ну,  познакомились с  чудесными донскими девчатами,  а
потом расстались. Я поехал в Краснодар, а Дим-Димыч к себе в Донбасс.
   Встретились мы  три  года спустя в  Москве,  на  учебе в  ВПШ.  Тут  же
познакомились и подружились с Безродным.  Он приехал с Украины. По окончании
школы, не без наших общих стараний, мы втроем попали в город, где работаем и
сейчас.
   Довелось нам не однажды за эти годы побывать и на Украине,  и в Сибири,
и в Ставрополье -  где по одному,  где вдвоем,  а где и всем вместе,  но это
были командировки. Специальные командировки.
   Теперь опять о Дим-Димыче.
   По  внешнему виду он  человек ничем особенно не  примечательный.  Таких
можно  встретить часто.  В  детстве сверстники звали  его  цыганом.  У  него
большие,  выразительные агатово-черные глаза.  Иногда они подернуты какой-то
грустью.  И  волосы  черные.  Черные,  густые,  пушистые и  всегда  небрежно
причесанные.  На  открытом,  одухотворенном лице  его  из-под  смуглой  кожи
проступают бугорочки костей. Дим-Димыч худощав, невысок и чуточку сутуловат.
Но это почти незаметно. Он отличный физкультурник. Особенно он любит коньки,
лыжи и футбол.
   Дим-Димыч -  веселый,  беспокойный и уж очень кипятной какой-то. Внутри
его заложен взрывной заряд мгновенного действия.  Заряд этот может сработать
в любую минуту.  И вот что странно:  одаренный повышенной чувствительностью,
Дим-Димыч,  когда  это  нужно,  проявляет колоссальную выдержку.  Он  бывает
иногда не прав, но при этом всегда искренен...
   На сегодня, кажется, довольно. Пятый час. Пора спать.


   29 декабря 1938 г.
   (четверг)

   Итак,  опять о  Дим-Димыче.  Я  сказал,  что,  бывая даже не  прав,  он
остается искренним в  своей неправоте.  И  это подкупает в нем.  Его взгляды
покоятся на  твердых убеждениях.  Если возникают какие-либо сомнения,  он не
может таить их в  себе,  делится ими с товарищами по работе.  А на это нужна
известная смелость, на которую способен не каждый. В принципиальных вопросах
Дим-Димыч непримирим.  Его можно сломать, изуродовать, но нельзя согнуть. Он
не  гнется.  Он  не из такого металла.  Дим-Димыч не терпит лжи,  лицемерия,
ханжества,  бахвальства и  способен сказать человеку в  глаза то,  что о нем
думает.  Он  любит подшучивать над  приятелями,  над начальством,  но  легко
переносит, когда подшучивают и над ним.
   Дим-Димыч  решителен  во  всем,   что  касается  работы,  и  потрясающе
беспомощен в житейских делах.  То,  что для меня,  Геннадия,  любого другого
является сущим пустяком, для Дим-Димыча представляет проблему.
   Работник он  честный,  с  большой инициативой,  с  творческим огоньком.
Работает самоотверженно,  с фанатической добросовестностью,  не разделяя дел
на малые и  большие,  вкладывая в  каждое из них свою глубокую убежденность,
весь жар души,  всю страсть. Руководство управления знает, ценит Дим-Димыча,
но не любит за острый язык.
   Он  всегда остается самим собой,  никому не  подражает,  ни под кого не
подделывается и не подстраивается.  Он одинаков со старшими и с равными,  на
работе и вне службы, на партийном собрании и оперативном совещании.
   Сегодня в  полдень я  и  Дим-Димыч встретились в  буфете за  завтраком.
Дим-Димыч поведал мне интересную подробность.  Оказывается,  жена Безродного
Оксана поскандалила с  мужем из-за  того,  что он  не  захотел идти на  день
рождения Дим-Димыча и ее не пустил.
   - Это Оксана сказала тебе? - спросил я.
   - Нет.
   - А кто?
