употребляя возможностью им пользоваться. Оставила мне и костюм
покойного мужа.
   Это было пять суток назад.  И лишь сегодня, часа через полтора или два,
этот костюм начнет играть свою роль.
   Я  ошибся,  заверив Пейпера,  что с  нашей затеей мы покончим в два-три
дня.  Осуществлению моего плана помешал мундир Андреаса.  Он  оказался велик
для Пейпера.  Потребовалось вмешательство портного. На розыски его ушло трое
суток.  В  группе  Челнока нашлась женщина,  муж  которой в  давние  времена
работал театральным портным.  Ему  мы  и  доверили мундир.  Переделка прошла
удачно, сегодня Пейпер получил мундир и остался им доволен.
   Сейчас без четверти одиннадцать ночи.  Мы ждем сигналами -  в управе, в
своем  служебном  кабинете,   Пейпер  -  в  моей  комнате,  в  доме  Трофима
Герасимовича. Сигнал должен подать Костя.
   Я выжидательно поглядываю на телефон,  но он упорно молчит.  Томительно
долго тянется время.  Минуло одиннадцать, половина двенадцатого, двенадцать.
Начались новые сутки.
   Когда  наконец раздался звонок,  я  испуганно вздрогнул.  Костя  сказал
коротко:
   - Господин  Сухоруков?   Беспокоит  старшей  полицай  Гришин.  Посты  в
порядке. Иду отдыхать.
   Сигнал   расшифровывается  иначе:   Земельбауэр  поехал  домой.   Костя
отправился к Трофиму Герасимовичу. Операция началась. Теперь только выждать,
когда Костя предупредит Пейпера.  Пятнадцать минут,  пожалуй, достаточно для
этого. Слежу за стрелкой часов. Пора!
   Прохожу в  пустую  приемную бургомистра.  Дежурный по  управе  сидит  в
первом этаже и,  как всегда, видимо, спит. Набираю номер квартиры начальника
гестапо по прямому телефону.  Секунда,  вторая.  Наконец в  трубке раздается
высокий, писклявый голос маленького штурмбаннфюрера.
   - Кто? - спросил он, не называя себя.
   - Дежурный по аэродрому. Мне нужен штурмбаннфюрер СС.
   - Я штурмбаннфюрер. Дальше?
   - Докладывает обер-лейтенант Бартельс,  - понизил я голос до возможного
предела.   -   В   ноль-ноль   пятнадцать   четырнадцатым  рейсом   прилетел
оберштурмбаннфюрер СС  Панцигер.  Он  спросил меня,  как  найти  гестапо,  и
автобусом вместе с летчиками выехал в город.
   - Когда выехал? - спросил Земельбауэр.
   - Минуты три-четыре назад. Я счел нужным предупредить вас.
   - Благодарю. Бартельс, вы сказали?
   - Да.
   Я запер свою комнату и задним ходом, через двор, вышел на улицу.
   Ночь стояла душная, тихая, темная. Откуда-то издалека доносились глухие
раскаты артиллерийской канонады.  Я прошел мимо гестапо.  У подъезда плотной
массой  вырисовывался силуэт машины.  Постукивал коваными каблуками наружный
часовой. Тишина, безлюдье, никаких признаков Пейпера. Где же он сейчас?
   Обогнув здание гестапо, я заторопился домой.
   Костя  и  Трофим  Герасимович сидели на  корточках под  открытым окном,
курили и закрывали огонь самокруток ладонями.
   Я отпустил Костю,  а с Трофимом Герасимовичем прошел в комнату.  Теперь
еще томительнее потянулось время.  Хозяин прилег на лавку, врезанную в стену
дома, а я стал бродить из угла в угол.
   Прошло  полчаса...  сорок  минут...  час...  Храп  Трофима Герасимовича
сотрясал стены дома,  а  я все ходил и ходил,  ощущая неприятное стеснение в
груди. Нет ничего хуже ожидания и неведения. Меня тянуло на улицу, будто там
можно было что-нибудь узнать. Подталкиваемый тревогой, я прошел в переднюю и
уже  приоткрыл наружную дверь,  как  услышал шум приближающегося автомобиля.
