терапевтический контроль стал всеобщим и 
заурядным явлением, — раз нет больше школы, значит все соци­альные процессы 
насквозь пропитались дисциплиной и педагогичес­ким воспитанием, — раз нет больше 
капитала (и его марксистской критики), значит закон ценности перешел во 
всевозможные формы саморегулирующегося послежития, и т.д. Раз нет больше 
кладбища, значит его функцию выполняют все современные города в целом — это 
мертвые города и города смерти. А поскольку операциональный столичный город 
является и завершенной формой культуры в целом, то значит, и вся наша культура 
является просто культурой смерти1.
1 Ныне, когда дешевые многоквартирные дома походят на кладбища, насто­ящие 
кладбища закономерно обретают форму жилья (в Ницце и т.д.). С другой стороны, 
поразительно, что в больших американских городах, да порой и во Фран­ции, 
традиционные кладбища образуют единственное зеленое и незастроенное 
про­странство в городском гетто. Пространство мертвых оказывается единственным в 
городе местом, пригодным для жизни, — этот факт красноречиво говорит об 
ин­версии ценностей в современном некрополе. В Чикаго на кладбище играют дети, 
катаются мотоциклисты, целуются влюбленные. Найдется ли архитектор, который 
решился бы на основе этой реальности современного городского устройства 
скон­струировать целый город, отправляясь от кладбищ, пустырей и «нежилых» 
про­странств? Впрочем, это ведь стало бы смертью архитектуры...
235
ПОСЛЕЖИТИЕ, ИЛИ ЭКВИВАЛЕНТНАЯ СМЕРТЬ
Справедливо будет сказать, что гонимые и изолируемые от жи­вых мертвые и нас, 
живых, обрекают на эквивалентную смерть — ибо основополагающий закон 
символического обязательства все равно дей­ствует, на благо или во зло. Так, 
безумие всегда представляет собой просто линию раздела между безумными и 
нормальными — линию, ко­торую нормальность разделяет с безумием и которой она 
определяет­ся. Любое общество, интернирующее безумцев, само глубоко 
инвестиро­вано безумием, которое в конечном счете оказывается здесь 
единствен­ным и повсеместным предметом символического обмена под легальными 
знаками нормальности. Эта длительная работа безумия над заточающим его обществом 
продолжалась несколько веков, и сегодня стены приютов исчезают — не в силу 
какой-либо чудесной терпимости, а просто потому, что процесс нормализации 
общества через безумие за­вершен: безумие сделалось повсеместно 
распространенным, по-прежне­му оставаясь на положении изгнанника. Приют для 
умалишенных как бы растворился в социальном пространстве, потому что 
нормальность дошла до такой идеальной точки, где она сама обретает характерные 
черты сумасшедшего дома, потому что вирус заточения проник во все фибры 
«нормальной» жизни.
Так и со смертью. В конечном счете смерть — не что иное, как социальная 
демаркационная линия, отделяющая «мертвых» от «жи­вых»; следовательно, она в 
равной мере касается и тех и других. Воп­реки безрассудным иллюзиям живых, 
мнящих себя живыми при ис­ключении мертвых, вопреки иллюзорным попыткам свести 
жизнь к абсолютной прибавочной стоимости, отсекая от нее смерть, — не­рушимая 
логика символического обмена восстанавливает эквивалент­ность жизни и смерти в 
форме безразлично-фатального послежития. Когда смерть вытесняется в послежитие, 
то, в силу хорошо известно­го возвратного процесса, и сама жизнь оказывается 
всего лишь доживанием, детерминированным смертью.
ЗАМОГИЛЬНОЕ ГЕТТО
Параллельно с сегрегацией мертвых складывается понятие о бессмертии. 
Действительно, загробная жизнь, этот особый статус, ко-
 
236
торым отмечены «душа» и «высшие» духовные существа, представля­ет собой просто 
выдумку, прикрывающую собой действительное выд­ворение мертвых и разрыв 
символического обмена с ними. Пока мер­твые остаются рядом, отличные, но живые и 
во многих случаях — партнеры живых, до тех пор им незачем быть бессмертными, им 
и не следует быть бессмертными, так как подобное фантастическое каче­ство 
нарушало бы взаимный характер обмена. Лишь по мере того как живые исключают их 
из своего круга, они потихоньку становятся бессмертными, и такое 
идеализированное послежитие есть не что иное, как знак их социального изгойства.