   - Варя.
   Я  кивнул.   Варя  -  техник  нашего  коммутатора  и  предмет  обожания
Дим-Димыча.
   - А как твои дела с Оксаной? - полюбопытствовал я.
   - Дел, собственно, никаких нет. Я стараюсь избегать встреч с нею.
   Дело в  том,  что  жена Безродного Оксана,  двадцатипятилетняя женщина,
симпатизирует Дим-Димычу.  Это известно многим,  в том числе и Геннадию.  Но
Дим-Димыч сторонится Оксаны.  Он побаивается женщин,  идущих в атаку.  Пусть
это  будет  даже  не  прямая,  лобовая атака,  пусть  эхо  будет лишь  намек
взглядом, жестом. Все равно.
   - Она не вызывает у меня сердцебиения,  -  добавил Дим-Димыч, помешивая
ложечкой чай в стакане.
   - Удивительно, - бросил я.
   - А я не вижу ничего удивительного,  -  сказал Дим-Димыч.  -  Жену, как
Оксана,  найти - пара пустяков. А найти друга, верного, любящего, у которого
не  будет от  тебя  никаких тайн,  принимающего тебя таким,  какой ты  есть,
понимающего тебя с полуслова,  -  такого друга найти нелегко. На мой взгляд,
подлинные друзья у  нас муж и жена Курниковы.  Этой паре можно позавидовать.
Такое счастье надо искать. А ведь живут они вместе лет двадцать.
   - Хм. А что ты скажешь обо мне и Лидии?
   - Хочешь знать?
   - Конечно.
   - Ты любишь Лидию.  И любишь прочно. Ты однолюб. Лидия тоже любит тебя,
но уж не так.
   Я слушал друга, и в груди у меня, под сердцем, что-то засосало. Дыхание
стало вдруг тяжеловатым.  Мне страшно хотелось узнать мнение Дим-Димыча, и в
то же время я страшно боялся услышать его.
   - Почему ты так думаешь?  - стараясь казаться безразличным, спросил я и
вяло улыбнулся.
   - Мне так кажется.  Я  знаю тебя,  знаю и ее.  Она любит,  когда за нею
ухаживают,  это льстит ее  самолюбию,  она любит пофлиртовать,  а,  как тебе
известно, с флирта все и начинается.
   Дим-Димыч был прав.  Он знал, оказывается, Лидию не хуже меня. Я помню,
как Лидия говорила мне:  "Какой женщине не нравится, когда за нею ухаживают?
Любая  женщина не  прочь  пофлиртовать!"  Пофлиртовать...  Но  флирт  бывает
разный!
   - Вот  видишь!  -  Дим-Димыч обаятельно улыбнулся,  как  мог  улыбаться
только он один. - Ты уж и призадумался. Что ж, это не вредно. Ответь мне: ты
бываешь спокоен, когда Лидия едет на курорт?
   - Как тебе сказать... - замялся я, не решаясь сказать правду.
   - Нет,  ты не бываешь спокоен.  В  этом я могу уверить тебя.  А почему?
Потому,  что не веришь ей.  Какие у тебя для этого основания - мне неведомо.
На это факт. А вот Лидия за тебя спокойна. Она сама говорила это не раз мне,
Геннадию,  Оксане.  И еще могу добавить:  если тебе понравится кто-либо,  ты
скажешь об этом Лидии. И Курников скажет своей жене. И жена Курникова скажет
мужу. А Лидия - не знаю.
   - Да. - только и смог я выговорить.
   - Вероятнее всего,  не скажет,  -  подтвердил Дим-Димыч.  - Она дорожит
тобой. Ты нужен ей. Она видит и знает тебя насквозь. Знает, что такого мужа,
как ты, найти не просто.
   - И в то же время...
   - И в то же время она не прочь развлечься на стороне.
   Да...  Такие  смелые суждения можно  было  принять без  обиды только от
подлинного друга.
   - А не кажется ли тебе,  -  сказал я,  -  что между Оксаной Безродной и
твоей Варей много сходства?
