ческим — как своей смертью. 
Именно потому, что оно больше не задает форму общества, оно и знакомо им лишь 
как наваждение, требо­вание, постоянно блокируемое законом ценности. После 
Маркса сквозь этот закон еще пыталась пробиться идея Революции, по и та уже 
давно сделалась Революцией по Закону. Вокруг того же наваждения кружит­ся и 
психоанализ — и одновременно отклоняет его в сторону, вводя его в рамки 
индивидуального бессознательного, подчиняя власти Отеческо­го закона и сводя к 
страху кастрации, к навязчивой идее Означающего. Закон, везде Закон. А между тем 
по ту сторону всевозможных топик и экономик (либидинальных и политических), 
центром притяжения кото­рых всегда служит производство (материальное или 
эротическое) в контексте ценности, существует и схема такого социального 
отношения, которое строится на истреблении ценности; для нас его образец лежит в 
первобытных формациях, а в своей радикально-утопической форме оно сегодня все 
более взрывообразно развивается на всех уровнях нашего общества, в 
головокружении бунта, не имеющего более ничего общего ни с революцией, ни с 
историческим законом, ни даже — это, правда, ста­нет ясно еще не так скоро, так 
как данный фантазм возник недавно, — с «освобождением» какого-либо «желания».
В подобной перспективе обретают первостепенное значение и некоторые другие 
теоретические достижения: анаграммы Соссюра или обмен/дар по Моссу — в конечном 
итоге эти гипотезы оказа­лись радикальнее фрейдовских и марксовских, и до сих 
пор их перс­пективы цензурировались именно империалистической властью 
фрей­дистских и марксистских интерпретаций. Анаграмма или же обмен/ дар — не 
просто любопытные эпизоды на обочине лингвистических и антропологических знаний, 
не просто второстепенные варианты гос­подствующих механизмов бессознательного и 
революции. В них про­ступает одна общая форма, по отношению к которой марксизм и 
пси­хоанализ, пожалуй, являются лишь производными, сами того не ве­дая, — форма, 
которая не отдает приемущества ни политической экономии, ни либидинальной 
экономике и которая уже здесь и теперь очерчивает контуры чего-то запредельного 
ценности, закону, вытесне­нию, бессознательному. Это контуры грядущего.
44
С нашей точки зрения, есть лишь одно сравнимое по важности теоретическое 
достижение — это идея влечения к смерти у Фрейда. При условии, что ей будет 
придан радикальный смысл, вопреки само­му Фрейду. Вообще, во всех трех случаях 
приходится идти напере­кор тому, на кого ссылаешься: побивать Мосса самим же 
Моссом, Соссюра самим Соссюром, Фрейда самим Фрейдом. Принцип обраще­ния 
(отдаривания) следует обращать против любых экономических, психологических или 
структуралистских толкований, которым откры­вает дорогу Мосс. Соссюра «Анаграмм» 
следует противопоставлять Соссюру — теоретику лингвистики и даже собственно 
соссюровской ограниченной гипотезе относительно анаграмм. Фрейда — теоретика 
влечения к смерти — следует противопоставлять всем прежним пост­роениям 
психоанализа и даже собственно фрейдовскому пониманию влечения к смерти.
Такой парадоксальной ценой — ценой теоретического насилия — выясняется, что все 
три гипотезы обрисовывают, каждая в своей облас­ти (но эта раздельность областей 
как раз и отменяется в общей форме символического), особый принцип действия, 
абсолютно внеположный и враждебный нашему экономическому «принципу реальности».
Обратимость дара проявляется в отдариваиии, обратимость об­мена — в 
жертвоприношении, обратимость времени — в цикле, обра­тимость производства — в 
разрушении, обратимость жизни — в смер­ти, обратимость каждого языкового 
элемента и смысла — в анаграм­ме; всюду, во всех областях — одна и та же общая 
форма, форма обратимости, циклического обращения, отмены; всюду она кладет 
ко­нец линейному характеру времени, речи, экономических обменов и на­копления, 
власти. Всюду она принимает для нас форму истребления и смерти. Это и есть форма 
символического. Она не мистична и не структурна — она просто неизбежна.
