ал,  что все это из-за  него,  дурака.  Пусть говорит все,  иначе
потеряет язык.
   - Потеряет! - усмехнулся гестаповец. - Вполне возможно. Все впереди.
   В  комнату вошли одновременно Купейкина с  тряпкой в руке и дежурный по
отделению гестапо.
   - Быстро наряд в казино! - приказал Земельбауэр дежурному. - Там маркер
в бильярдной. Кузьмин. Взять. Живым.
   Допрос прервался. Купейкина вытерла чернила, привела в порядок бумаги.
   Я опоздал. Это подтачивало мой дух. Я готов был кричать, биться головой
о  стол,  заведомо зная,  что это не  поможет.  Трудно было измерить глубину
моего страдания.
   - Быть может, сделаем перерыв? - предложил я. - Я чертовски голоден.
   Рассчитывая на  положительный ответ,  я  думал  опередить  гестаповский
наряд и предупредить Андрея.
   - Ну что вы,  - возразил Земельбауэр. - Между прочим, я тоже хочу есть.
Сейчас мы  это  организуем.  -  И  он  обратился к  Купейкиной:  -  Устройте
несколько бутербродов и кофе. Только черный.
   Переводчица вышла.
   - Скажите ему, пусть думает, пока есть время.
   Из  всех  зол  надо выбирать наименьшее -  гласит поговорка.  Я  сказал
Геннадию не то, о чем просил начальник гестапо:
   - Предупреждаю.  Если назовешь еще хоть одного, считай себя покойником.
Они-то тебя уж не убьют, ты купил себе жизнь, а я тебя угроблю.
   - Я не могу, - простонал Геннадий.
   Я топнул ногой:
   - Молчи, сволочь.
   - Что он там болтает? - спросил Земельбауэр.
   - Говорит, что ему нечего думать. Он всех назвал.
   - Врет?
   - Не думаю. Для этого он недостаточно смел.
   - Оригинально! Выходит, для вранья тоже нужна смелость?
   - По-моему, да.
   - Ну-ка, прочтите, что записала Купейкина.
   За  окном  послышался шум  отошедшей машины и  треск  мотоциклов.  Все,
поздно. Андрей погиб.
   Гестаповец расхаживал по кабинету.  Он ничуть не волновался,  проклятый
гунн.  Он знал,  что его опричники не ударят лицом в грязь. А у меня дрожали
ноги.  Я  сгреб листы протокола и начал читать вслух.  В глазах двоилось.  Я
читал, а думал об Андрее. Что еще я могу сделать, чтобы спасти его? Это была
пытка.
   Вошедшая Купейкина застала  меня  за  чтением.  Губы  ее  зло  сжались.
Поставив на  пристолик термос и  тарелку с  бутербродами,  она  опять вышла.
Вышла и сейчас же вернулась с двумя стаканами.
   Буквы прыгали передо мной, становились на дыбы. Я напрягал зрение.
   Валентина Серафимовна наливала кофе в стаканы.
   - Все очень хорошо, - произнес я по-русски. - Вы ничего не упустили.
   - Скажите об  этом ему,  а  не  мне,  -  дерзко ответила она.  Пришлось
угодить Купейкиной и похвалить ее перед начальником гестапо.
   - Мне думается,  что лучше и нельзя записать,  -  одобрил я протокол. -
Очень толково.
   - Вы делаете успехи, фрейлейн, - высказал комплимент гестаповец.
   Купейкина опустила глаза.
   Земельбауэр взял бутерброд в одну руку,  стакан -  в другую и пригласил
меня следовать его примеру.
   Кусок  не  шел  мне  в  горло.  Он  застревал,  становился  поперек,  и
приходилось судорожными движениями проталкивать его.  Я  не  имел  права  не
есть.  Ведь  ради  меня,  собственно,  принесен ужин.  Значит,  надо жевать,
глотать,  делать вид,  что голоден.  Перед глазами стоял Андрей,  мой верный
друг,  самый дорогой мне человек,  которому я  ничем не  мог помочь.  Только
чудо,  какое-нибудь чудо могло спасти его.  Но в  чудеса я в нашем подлунном
мире верил очень мало.
   Прошло уже минут двадцать,  как отъехал наряд.  Казино -  подать рукой.
Что там сейчас?