   - Неудачное сравнение,  -  возразил Дим-Димыч.  -  Все равно что луна и
солнце.  Первая только светит,  а  вторая светит и греет.  Слов нет,  Оксана
женственна,  красива. И при всем том особа она плотоядная. Я чувствую это на
расстоянии.
   - Она умна, - заметил я.
   - А что мне ее ум!  Мне дороги у женщины сердце,  душа. Да и что значит
умна?  Это спорный вопрос. Нет-нет... Между нею и Варей очень мало сходства.
Разве что внешне.
   - А что ты скажешь...  -  начал было я,  но в буфет вошел мой начальник
Курников.
   Он подсел к нашему столику, и интимная беседа прервалась...
   Сейчас я пишу и думаю, что дал неполную характеристику Дим-Димычу.


   30 декабря 1938 г.
   (пятница)

   Сегодня в начале вечерних занятий мне позвонил Курников и приказал:
   - Сходите  к  Безродному и  возьмите  у  него  материалы  следствия  на
арестованного Чеботаревского.
   - Он в курсе?
   - Да.  Есть распоряжение начальника управления.  Дело примите к  своему
производству.
   - Есть, - ответил я и отправился выполнять приказ.
   Я  слышал о  Чеботаревском со  слов Дим-Димыча.  Дело находилось в  его
отделении.  Но оно, как я понял друга, и к нам имело такое же отношение, как
к отделу Безродного.
   Чеботаревский Кирилл, двадцати двух лет, цыган по национальности, конюх
по  профессии,  был арестован по  подозрению в  шпионаже в  пользу румынской
разведки.  До революции семья Чеботаревского жила в Бессарабии, а потом отец
с  двумя сыновьями остались в  городе Сороках,  а  мать и  дочь переехали на
другую сторону,  в деревушку против города Сороки.  Между семьей лег Днестр.
Кирилл Чеботаревский тянулся к  матери.  Не  один раз он  перекликался через
реку с сестрой и наконец не выдержал и однажды ночью переплыл Днестр.  Тогда
Кириллу было пятнадцать лет, и звали его все Кирюхой.
   Выбравшись  незамеченным из  пограничной  зоны,  Кирюха  проследовал  в
Тирасполь,  явился в ОГПУ и рассказал о нарушении границы.  Подростка-цыгана
не арестовали,  не судили,  отпустили к  матери и  лишь запретили выезжать в
места жительства.  Пять лет спустя семья перебралась в нашу область.  Кирюха
не  кочевал  с  таборами  ни  одного  дня.  Получив  в  наследство  от  отца
неистребимую любовь  к  лошадям,  он  со  всей  цыганской  страстью  отдался
профессии конюха.  Работал в  колхозе под Тирасполем,  числился в ударниках,
красовался на Доске почета,  окончил школу для взрослых. Когда же сестра его
вышла  замуж за  тракториста и  поехала с  мужем в  совхоз,  мать  и  Кирюха
отправились за ними.
   Прошло около двух лет.  Кирюха стал комсомольцем.  В  ноябре этого года
его, как выразился Безродный, "загребли".
   Сверхбдительный  начальник  районного  отделения  ОГПУ  сумел  доказать
такому же, видно, как и он, прокурору, что Кирюха Чеботаревский - пришелец с
чужой стороны и, следовательно, шпион.
   Душа Кирюхи протестовала...  Он плакал,  бил себя в грудь, рвал волосы,
клялся,  молил,  ругался,  но  ничто не помогало.  Его отправили для решения
судьбы в область.
   Вот  это-то  дело  и  поступало теперь ко  мне  по  указанию начальника
управления.
   Безродный был у себя. Получив разрешение, я вошел в кабинет.
   - Садитесь,  товарищ Трапезников,  - пригласил он в этим "садитесь" как
бы напомнил, какая дистанция разделяет нас. - Чем могу служить?
   Я объяснил.