Это еще что такое? На небольшой скорости машина прошла мимо и затихла вдали.
   Я стоял у двери,  скованный неясным чувством. Настроение портилось. Эта
ночь лишний раз  подтверждала извечную житейскую мудрость:  одно дело планы,
даже отличные,  и совсем другое -  их выполнение.  Пейпера нет, хотя ему уже
давно  пора  появиться.  Сколько можно разговаривать с  начальником гестапо!
Впрочем,  разговаривают ли они?  Возможно,  и слова не было произнесено. Все
кончилось в коридоре гестапо или на пороге особняка Земельбауэра.  Кончилось
без звука. Я услышал шаги. Может быть, Пейпер?
   Несколько секунд  прошли в  напряженном ожидании.  Ну  конечно же,  это
Пейпер! Едва он вступил на крыльцо, я схватил его за руку и потянул в дом.
   - Почему вы с этой стороны?
   - А  я  на "оппеле",  -  довольно спокойно ответил Пейпер.  -  Не хотел
останавливаться здесь и проехал дальше.
   - Ну и как? Рассказывайте скорее, иначе у меня лопнет сердце.
   - Вот уж ваше сердце не лопнет, - усмехнулся он.
   Мы пробрались в мою комнату и прикрыли за собой дверь.
   Пейпер пустил фуражку, как циркач тарелку, в угол комнаты, плюхнулся на
стул, вытянул длинные ноги и признался:
   - Такого страха,  как сегодня,  мне не доводилось испытывать никогда. -
Он положил на стол три письма, лист бумаги, сложенный вчетверо, и спросил: -
Это вам было нужно?
   Трясущимися руками  я  развернул  бумажку.  Это  было  собственноручное
признание Земельбауэра.  Потом быстро пробежал глазами письма. Да, это! Ура!
Победа! Какая победа!
   - Ну, кто был прав?! - воскликнул я, обнимая Пейпера.
   Он смущенно высвободился из моих объятий и развел руками.
   - Год назад я  бы  не вынес этого.  От одной только мысли можно сойти с
ума, получить разрыв сердца. А тут вдруг...
   - Ваш земляк Стефан Цвейг, - прервал я Пейпера, - сказал золотые слова.
   - Почему земляк? - удивился Пейпер.
   - Вот тебе и раз. Значит, Пейпер не австриец? А я полагал...
   - Простите,  - замахал руками Пейпер. - Я не так понял. А что же сказал
Цвейг?
   - Он  сказал,  что  характер  человека  лучше  всего  познается по  его
поведению в  решительные минуты"  Только  опасность выявляет скрытые силы  и
способности человека:  все  эти потаенные свойства,  при средней температуре
лежащие  ниже  уровня  измеримости,   обретают  пластическую  форму  лишь  в
критическую минуту.
   Глаза Пейпера радостно расширились, слова побежали наперегонки:
   - Это  правильно!  Очень правильно.  Но  кто  мог  думать,  что все так
произойдет?  Вы только послушайте!  Когда я переступил порог гестапо, у меня
так ослабли ноги,  что с трудом держали меня.  Это правда. И голос пропал. А
вахтер идет  навстречу,  вскидывает руку,  щелкает каблуками и  докладывает:
"Если вы оберштурмбаннфюрер Панцигер, то у подъезда вас ждет автомобиль". Вы
понимаете?  Только взявшись за  дверцу "оппеля",  я  сообразил,  что вы  уже
позвонили и машина закрутилась.  Панцигер уже есть,  живет, дышит, его ждут,
ему  подали  машину.  Он  -  реальность...  Что-то  изнутри  сломало  страх,
сковывающий меня.  Я вернулся,  открыл дверь и бросил вахтеру: "Предупредите
штурмбаннфюрера,  что  я  выехал".  А  потом все разворачивалось,  как вы  и
предполагали.  Я сразил этого уродца первой же фразой.  Он плакал, валялся у
моих ног,  лобызал мои руки.  Он умолял меня заступиться за него,  замолвить
словечко перед рейхсфюрером. Я великодушно обещал. Он пытался сунуть мне при
расставании небольшую шкатулку.  Я едва не ударил его.  Да,  это так... Даже
занес руку,  но вовремя удержал ее.  Какой же негодяй!  Какое ничтожество! А
помимо всего прочего...  Да пусть он провалится ко всем чертям,  -  закончил
Пейпер и стал разоблачаться.