Принцип реальности исторически совпал со стадией, детермини­рованной законом 
ценности. Сегодня вся система склоняется к недетерминированности, любая 
реальность поглощается гиперреальностью кода и симуляции. Именно принцип 
симуляции правит нами сегодня вместо прежнего принципа реальности. Целевые 
установки исчезли, теперь нас порождают модели. Больше нет идеологии, остались 
одни симулякры. Поэтому, чтобы понять гегемонию и феерию нынешней системы — эту 
структурную революцию ценности, — необходимо воссоздать целую генеалогию закона 
ценности и симулякров. В этой генеалогии и должна найти себе место политическая 
экономия: она предстанет как симулякр второго порядка, в ряду тех, что имеют 
дело только с реальностью — реальностью производства или же значения, в сознании 
или же в бессознательном.
45
Капитал больше не принадлежит к порядку политической эко­номии — он играет 
политической экономией как симулятивной моде­лью. Весь строй закона рыночной 
стоимости поглощен и реутилизирован охватывающим его строем структурного закона 
ценности, а тем самым попадает в разряд симулякров третьей степени (см. ниже). 
Тем самым политическая экономия обретает вторичную вечность в рамках строя, где 
она сама уже ничего не детерминирует, но сохраняет действенность в качестве 
симулятивной референции. Точно так же произошло раньше с предшествующим ей 
строем природного закона стоимости, который в системе политической экономии и 
закона ры­ночной стоимости был переосмыслен как воображаемая референция 
(«Природа»): это и есть потребительная стоимость, сохраняющая при­зрачное 
существование внутри стоимости меновой. А на следующем витке спирали и эта 
последняя в свою очередь оказывается переос­мыслена как алиби в господствующем 
порядке кода. Каждая кон­фигурация ценности переосмысливается следующей за ней и 
попадает в более высокий разряд симулякров. В строй каждой такой новой стадии 
ценности оказывается интегрирован строй предыдущей фазы — как призрачная, 
марионеточная, симулятивная референция.
Каждый новый порядок отделяется от предыдущего револю­цией — собственно, это и 
есть единственно подлинные революции. У нас сейчас порядок третьего уровня, 
порядок уже не реальности, а гиперреальности, и только на этом уровне способны 
его настигать и поражать сегодняшние теории и практики, сами по себе тоже зыбкие 
и недетерминированные.
Все революции наших дней привязаны к предыдущей фазе сис­темы. Оружие каждой из 
них — ностальгически воскрешаемая реаль­ность во всех ее формах, то есть 
симулякры второго порядка: диалек­тика, потребительная стоимость, прозрачность и 
целенаправленность производства, «освобождение» бессознательного, вытесненного 
смыс­ла (то есть означающего и означаемого по имени «желание») и т.д. Идеальным 
содержанием всяких таких освобождений оказываются призраки, поглощенные системой 
в ходе ее прежних революций и ис­кусно воскрешаемые ею в виде революционных 
фантазмов. Подоб­ные освобождения служат лишь переходным этапом к состоянию 
всеобщей манипулируемости. Да и сама революция ничего больше не значит на стадии 
алеаторных процессов контроля.
Промышленным машинам соответствовали механизмы созна­ния — рациональные, 
референциальные, функциональные, историчес­кие. Алеаторным машинам кода 
соответствуют алеаторные машины бес­сознательного — ирреференциальные, 
трансреференциальные, недетер­минированно-зыбкие. Да и само бессознательное 
вступило в ту же
46
игру: оно уже давно утратило свой собственный принцип реальности и сделалось 
операциональным симулякром. Как только психический принцип реальности 
бессознательного совпадает с его психоаналити­ческим принципом реальности, оно, 
как и политическая экономия, тоже становится симулятивной моделью.
Вся стратегия системы заключается в этой гиперреальности зыб­ких, «плавающих» 
ценностей. С бессознательным происходит то же, что с валютами и теориями. 