   - Да-да...  -  кивнул Геннадий.  - Дело чистое, и очень жаль, что мы не
успели довести его до конца,  Почему ваш Курников берет его с неохотой -  не
знаю.
   Я пожал плечами. То обстоятельство, что Курников берет дело с неохотой,
было для меня новостью.
   Геннадий между тем снял трубку.
   - Брагина  мне!..  Товарищ Брагин?  Это  Безродный...  Зайдите с  делом
Чеботаревского. Что? Хорошо, зайдите вдвоем.
   Я  понял,  что  Дим-Димыч счел нужным явиться вместе с  работником,  за
которым числилось дело.
   Через   минуту   вошли   Дим-Димыч   и   помощник   оперуполномоченного
Селиваненко,  молодой паренек,  проработавший в нашей системе не более года.
Его  мобилизовали со  школьной  скамьи,  из  какого-то  техникума.  Это  был
розовощекий,   еще  не  утративший  гражданского  облика,  молодой,  безусый
паренек.   Мне  он   был  известен  больше  как  активный  участник  клубной
самодеятельности, нежели как оперработник.
   - Вы вели дело? - спросил его Безродный.
   - Так точно.
   - Доложите его суть.
   Селиваненко доложил.  Выходило,  что дело не  стоит выеденного яйца.  Я
рассчитывал, что Геннадий, по новой привычке, устроит Селиваненко разнос, но
этого не случилось.  Возможно,  помешал я.  В  нашей тройке я всегда занимал
среднее положение, и со мной считались и Геннадий, и Дим-Димыч.
   - Молодость, сударь мой, - проговорил Геннадий нравоучительно и в то же
время с сожалением, - большой недостаток.
   - Главным образом для тех, у кого она позади, - не сдержался Дим-Димыч.
   Селиваненко молчал.  Геннадий  прицелился в  Дим-Димыча  своими  серыми
прищуренными глазами и пренебрежительно скривил рот.
   Я  с  любопытством ожидал,  что  ответит  Геннадий,  но  он  промолчал.
Промолчал,  но не пропустил мимо слова Дим-Димыча,  нет! Они засели глубоко.
На  его рыхлом,  тепличного цвета лице обозначилась какая-то  злая,  неумная
жестокость.
   Почему же я раньше,  в течение десяти прошедших лет,  не замечал ничего
подобного?  Неужели Дим-Димыч прав, что Геннадия как человека удалось узнать
лишь  теперь,  когда он  стал  так  нежданно-негаданно начальником одного из
отделов управления?
   Геннадий  продолжал  молчать.   Прошла  секунда,   две,  пять,  десять,
пятнадцать. Молчание становилось просто невежливым. Он, как это бывало с ним
часто,  не находил ответа на реплики Дим-Димыча. В словесных поединках с ним
Геннадий всегда оказывался побежденным.
   Пауза затянулась.  Геннадий сидел,  я  тоже,  а Дим-Димыч и Селиваненко
стояли.  Первый  -  непринужденно,  хотя  и  вполне  прилично,  а  второй  -
навытяжку.
   Наконец Безродный сам нарушил молчание. Откинувшись на спинку кресла и,
очевидно,  решив,  что  лучше  всего  никак не  реагировать на  остроту,  он
улыбнулся по-старому, вздохнул и сказал:
   - Да...  Вот она,  молодость...  Молодо-зелено...  А ведь надо учиться,
дорогой мой друг.  -  Он обращался к  Селиваненко.  -  Чтобы стать настоящим
чекистом и  разбираться без ошибок в человеческой душе,  надо много учиться.
Понимаете?
   - Так точно! - заученно ответил Селиваненко.
   - И вам все карты в руки,  - продолжал Геннадий. - Для вас все условия.
Было бы  только желание.  А  вот старым чекистам,  да  вот хотя бы  мне,  ни
условий,  ни времени не было для ученья.  А работали. Да как работали! Какие
дела вершили! А какие чекисты были раньше, орлы!