   Я  тем временем еще раз,  более внимательно прочел объяснение и письма.
На каждой странице стояла дата и подпись Земельбауэра,  подтверждающие,  что
именно сегодня документы изъяты из его сейфа. Потом спросил Пейпера:
   - Вы убеждены, что изготовление фотокопий не затянется?
   Пейпер  заверил,  что  завтра  утром  он  вручит мне  и  подлинники,  и
фотокопии, а в полдень покинет Энск.


   32. На втором этапе

   Прошло  еще  несколько  дней.  Бургомистр оказался  неудачным пророком.
Наступление  на  орловском  плацдарме  обернулось  нежелательным для  немцев
образом. Лучшие немецкие части попали в наши глубокие артиллерийские мешки и
были перемолоты,  словно жерновами.  Наступление немцев захлебнулось. Сломив
врага,  советские войска стали теснить его на запад. Ожесточенные бои шли на
подступах к Орлу и Белгороду.
   Пейпер улетел. Он сделал для нас все, что мог, и даже несколько больше.
Он не питал надежд на возвращение в Энск и,  прощаясь со мной,  сказал,  что
события на  фронте  говорят о  том,  что  мы  встретимся,  скорее  всего,  в
Германии.
   Возможно, Пейпер прав. Чего не бывает в жизни!
   А вот сегодня благодаря Пейперу мне предстояла преинтереснейшая встреча
и  беседа  с  начальником  гестапо.   Я  ликовал,  предвкушая  удовольствие.
Начинался второй этап  задуманного нами  предприятия.  Первый провел Пейпер,
второй ложился на  меня.  Я  держал под  прицелом самого штурмбаннфюрера СС.
Гизела сообщила мне,  что за последние дни Земельбауэр изменился.  Осунулся,
помрачнел,  перестал улыбаться и показывать свои лошадиные зубы,  чем раньше
явно  злоупотреблял.   Высказывается  какими-то   притчами,   двусмыслицами,
поговорками.   Оно  и  понятно:  Земельбауэр  оказался  в  положении  паука,
попавшего в банку с притертой пробкой.
   Гизела спросила:
   - А  костюм мужа  не  имеет  никакого отношения к  настроению господина
Земельбауэра?
   Я постарался ответить,  что "наверное,  не имеет". Это заставило Гизелу
улыбнуться.
   - Завтра я могу привезти костюм, - пообещал я.
   - Не надо, - возразила Гизела. - Рада, что избавилась от него.
   Это было вчера вечером в моей комнате.  А сейчас утро. Я сижу в управе,
готовый  дать  генеральное сражение  начальнику  гестапо.  Никогда  еще  при
встрече с  врагом я  не был так вооружен и  так уверен в себе,  как сегодня.
Если у  Пейпера были основания опасаться за свою безопасность,  то у меня их
совершенно не  было.  Не  то чтобы я  не видел этих оснований,  а  просто их
действительно не было.
   Я  изредка звонил по  служебному телефону Земельбауэру,  но к  аппарату
никто не подходил.  Наконец в десять с минутами в трубке послышался знакомый
голос гестаповца. Я произнес:
   - Прошу прощения, это Сухоруков. Очень надо вас видеть.
   - Сейчас?
   - Да-да. На одну-две минуты.