Ценность осуществляет свое господство через неуловимо тонкий порядок порождающих 
моделей, через бесконечный ряд симуляций.
Бинарная операциональность, генетический код, алеаторность му­таций, принцип 
неопределенности и т.д. — все это приходит на смену детерминистской, 
объективистской науке, диалектическим взглядам на историю и процесс познания. 
Даже и сама теоретическая критика, а рав­но и революция, образуют часть 
симулякров второго порядка, как и все детерминированные процессы. С появлением 
симулякров третьего по­рядка все это ликвидируется, и в борьбе с ними бесполезно 
пытаться воскрешать диалектику, «объективные» противоречия и т.п. — это 
без­надежная политическая регрессия. Против алеаторности бессильны це­левые 
установки, против программированного и молекулярного рассея­ния бессильны акты 
осознания и диалектического снятия, против кода бессильны политическая экономия 
и «революция». Все это ветхое ору­жие (а тем более то, что берется из разряда 
симулякров первого поряд­ка, из этики и метафизики человека и природы, — скажем, 
потребитель­ная стоимость и прочие референции освобождения) неукоснительно 
нейтрализуется общей системой, которая превосходит его по порядку. Все то, что 
внедряется в лишенное целенаправленности пространство-время кода или пытается в 
нем действовать, оказывается отъединено от собственных целевых установок, 
дезинтегрировано и поглощено; таков хорошо известный эффект рекуперации, 
манипуляции и реутилизации, происходящий на всех уровнях. «Каждый элемент, 
оспаривающий или подрывающий систему, должен принадлежать к более высокому 
логи­ческому типу» (Энтони Уилден, «Система и структура»). Симулякрам третьего 
порядка следует, стало быть, противопоставлять как минимум столь же сложную игру 
— а возможно ли это? Существует ли теория или практика, которая была бы 
субверсивной в силу большей алеаторности, чем сама система? То есть такая 
недетерминированная субверсия, которая относилась бы к порядку кода так же, как 
революция относи­лась к порядку политической экономии? Как бороться против ДНК? 
Уж конечно же, не путем классовой борьбы. Может быть, изобретать симулякры 
логически (или алогически) высшего порядка, более высо­кого, чем нынешний 
третий, выше всякой детерминированности и неде-
47
терминированности, — но будут ли это еще симулякры? На более вы­соком уровне, 
чем код, пожалуй, оказывается одна лишь смерть, обрати­мость смерти. Один лишь 
бес-порядок символического способен про­рваться в код.
Всякая система, которая приближается к операциональному со­вершенству, близка и 
к своей гибели. Когда система изрекает «А равно А» или «дважды два — четыре», 
она оказывается на грани абсолютного господства, но и полного посмешища, то есть 
немедленной и вероятной субверсии, — ткнешь пальцем, и все рухнет. Известно, 
какой силой об­ладает тавтология, когда ею дублируется эта претензия системы на 
без­упречную округлость («брюхо» Убу).