   - Раньше,  видимо,  не было и таких,  как теперь, начальников, - пустил
стрелу Дим-Димыч.
   Я закусил губу.
   - Это каких же? - переспросил Геннадий. - Никуда не годных, что ли?
   - Этого я  не сказал,  -  ответил Дим-Димыч.  -  Я сказал:  таких,  как
теперь.
   - Пожалуй,  да. Таких не было. Мой первый начальник, к вашему сведению,
товарищ Селиваненко,  мог ставить на документах только свою подпись,  а  его
резолюции мы писали под диктовку. Но мы учились у него работать, а он учился
у нас.
   - Последнее невредно и  теперь,  товарищ старший лейтенант,  -  заметил
Дим-Димыч.
   Геннадий неопределенно кивнул и продолжал, обращаясь к Селиваненко:
   - Вы не раскусили Чеботаревского.  Это не дела, а находка! Клад! И этот
клад,  благодаря вашей  недальнозоркости,  мы  отдаем  в  другой отдел.  Вас
ожидала слава, хорошая слава, а вы предпочли конфуз.
   - Слава,  товарищ старший лейтенант,  -  вновь  заговорил Дим-Димыч,  -
товар невыгодный: стоит дорого, сохраняется плохо.
   - Не особенно умно,  товарищ Брагин,  -  огрызнулся Геннадий. - Скорее,
даже глупо.
   - Возможно,  спорить не стану,  - невозмутимо произнес Дим-Димыч? - Это
не мои слова.  Они принадлежат Бальзаку,  которого,  как мне помнится, никто
еще не причислял к глупцам.
   Безродный потискал рукой свой подбородок и, нахмурившись, сказал:
   - Идите, товарищ Селиваненко! Дело оставьте - и идите!
   Селиваненко повернулся через левое плечо и вышел.
   Геннадий встал из-за  стола,  прошел до  закрытой двери,  нажал на  нее
ладонью,  хотя нужды в  этом никакой не было,  и,  обернувшись к Дим-Димычу,
обратился неожиданно на "ты":
   - Я никогда не говорил тебе,  Брагин, хотя давно собирался сказать, что
думать надо головой.
   - А ты разве пытался думать другим местом? - съязвил Дим-Димыч.
   - А  голова у тебя не всегда хорошо варит.  И я ею не особенно доволен.
На данном отрезке времени особенно.
   Дим-Димыч метнул в меня насмешливый взгляд и ответил:
   - Не  стану уверять,  что моя голова украшает меня,  но  я  ею доволен.
Понимаешь - доволен. Я привык к ней.
   - Товарищи!  Я пришел к вам не затем,  чтобы слушать вашу перебранку, -
запротестовал я, - у меня дел уйма.
   - Тоже верно,  -  снисходительно согласился Геннадий. - Дело, я считаю,
еще не провалено. Оно не дотянуто. Виновный еще заговорит...
   - Виновный или  обвиняемый?  Это  еще не  одно и  то  же,  -  попытался
уточнить я.
   - И будет ошибкой, если мы его освободим, - закончил Безродный.
   - Никакой ошибки не будет,  Геннадий...  -  горячо возразил Дим-Димыч и
добавил, явно против своего желания: - Васильевич... Чеботаревский чист, как
агнец. Он вполне наш, советский человек. Ему было пятнадцать лет...
   - Ого!  -  воскликнул  Безродный  и  поднял  палец.  -  Пятнадцать лет!
Хорошенькое дело!  Если он  смог переплыть Днестр,  почему он  не  смог дать
подписку?  Почему он  не  мог  явиться по  заданию?  Что вы  хотите из  меня
сделать?  Я вас спрашиваю,  товарищ Брагин.  Хотите сделать из меня великого
гуманиста?  Ромен Роллана?  Я  для этого не гожусь.  Могу вас заверить,  что
осудят его...
   - Никто его не осудит,  и, освободив его, мы никакой ошибки не сделаем.