   Пауза. И затем:
   - Давайте.
   Я  вынул из  ящика стола зеркальце,  посмотрел в  него,  пригладил свои
непослушные вихры  и  покинул  управу.  Пропуск для  меня  лежал  у  вахтера
гестапо.
   При  моем появлении штурмбаннфюрер без видимой охоты оторвал свой утлый
зад от кресла и приподнялся.
   - Очень рад  пожать вашу руку,  -  сказал он,  хотя выражение его  лица
подтверждало как раз обратное.
   - Погодите, не радуйтесь, - весело заметил я, усаживаясь.
   - Что? - сверкнул гневными очами Земельбауэр.
   - Так, ничего. Я пошутил.
   - Прошу без шуток,  - нахмурился штурмбаннфюрер, водворяясь на место. -
У меня для этого неподходящее настроение.
   Он еще не понимал, что выглядит в моих глазах круглым идиотом.
   Без разрешения хозяина я взял со стола сигарету, закурил и сказал:
   - Если бы  вы  знали только,  до  какой степени мне  наплевать на  ваше
настроение!
   Земельбауэр смотрел на  меня вытаращенными глазами.  Он привык к  моему
тихому  нраву,  деликатным манерам и,  естественно,  никак  не  мог  увязать
прежнего Сухорукова с настоящим.  Пористая,  стареющая кожа на его маленьком
личике покрылась нездоровым румянцем.
   - Что вы болтаете? - спросил он наконец после затянувшейся паузы.
   - Могу объяснить,  -  с готовностью ответил я. - Хотя нет, лучше спрошу
вас.  Скажите,  вы  уверены" что  господин Линднер Макс  находится сейчас не
где-нибудь, а именно в Берлине, на Принц-Альбрехтштрассе?
   Земельбауэр мгновенно побагровел.
   - При чем здесь вы?
   Я пожал плечами и заметил, что если он не имеет желания отвечать на мой
вопрос, то я последую его примеру и задам новый вопрос.
   - Уверены ли вы,  что человек, назвавший себя Панцигером, действительно
Панцигер?
   Лицо  штурмбаннфюрера изменило окраску и  стало  мертвенно-бледным.  Он
начинал что-то соображать, но я помещал:
   - От  вашего  неусыпного внимания,  господин  Земельбауэр,  ускользнули
важные обстоятельства. Очень важные. Вы не удосужились проверить, есть ли на
аэродроме дежурный по  фамилии Бартельс.  Вас не заинтересовало,  куда исчез
ваш родственник Линднер. Вы до того растерялись, что не спросили у Панцигера
документы, удостоверяющие его личность.
   Земельбауэр стремительно вскочил, загремев стулом, и потребовал:
   - Кто вы? Отвечайте быстро!
   - Не шуметь!  -  строго предупредил я и хлопнул ладонью по столу. - Шум
не  в  ваших интересах.  Не  делайте ничего такого,  о  чем бы  вам пришлось
сожалеть через несколько минут. Сядьте! Я не люблю, когда меня слушают стоя.
   Во взгляде гестаповца была смесь удивления и ярости.  Он не мог понять,
с кем имеет дело. Мой уверенный и требовательный тон сразил его. Земельбауэр
не сел, а плюхнулся в кресло, откинулся на спинку и замер, приоткрыв рот.
   Я  вынул из кармана и  рассыпал на столе фотокопии писем и  объяснения.
Они имели размер нормальной игральной карты.
   - Вам и теперь еще неясно, с кем вы имеете дело?
   Он  едва  заметно кивнул  и  с  проворством фокусника извлек из  кобуры
пистолет. Выбросив руку вперед, скомандовал негромко и требовательно:
   - Подлинники на стол! Немедленно! Слышите? Или я пристрелю вас!
   - Сначала спустите с предохранителя,  - ответил я, не шевельнув бровью.