Идентичность себе нежизнеспособна: поскольку в нее не удается вписать ее 
собственную смерть, то это и есть сама смерть. Так и получа­ется с 
метастабилизированными системами (функциональными или ки­бернетическими): их все 
время подстерегает угроза насмешки, мгновен­ной (а не в итоге длительной 
диалектической работы) субверсии, по­скольку вся инерция системы обращается 
против нее самой. Амбивалентность — вот что грозит наиболее завершенным 
системам, сумевшим обожествить свой принцип функционирования, подобно би­нарному 
Богу у Лейбница. Производимый ими завораживающий эф­фект обусловлен, как и в 
фетишизме, глубинным нежеланием их призна­вать и потому может мгновенно 
обратиться в свою противополож­ность. Отсюда их неустойчивость, которая 
нарастает по мере роста их идеальной внутренней связности. Подобные системы, 
даже будучи осно­ваны на радикальной недетерминированности (утрате смысла), 
оказыва­ются легкой добычей смысла. Словно чудовища каменноугольного пе­риода, 
они рушатся под своей чудовищной тяжестью и немедленно рас­падаются. Такова 
роковая судьба любой системы, которая собственной своей логикой обречена на 
полное совершенство, а значит и на полный распад, на абсолютную безотказность, а 
значит и на бесповоротный крах: связанные энергии всегда устремлены к своей 
гибели. Поэтому здесь возможна лишь катастрофическая, а вовсе не диалектическая 
стратегия. Приходится доводить все до предела, и тогда-то оно само собой 
обращается в свою противоположность и рушится. Поскольку именно в высшей точке 
ценности мы ближе всего к амбивалентности, поскольку именно в высшей точке 
связности мы ближе всего к глубо­чайшему срыву, вечно грозящему дублируемым 
знакам кода, — именно поэтому необходимо превзойти систему в симуляции. Следует 
обратить смерть против смерти — этакая радикальная тавтология. Сделать из 
собственной логики системы неотразимое оружие против нее. Против тавтологической 
системы единственно действенной будет стратегия сво­его рода патафизики, «науки 
о воображаемых решениях», то есть науч-
48
ной фантастики на тему обращения системы против нее самой в выс­шей точке 
симуляции, стратегия обратимой симуляции в рамках ги­перлогики разрушения и 
смерти1.
Неукоснительная обратимость отношений — такова суть сим­волической обязанности. 
Да будет каждый элемент [terme] истреб­лен [ex-terminé], да упразднится ценность 
в этом самоперевороте эле­мента — таково единственно возможное символическое 
насилие, спо­собное сравниться и совладать со структурным насилием кода.
Рыночному закону стоимости и эквивалентностей соответство­вала диалектика 
революции. Недетерминированности кода и струк­турному закону ценности 
соответствует одна лишь неукоснительная обратимость смерти2.
Собственно, больше опереться и не на что. Нам остается одно лишь теоретическое 
насилие. Смертельная спекуляция, единственным методом которой является 
радикализация всех гипотез. Даже «код» и «символическое» — все еще 
термины-симуляторы; хорошо бы су­меть постепенно вывести их за пределы речи.
1 Смерть всегда есть одновременно и то, что ждет нас в конце [au terme] системы, 
и символический конец [extermination], подстерегающий самое систему. Чтобы 
обозначить финальность смерти, внутренне принадлежащую системе, по­всюду 
вписанную в ее операциональную логику, и радикальную контр-финальность, 
вписанную вне системы как таковой, но всюду преследующую се, у нас нет двух 
разных терминов — в обоих случаях с необходимостью выступает одно и то же слово 
«смерть». Подобную амбивалентность можно различить уже во фрейдовской идее 
влечения к смерти. Это не какая-то неоднозначность. Этим просто выражается то, 
как близки друг к другу осуществленное совершенство системы и ее мгновенный 
распад.
2 Смерть ни в косм случае не должна пониматься как реальное событие, 
происходящее с некоторым субъектом и телом, но как некоторая форма — в 
из­вестных случаях форма социальных отношений, — в которой утрачивается 
де­терминированность субъекта и ценности. Как раз требование обратимости и 
кла­дет конец различению детерминированности и недетерминированности. Оно 
кла­дет конец связыванию энергий в регулярных опозициях и в этом отношении 
смыкается с теориями потоков и интенсивностей — либидинальных или 
шизо­френических. Но сегодня система сама оформляется как развязывание энергий, 
как стратегия ценностного дрейфа. Система может подключаться или отклю­чаться, 
рано или поздно все энергии вливаются в нее — ведь это она и вырабо­тала сами 
понятия энергии и интенсивности. Капитал — это энергетическая и интенсивная 
система. Отсюда невозможность (Лиотар) отличить либидинальную экономику от 
экономики самой системы (экономики ценности); отсюда невоз­можность (Делёз) 
отличить капиталистическую расщепленность от революцион­ной. Ведь система — 
всему хозяйка: подобно Господу Богу, она вольна связы­вать и развязывать 
энергии; невозможным, а вместе с тем и неизбежным для нее является лишь одно — 
обратимость. Процесс становления ценности необратим. Оттого для системы 
смертельна одна лишь обратимость, а не развязывание или дрейф. Это и есть смысл 
символического «обмена».