Надо  не  передавать,  а  прекратить дело.  Даже  Екатерина Вторая,  которую
история тоже не  считает гуманисткой,  сказала как-то  золотые слова:  лучше
десятерых виновных простить, чем одного невинного казнить.
   - Речь идет не о казни.  Не говорите глупости!  Пусть ваш Чеботаревский
посидит за решеткой. Это полезно, - проговорил Геннадий.
   - Сомневаюсь, - заметил я.
   - Откуда вам известно,  что это полезно?  -  спросил Дим-Димыч.  - Я не
уверен.  По-моему,  ничто так  не  изменяет взгляд на  жизнь,  как  тюремная
решетка.
   - Язык у вас отлично подвешен, - уже раздражаясь, проговорил Безродный.
- Но  ваши экскурсы в  прошлое и  ссылки на  Бальзака и  Екатерину явно не к
месту.
   - А ваши на Ромен Роллана - тем более, - отпарировал Дим-Димыч.
   - Короче! - потребовал Геннадий. - Что вы хотите сказать?
   Дим-Димыч развернул папку и сказал:
   - Дело  прекратить  и  передать  не  в  отдел  Курникова,  а  в  архив.
Селиваненко вынес постановление,  я  подписал,  вам  остается поставить свою
подпись и доложить начальнику управления.
   - Все!  Разговор исчерпан,  - подвел итог Безродный. - Подписывать я не
стану.  И докладывать тоже.  Берите дело, товарищ Трапезников. Я уверен, что
вы сделаете из него конфетку.  Чеботаревский - враг. Потенциальный враг, Я в
этом убежден.
   Разговор был  окончен.  Уступая дорогу  Дим-Димычу,  я  покинул кабинет
Безродного.
   Когда  мы  вышли,  Дим-Димыч  сделал  перед  закрытой дверью не  совсем
почтительный жест и, обняв меня, сказал:
   - Поверь мне, он кончит плохо. Он вызывает во мне холодное бешенство, -
и  сейчас же,  что было ему свойственно,  заговорил как ни в чем не бывало о
другом: - А как с Новым годом?
   - Собираемся у Курникова. Уже решено. Ты, конечно, придешь с Варенькой?
   - Несомненно. О, Андрюха! Ты еще не знаешь, что это за женщина! Восьмое
чудо света. А Геннадий - дрянь. Если у него раньше и были какие-то, порывы к
чему-то хорошему,  то теперь они зачахли на корню.  Погибли. Навсегда. Это я
понял с неотвратимой ясностью. Пока, Андрюха!..
   - Иди и не наступай на ноги начальству, - пошутил я.


   30 декабря 1938 г.
   (пятница)

   Канун Нового года.
   Я  только что  пришел домой,  пообедал,  решил  заснуть перед вечерними
занятиями, но из этого ничего не получилось.
   Лежать с  открытыми глазами не хотелось,  я встал,  сел за стол и начал
писать.
   В  окно  смотрят ранние зимние сумерки.  На  улице  уже  зажгли фонари.
Хорошо бы прогуляться по морозцу,  но хочется писать.  Да и другого времени,
кроме обеденного перерыва и глубокой ночи, у меня нет. Буду писать.
   Первая  половина  сегодняшнего  дня   принесла  мне  большое  моральное
удовлетворение. Получив вчера "дело" rib обвинению Кирилла Чеботаревского, я
внимательно ознакомился с  ним,  а  сегодня утром  доложил начальнику отдела
Курникову.  Мой доклад был,  очевидно, настолько ясен, что Курников отступил
от  своего правила:  не  стал  сам  просматривать дело,  а  взял ручку и  на
постановлении -  там,  где  было  отведено место для  подписи Безродного,  -
поставил свою фамилию.
   Через  полчаса,  не  более,  он  вернул мне  дело  с  визой  начальника
управления.
   Отложив  текущую работу  в  сторону,  я  зарегистрировал постановление,
заверил копии,  направил их  куда  следует,  позвонил коменданту и  попросил
доставить