- Вы,  как ни прискорбно,  довольно глупы. Придется объяснять... Дело в том,
что,  стреляя в  меня,  вы  одновременно стреляете и  в  себя.  Не буквально
разумеется.  Если мне суждено умереть сейчас,  то вы умрете через неделю, то
есть  сравнительно скоро.  Я  умру  от  вашей руки,  вы  -  от  руки палача.
Собственно,  разницы никакой. Перед вами копии. Ко-пи-и... А подлинники, как
и Линднер,  далеко отсюда. Если со мной произойдет какое-либо несчастье, оно
послужит сигналом к тому,  чтобы несчастье постигло и вас.  Яснее,  кажется,
трудно объяснить. Короче говоря, вы должны быть кровно заинтересованы в том,
чтобы я жил, и жил долго.
   - Я  брошу вас  в  подвал,  -  прошипел гестаповец,  не  отводя руки  с
пистолетом. - Я сгною вас живьем.
   - Пожалуйста,  -  невозмутимо ответил я. - Если мне не суждено покинуть
этот   гостеприимный  кров,   то   завтра  Кальтенбруннер  с   удовольствием
ознакомится как с вашим объяснением, так и с приписками на каждом письме.
   Пистолет с  глухим стуком упал  на  стол.  Земельбауэр смотрел на  меня
словно загипнотизированный.  Мне  кажется,  что,  если  бы  я  подал команду
"Голос!", он взвыл бы.
   - Так лучше, - сказал я. - Мне понятно ваше состояние. Вкус побед очень
сладок,  вкус поражений горек.  Чтобы оккупировать часть нашей территории, у
вас хватило сил, а вот чтобы покорить нас, сломить наш дух, гут вы оказались
слабоваты.  Это  следует запомнить А  теперь выясним главное.  С  кем бы  вы
предпочли иметь  дело:  с  оберштурмбаннфюрером Панцигером или  с  советским
капитаном, то есть со мной?
   Земельбауэр молчал.  Возможно,  только теперь он  понял весь  драматизм
своего положения. Он смотрел в одну точку, кажется, на мои губы, и его глаза
немного косили.
   - Но  учтите,  -  предупредил я,  -  Панцигер -  это  смерть  при  всех
положениях, а я - жизнь.
   Штурмбаннфюрер потряс  головой  и  безнадежным  тоном  уронил  короткую
фразу:
   - Я погиб при всех условиях.
   - Если  желание погибнуть у  вас  действительно велико,  то  вы  можете
погибнуть,  -  заметил я.  -  Но мне думается,  вы хотите жить. И в этом нет
ничего плохого. К тому же, говоря откровенно, выбор зависит от вас самих.
   Наконец  гестаповец настолько  овладел  собой,  что  к  нему  вернулось
чувство осторожности.  Он встал,  прошел к  двери,  повернул ключ в  замке и
вернулся к столу.
   - Но кто же состряпал этот маскарад? - вдруг спросил он.
   - Это  уже чисто профессиональный вопрос.  Но  я  отвечу на  него:  ваш
покорный слуга.
   - Майн гот!  Но как?!  - воскликнул Земельбауэр. - Скажите же! Теперь я
не страшен, теперь мне следует бояться. Как вам удалось?
   Я ответил, что воспользовался его, Земельбауэра, оплошностью.
   - Моей? - изумился штурмбаннфюрер.
   - Вы  правильно поняли,  именно вашей.  Ответьте мне:  почему во  время
допроса Булочкина, назвавшего сразу две фамилии - Перебежчика и Угрюмого, вы
отдали распоряжение арестовать лишь одного Перебежчика?
   Земельбауэр беспомощно развел  руками  -  он  не  по  дозревал  во  мне
разведчика.
   - Вот  эта  оплошность и  погубила  вас.  Мы  схватили Угрюмого,  а  он
оказался Линднером-Дункелем. А потом всплыли на поверхность письма.
   Штурмбаннфюрер застонал. Лицо его перекосилось.