I. КОНЕЦ ПРОИЗВОДСТВА
СТРУКТУРНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ  ЦЕННОСТИ
Соссюр выделял два аспекта в обмене языковыми элементами, уподобляя их деньгам: 
с одной стороны, денежная единица должна обмениваться на какие-то реальные, 
обладающие известной ценностью материальные блага, с другой стороны, она должна 
соотноситься со всеми другими единицами данной денежной системы. Именно с этим 
вторым аспектом он чем дальше, тем больше связывал понятие значи­мости: это 
внутрисистемная и образуемая различительными оппози­циями соотнесенность всех 
элементов между собой, в отличие от дру­гого возможного определения значимости 
как отношения между каждым элементом и тем, что он обозначает, между каждым 
означаю­щим и его означаемым, как между каждой денежной единицей и тем, что 
можно получить в обмен на нее. Первый аспект соответствует структурному 
измерению языка, второй — его функциональному оп­ределению. Эти два измерения 
различны, по соотнесены; можно ска­зать, что они работают вместе и обладают 
взаимной связностью, кото­рая характерна для «классической» конфигурации 
лингвистического знака, подчиненной рыночному закону стоимости, когда целевой 
уста­новкой структурных операций языка непременно является десигнация. На этой 
«классической» стадии сигнификации все происходит совершенно аналогично тому, 
как действует проанализированный Марксом механизм стоимости в материальном 
производстве: потре­бительная стоимость играет роль горизонта и целевой 
установки в системе меновой стоимости — первая характеризует конкретную 
опе­рацию, осуществляемую с товаром в ходе потребления (момент, ана­логичный 
десигнации для знака), вторая же отсылает к способности всех товаров 
обмениваться друг на друга по закону эквивалентности (момент, аналогичный 
структурной организации знака), и обе они диа­лектически соотносятся на 
протяжении всего Марксова анализа, оп-
52
ределяя рациональное устройство производства, регулируемого поли­тической 
экономией.
Но вот произошла революция, положившая конец этой «класси­ческой» экономике 
стоимости, революция самой стоимости как таковой, заменяющая ее старую рыночную 
форму повой, более радикальной.
Эта революция состоит в том, что два аспекта стоимости, казав­шиеся навек 
связанными между собой естественным законом, оказыва­ются разобщены, 
референциальная стоимость уничтожается, усту­пая место чисто структурной игре 
ценности. Структурное измере­ние обретает автономию с исключением 
референциального измерения, строится на его смерти. Нет больше никаких 
референций производства, значения, аффекта, субстанции, истории, нет больше 
никакой эквивалент­ности «реальным» содержаниям, еще отягощавшим знак каким-то 
полез­ным грузом, какой-то серьезностью, — то есть нет больше его формы как 
представительного эквивалента. Победила другая стадия ценности, стадия полной 
относительности, всеобщей подстановки, комбинаторики и симуляции. Симуляции в 
том смысле, что теперь все знаки обменивают­ся друг на друга, но не обмениваются 
больше ни на что реальное (при­чем друг на друга они так хорошо, так безупречно 
обмениваются имен­но постольку, поскольку не обмениваются больше ни на что 
реальное). Эмансипация знака: избавившись от «архаической» обязанности нечто 
обозначать, он наконец освобождается для структурной, то есть комби­наторной 
игры по правилу полной неразличимости и недетерминированности, сменяющему собой 
прежнее правило детерминированной эквива­лентности. То же происходит и на уровне 
производительной силы и процесса производства: уничтожение всякой целевой 
установки произ­водства позволяет ему функционировать как код, а денежному знаку 
— пуститься, например, в ничем не ограниченные спекуляции, без всякой привязки к 
производственным реальностям и даже к золотому эталону. Плавающий курс валют и 
знаков, зыбкость «потребностей» и целе