Следует покончить с идеей религиозного прогресса, который-де ведет от анимизма к 
политеизму, а затем к монотеизму, постепенно проявляя бессмертие души. 
Бессмертие приписывается мертвым как раз по мере их заточения — примерно так же, 
как сейчас в нашем обществе одновременно растут продолжительность жизни и 
сегрега­ция стариков как асоциальных элементов.
Да, бессмертие, как ни странно, обладает прогрессивным разви­тием. Во временном 
плане оно эволюционирует от ограниченного послежития до вечного; в социальном 
пространстве оно демократизи­руется и из привилегии немногих становится 
потенциальным правом каждого. Однако все это сравнительно недавние явления. В 
Египте некоторые члены группы (сначала фараоны, а затем и жрецы, воена­чальники, 
богачи, посвященные члены господствующих классов) по­степенно, в прямой 
зависимости от своей власти, обособлялись как бессмертные, тогда как все 
остальные имели право только на смерть и двойника. К 2000 году до нашей эры 
бессмертие стал получать каж­дый — то было своего рода социальное завоевание, 
возможно добы­тое в тяжелой борьбе; не впадая в социально-историческую 
фантасти­ку, легко вообразить, как в Египте древних династий происходили бунты и 
социальные выступления с требованием права на бессмертие для всех.
Итак, первоначально бессмертие было эмблемой власти и соци­альной 
трансцендентности. В тех первобытных группах, где нет структуры политической 
власти, нет и личного бессмертия. В дальней­шем, в менее сегментарных обществах, 
появляются «относительная» душа и «ограниченное» бессмертие, соответствующие 
относительной же трансцендентности властных структур. Затем бессмертие 
распрос­траняется и увековечивается в деспотических обществах, в великих 
Империях с их тотальной трансцендентностью власти. Первоначально этим 
превосходством пользуется царь или фараон, а затем, на более развитой стадии, 
сам Бог как главное бессмертное существо, из кото­рого бессмертие проистекает и 
перераспределяется всем и каждому.
237
Но эта фаза бессмертного Бога, совпадающая со становлением вели­ких 
универсалистских религий и особенно христианства, является уже и фазой 
величайшей абстрактности социальной власти в Римской империи. Греческие боги 
оттого были смертны, что связаны со специ­фической, еще не универсалистской 
культурой.
Даже и в раннем христианстве еще не было согласия по вопро­су о бессмертии, 
которое возникло относительно поздно. Отцы церк­ви еще допускали временное 
уничтожение души впредь до воскресе­ния. И даже в проповеди самой идеи 
воскресения апостол Павел сталкивался не только с насмешками язычников, но и с 
глубоким со­противлением христиан и отцов церкви. В Ветхом завете (у Даниила) 
воскресение обещано лишь тем, кто при жизни не получил вознаграж­дения добром 
или злом. Загробная жизнь, посмертное послежитие — это просто итоговое сальдо, 
оно зависит от того, осталось ли что-ни­будь не обмененным при жизни. Прекрасный 
пример того, что вос­кресение и бессмертие представляют собой всего лишь 
вынужденное средство по сравнению с возможностью для группы немедленно 
оп­лачивать все свои символические счета, возмещать весь свой символи­ческий 
долг, не откладывая этого на будущую жизнь.
Будучи при своем появлении отличительной эмблемой власти, в истории христианства 
бессмертие души играет роль эгалитаристского мифа, загробной демократии, которая 
противостоит мирскому нера­венству перед лицом смерти. Это всего лишь миф. Даже 
в самой сво­ей универсалистской христианской версии бессмертие лишь де-юре 
принадлежит каждому человеческому существу. Фактически его раз­дают понемногу, 
оно остается достоянием определенной культуры, а внутри этой культуры — 
достоянием определенной социально-поли­тической касты. Разве миссионеры 
когда-нибудь верили в бессмерт­ную душу туземцев? Разве женщина в «классическом» 
христианстве по-настоящему обладала душой? А безумцы, дети, преступники? 