   - К чему такое отчаяние!  -  сказал я.  -  Вы должны, как ни странно на
первый взгляд, благодарить бога за случившееся. Ведь письма могли попасть не
ко мне,  а  к Панцигеру.  Судите сами:  жизнь у вас теперь никто не отнимет.
Ваши заслуги, чины, ордена, должностной оклад, привилегии - все остается при
вас.  Окончится война,  и  ваша  слава,  почет,  уважение и  прочее  -  все,
решительно все останется вашим личным достоянием Цена?  Небольшие услуги,  о
которых будете знать вы,  я  и  еще  один  человек Это  ничто в  сравнении с
топором.  Мне кажется даже лишним спрашивать вас о  согласий,  настолько все
ясно.   Я  уверен,  что  вы  человек  благоразумный,  здравый  смысл  должен
восторжествовать над эмоциями.  Давайте говорить по-деловому. Мы не заставим
вас  выступать по  радио  с  разоблачительными речами,  вам  не  придется на
перекрестках ратовать за Советскую власть,  у нас нет намерения бросать тень
на репутацию штурмбаннфюрера СС,  мы не заинтересованы в вашем провале.  Нам
нужен начальником энского гестапо человек, понимающий нас и думающий о своем
будущем.  Этот человек должен похоронить свое прошлое под своим будущим.  Вы
поняли, чего я хочу?
   Земельбауэр согласно кивнул и затем пробормотал.
   - У меня кружится голова.
   - Я сочувствую вам. У меня тоже закружилась бы.
   Через  полчаса  штурмбаннфюрер потребовал кофе  с  бутербродами,  и  мы
повели деловой разговор.


   33. От второго к третьему этапу

   Счастье  изменило  Угрюмому  на  этот  раз.  Из  телеграммы Решетова мы
узнали,  что,  переваливая через линию фронта, самолет, вывозивший Угрюмого,
был подбит зенитным огнем и взорвался. Остатки его упали на нашу территорию.
   Но счастье изменило и мне.  Вчера вечером я решил заглянуть к Гизеле. У
меня был ключ от ее дверей. Приближалось время моего ухода из Энска. Решетов
поторапливал меня с  окончанием дел.  Я  хотел еще раз поговорить с Гизелой.
Последний раз она была задумчиво-грустной,  по-особенному ласковой.  Когда я
попытался вернуть ее к  интересовавшему меня разговору,  она запротестовала.
Неужели нельзя один вечер,  только один вечер, помолчать? Да и к чему слова?
Мы  так  хорошо знаем друг друга,  что  можем обойтись без  слов.  Лучше она
послушает, как бьется мое сердце. Тихо! Я должен дышать спокойно.
   Расставаясь, она обхватила мое лицо ладонями и долго-долго смотрела мне
в глаза.
   - Хочу запомнить тебя, - сказала Гизела.
   Значение этой короткой фразы я понял лишь вчера вечером, когда оказался
один в пустой уже квартире Гизелы.  Самой Гизелы не было. Лишь томик Ремарка
был реальной вещью, напоминавшей о ней.
   Милая Гизела! Ты не захотела превратить разлуку в пытку и рассталась не
прощаясь.  Собственно,  ты простилась со мной два дня назад,  когда сказала:
"Хочу запомнить тебя". Ты знала, что это была наша последняя встреча.
   Несколько минут  я  простоял один  в  комнате,  которая стала для  меня
дорогой, в комнате, где все дышало радостным, но уже невозвратным прошлым. И
сознание этого было невыносимо. Острая боль сжимала сердце В горле ощущалась
какая-то неловкость,  словно хотелось откашляться.  И  я боялся это сделать.
Боялся слез.
   Я  взял Ремарка,  бережно обернул его  старой газетой и  покинул пустую
квартиру. Никогда больше моя нога не переступит этот порог. Никогда.
   Сегодня утром стало известно,  что Викомандо в  полном составе покинула
Энск и  отправилась на запад Куда?  На это не мог ответить даже Земельбауэр.
Но он заме