед лицом простого символического «шантажа» (барри­кады 1968 года, захват 
заложников) власть распадается: раз она живет моей медленной смертью, то я ей 
отвечу моей насильственной смертью. Потому-то мы и мечтаем о насильственной 
смерти, что жи­вем смертью медленной. И даже одна эта мечта невыносима для 
власти (наст. изд., с. 106-107).
Смертельно-катастрофическую атемпоральность Бодрийяр об­наруживает не только в 
экстремальных явлениях вроде революции или террора, но и в поэзии. 
«Радикализируя» на сей раз анаграммати­ческую гипотезу Фердинанда де Соссюра, он 
утверждает: суть ана­грамматического письма не в том, чтобы (как, возможно, 
полагал сам Соссюр) под прикрытием видимого текста стихов тайно выразить 
дополнительное сакральное означаемое, имя божества, а в том, чтобы, напротив, 
без остатка разрушить это имя по строгим правилам поэти­ческой игры звуковых 
соответствий и перестановок:
45 Jean Baudrillard, Pour une critique de l'économie politique du signe, 
Gallimard, 1979 [1972], p. 133-134.
46 Jean Baudrillard, De la séduction, p. 204.
47 Батай, помимо прочего, рассматривал жертвенный «внутренний опыт» как 
противоядие от времени: «[...] весь ужас времени, который давит, рвет в клочья, 
изводит, в том, что оно воплощает собою саму непостижимость, которая и 
проглядывает во всякой веренице мгновении, как проглядывает и в нашем 
су­ществовании, если мы не бежим от нес, паря в мнимостях знания» (Жорж Батай, 
Внутренний опыт, СПб., Аксиома, Мифрил, 1997, с. 25.5-256).
33
Символический акт состоит вовсе не в восстановлении име­ни бога, прихотливо 
проведенного сквозь текст поэмы [...]. Симво­лический акт заключается вовсе не в