Фак­тически все сводится к тому же: душа есть только у сильных и бога­тых. 
Социальное, политическое, экономическое неравенство перед ли­цом смерти 
(продолжительность жизни, торжественность похорон, слава и жизнь в людской 
памяти) — все это лишь результаты осново­полагающей дискриминации: одни, 
единственно подлинные «челове­ческие существа», имеют право на бессмертие, 
остальные же имеют право лишь на смерть. На глубинном уровне ничего не 
изменилось со времен Египта древних династий.
Что ж, скажет наивный материалист, какая разница, бессмертие или пет? — это ведь 
все воображаемое. Да, но поразительно, что ре­альная социальная дискриминация 
основывается именно на этом, что власть и социальная трансцендентность нигде не 
бывают столь четко
238
отмечены, как в воображаемом. Экономическая власть капитала не в меньшей степени 
зиждется на воображаемом, чем власть церкви. Это просто ее фантастическая 
секуляризованная форма.
Ясно также, что демократия здесь ничего не меняет. Некогда люди могли сражаться 
за бессмертие души для всех, подобно тому как многие поколения пролетариев 
сражались за имущественное и культурное равенство. Это одна и та же борьба — у 
одних за загроб­ное послежитие, у других за текущее выживание; и одна и та же 
ло­вушка — поскольку личное бессмертие для немногих возникает, как мы видели, из 
раскола в единстве группы, то какой же смысл требо­вать его для всех? Это значит 
просто обобщать воображаемое. Смыслом революции может быть только отмена 
отделённости смерти, а не равенство в послежитии.
Бессмертие — это не что иное, как своеобразный всеобщий эк­вивалент, связанный с 
абстракцией линейного времени (оно формиру­ется по мере того, как время 
становится абстрактным параметром, связанным с процессом накопления в 
политической экономии и вооб­ще с абстрагированием жизни).
DEATH POWER1
Возникновение загробного послежития, может, следовательно, рассматриваться как 
основополагающий акт зарождения власти. Не только потому, что этот механизм 
позволяет требовать отречения от земной жизни и шантажировать вознаграждением в 
мире ином (в чем и состоит вся стратегия жреческих каст), но и, более глубинным 
обра­зом, в силу установления запрета на смерть и одновременно особой инстанции, 
которая за этим запретом следит, — власти. Нарушить союз мертвых и живых, 
нарушить обмен жизни и смерти, изъять жизнь из ее тесных связей со смертью и 
наложить запрет на смерть и мертвых — именно в этой точке изначально и возникает 
социальный контроль. Власть возможна лишь при условии, что смерть больше не 
гуляет на воле, что мертвые помещены под надзор, в ожидании той будущей поры, 
когда в заточении окажется и вся жизнь. Таков основ­ной Закон, и власть стоит 
стражем при его вратах. Фундаментальный акт вытеснения заключается не в 
вытеснении бессознательных вле­чений, какой-либо энергии или либидо, он не носит 
антропологическо­го характера, — это акт вытеснения смерти, и характер его 
соци­альный, в том смысле что им осуществляется поворот к репрессивной 
социализации жизни.
1 Смертельная власть (англ.). — Прим. перев.
239
Как известно, исторически основу власти жрецов образует их монополия на смерть и 
исключительное право контролировать сноше­ния с мертвыми1. Мертвые первыми 
выделяются в обособленную область, допускаемую к обмену только через посредующую 
инстан­цию жрецов. Здесь, на этой заставе смерти, и образуется власть. Да­лее 
она будет питаться другими, бесконечно усложняющимися разде­лениями — на душу и 
тело, на мужское и женское, на добро и зло и т.д., но самый первый раздел — это 
раздел на жизнь и смерть2. Когда говорят, что власть «стоит у руля» [«tient la 
barre»], то это не просто метафора: она и есть черта [barre] между жизнью и 
смертью, повеле­ние о разрыве их взаимообмена, контрольно-пропускной пункт на 
пути между ними.
Так и в дальнейшем власть утверждается между субъектом и его отделенным от него 
телом, между человеком и его отделенным от него трудом — в точке разрыва 
возникает инстанция медиации и репрезентации. Но следует иметь в виду, что 
архетипом такой опера­ции является отделение группы от своих мертвых или же, как 
сегод­ня, отделение каждого из пас от его собственной смерти. В дальней­шем все 
формы власти так или иначе овеяны этим духом, потому что в конечном счете власть 
всегда держится на манипулировании, управ­лении смертью.
Все инстанции подавления и контроля утверждаются в простран­стве разрыва, в 
момент зависания между жизнью и ее концом, то есть в момент выработки совершенно 
фантастической, искусственной темпо­ральности (ведь жизнь каждого человека уже в 
любой момент содер­жит в себе его смерть как свою цель, уже реализованную в 
данный мо­мент). Абстрактное социальное время впервые устанавливается при этом 
разрыве неразделимого единства жизни и смерти (гораздо раньше, чем абстрактный 
общественный труд!). Все будущие формы отчужде­ния, отделения, абстрагирования, 
присущие политической экономии и ра­зоблаченные Марксом, коренятся в этом 
отделении смерти.
1 Все ереси были попытками оспорить «царство небесное» и установить царство 
божье здесь и теперь. Отрицать разделение на жизнь и послежитие, отри­цать 
загробный мир — значит отрицать также и разрыв с мертвыми, а следователь­но, и 
необходимость прибегать к какой-то посредующей инстанции для сношений с ними. 
Это означает конец всех церквей и их власти.
2 Бог — это то, чем поддерживается разделенность означающего и означа­емого, 
добра и зла, мужчины и женщины, живых и мертвых, тела и духа, Иного и Того же и 
т.д.; вообще, это то, чем поддерживается разделенность полюсов любой 
различительной оппозиции — в том числе и низших и высших, белых и негров. Когда 
разум получает политическую форму, то есть когда различительная оппози­ция 
разрешается в виде власти и получаст перекос в пользу одного из своих элементов, 
то Бог всегда оказывается именно на этой стороне.
240
Вычесть из жизни смерть — такова основополагающая опера­ция экономики: жизнь 
становится остатком, который в дальнейшем может трактоваться в операциональных 
терминах исчисления и цен­ности. Как у Шамиссо в «Истории Петера Шлемиля» — 
стоит Пете­ру потерять свою тень (вычесть из жизни смерть), и он становится 
богатым, могущественным капиталистом; договор с дьяволом — это как раз и есть 
пакт политической экономии.
Восстановить в жизни смерть — такова основополагающая операция символического.
ОБМЕН СМЕРТИ ПРИ ПЕРВОБЫТНОМ СТРОЕ
У дикарей нет биологического понятия о смерти. Вернее, био­логические факты как 
таковые — смерть, рождение или болезнь, все, что идет от природы и что мы 
считаем особенно закономерным и объективным, — просто не имеют для них смысла. 
Для них это абсо­лютный хаос, потому что не может символически обмениваться, а 
все, что не может символически обмениваться, составляет смертельную угрозу для 
группы1. Вокруг души и тела, подстерегая и живых и мертвых, бродят 
непримиренные, неискупленные, враждебно-колдовс­кие силы, энергии умерших и 
энергии космоса, которые группа не су­мела обуздать в ходе обмена.
Мы десоциализировали смерть, отнесли ее к сфере биоантропологических законов, 
приписали ей иммунитет науки, автономию инди­видуальной судьбы. Первобытные же 
люди не останавливаются на физической материальности смерти, парализующей пас в 
силу нашего доверия к ее «объективности». Они не «натурализовали» смерть, они 
знают, что смерть (как и тело, как и любое природное событие) явля­ется 
социальным отношением, что она определяется в социальном плане. В этом они 
гораздо «материалистичнее» нас, поскольку для них настоящая материальность 
смерти, как и настоящая материаль­ность товара по Марксу, заключается в ее 
форме, которая всегда представляет собой форму некоторого социального отношения. 
На-
1  У нас же, наоборот, вес то, что обменивается символически, образует 
смертельную угрозу для господствующего строя.
242
против, у нас все виды идеализма сходятся в иллюзорном представле­нии о 
биологической материальности смерти: этот дискурс «реальнос­ти» фактически 
является дискурсом воображаемого, первобытные же люди преодолевают его благодаря 
участию в деле символического.
Центральным моментом символической операции является ини­циация. Она нацелена не 
на обуздание или «преодоление» смерти, а на ее социальное артикулирование. Так 
описывает ее Р.Жолен в книге «Смерть у сара»: «коев» (молодых людей, проходящих 
инициацию) «пожирают предки», и они «символически» умирают, чтобы затем 
воз­родиться. Главное, не понимать это в нашем ущербном смысле, но в том смысле, 
что их смерть становится предметом взаимного/антаго­нистического обмена между 
предками и живущими и образует не раз­рыв, а социальное отношение между 
партнерами — обмен встречными дарами, не менее интенсивный, чем при обмене 
ценными вещами или женщинами; в этой непрестанной игре ответных реакций смерть 
уже не может утвердиться как некая цель или инстанция. Преподнося 
покойнику-родичу мясную котлетку, брат дарит ему свою жену, чтобы его оживить. 
Мертвый включается в жизнь группы через еду. Одна­ко обмен этот — взаимный. 
Покойник тоже дарит свою жену — ро­довую землю — одному из своих живых родичей, 
дабы ожить через уподобление ему и оживить его самого через уподобление себе. 
Важ­нейшим моментом является умерщвление «коев» (посвящаемых) ве­ликими жрецами 
«мо»: юношей пожирают предки, а затем земля рож­дает их вновь, подобно тому как 
родила их мать. Будучи «убиты», посвящаемые попадают в руки своих 
инициатических, «культурных» родителей, получая от них наставление, лечение и 
воспитание (инициатическое рождение).
Инициация очевидным образом заключается в том, что на месте голого факта 
устанавливается обмен: происходит переход от природ­ной, случайной и необратимой 
смерти к смерти даримой и получаемой, а значит и обратимой, «растворимой» в ходе 
социального обмена. Одно­временно исчезает и оппозиция рождения и смерти: они 
также могут обмениваться под знаком символической обратимости. Инициация — тот 
поворотный момент социального сцепления, та темная камера, где рождение и смерть 
перестают быть крайними членами жизни и реинволюционируют друг в друга — не для 
какого-либо мистического слия­ния, а затем, чтобы, например, сделать из 
посвящаемого подлинно соци­альное существо. Непосвященный ребенок родился лишь 
биологически, у него еще есть только «реальные» отец и мать; чтобы стать 
соци­альным существом, ему нужно пройти через символическое событие 
инициатического рождения/смерти, обойти кругом всю жизнь и смерть и вступить в 
символическую реальность обмена.
243
При инициатическом испытании не разыгрывается никакого второго рождения, 
затмевающего собой смерть. Сам Жолен склоняет­ся именно к такой интерпретации: 
согласно ему, при инициации обще­ство «заклинает» смерть или же «диалектически» 
противопоставляет ей некий новоизобретенный элемент, который ее использует и 
«пре­одолевает»: «К жизни и смерти как внешней данности люди прибави­ли 
инициацию, посредством которой преодолевают смертельный хаос». Формула 
одновременно и красивая и двусмысленная, ибо ини­циация не «прибавляется» к 
другим элементам и не принимает сторо­ну жизни против смерти, ради возрождения 
(берегись всех тех, кто торжествует над смертью!). Инициация магически 
обуздывает раз­рыв между рождением и смертью, а заодно и сопряженную с ним 
судьбу, тяготеющую над разорванной жизнью. Ведь именно при таком разрыве она 
принимает форму биологической необратимости, абсурд­но-физической судьбы, именно 
при таком разрыве жизнь оказывается заранее потеряна, поскольку обречена на 
угасание вместе с телом. Отсюда идеализация одного из двух членов оппозиции — 
рождения (дублируемого в воскресении) за счет другого — смерти. Но это лишь один