   Купейкина села на свое место, поправила бумаги.
   Я и начальник гестапо доедали проклятые бутерброды.
   Геннадий, нравственно омертвевший, смотрел на нас и глотал воздух.
   - Разрешите дать ему бутерброд? - сказал я Земельбауэру.
   Он усмехнулся:
   - Вы в самом деле гуманист.
   - Это пойдет на пользу, - добавил я.
   - Для психологического контакта?
   - Что-то вроде...
   - Попробуйте!
   Я  протянул  Геннадию самый  большой  бутерброд.  Он  взял  его  обеими
скованными руками и так странно стал его рассматривать,  будто впервые видел
сыр и хлеб.  Глаза Геннадия выражали искреннее удивление, он не понимал, для
чего ему дали еду. Он смотрел на нее как на что-то нереальное.
   Это продолжалось несколько секунд.  Потом он  как бы  опомнился и  стал
рвать бутерброд большими кусками, словно опасался, что его отнимут.
   - Что ж, - сказал Земельбауэр, вытираясь носовым платком, - продолжим?
   Продолжать  не  удалось.  Дверь  распахнулась,  и  в  комнату  ворвался
дежурный. Не вошел, а именно ворвался. Дернув головой, он выпалил:
   - Маркер живым  не  дался.  Убиты Зикель,  Хаслер,  тяжело ранен Вебер.
Последнюю пулю маркер пустил в себя.
   Я  плотно сомкнул веки и сглотнул ком,  подкатившийся к горлу.  Прощай,
мой друг! Прощай, Андрей!
   Земельбауэр выслушал доклад,  разинув рот,  потом схватился за голову и
взвизгнул:
   - Идиоты! Какие же идиоты!
   В это время меня оглушил хохот.  Дикий хохот, от которого кровь застыла
в жилах. Хохотал Геннадий.
   Взоры всех скрестились на нем.
   Сомнений быть не могло: он рехнулся. В глазах зажегся огонь безумия. Он
хохотал, выкрикивал непонятные слова, весь трясся, сгибался пополам, колотил
скованными руками по коленям,  стучал ногами и  наконец свалился на пол.  На
губах его выступила пена.
   Это было страшное зрелище.
   - Заберите его!  - скомандовал Земельбауэр, скорчив брезгливую гримасу.
- Быстро!
   Геннадий перевернулся со  спины на  бок,  поджал под  себя ноги,  резко
выпрямил их, дернулся всем телом и стих. Он, видимо, потерял сознание.
   Дежурный схватил его под мышки и с трудом выволок из комнаты.
   Купейкина смотрела широко раскрытыми глазами. Руки ее дрожали.
   - Я поехал!  - крикнул штурмбаннфюрер, схватил фуражку и исчез, забыв о
моем существовании.
   Когда я вышел из гестапо, еще не рассеялся дымок от "оппеля".
   Я расстегнул ворот рубахи. Меня мучило удушье.
   Над городом плыла ночь.  Тихая,  звездная летняя ночь.  Мир стоит,  как
стоял,  а Андрея нет и не будет.  Я не мог представить его мертвым.  Не мог.
Помимо моей воли ноги понесли меня к бильярдной.
   Около казино стояли "оппель",  санитарная машина и  несколько легковых.
Тут же толпились немцы.
   В последнюю минуту меня остановил инстинкт.
   Нет,  в бильярдную я не спущусь.  Во-первых, это бесполезно, во-вторых,
свыше моих сил.  Андрею теперь безразлично,  а  я  боюсь за  себя.  При виде
мертвого друга могу не  сдержаться.  Нет-нет...  Все кончено.  Надо думать о
тех, кто остался жив и кому грозит опасность. Прежде всего о ребятах Андрея.
Как  только абверовцу Штульдрееру сообщат,  кем  был  в  самом  деле  маркер
Кузьмин,  им всем крышка.  Двоих знает Костя,  одного Трофим Герасимович.  Я
должен  повидать и  Костю,  и  Трофима  Герасимовича.  И  еще  Демьяна.  Ему
необходимо  скрыться.  А  как  спасти  Угрюмого?  Как  предупредить  его  об
опасности?
   В сотне шагов от домика Кости я остановился.  Меня поразила неожиданная
мысль,   почему   Земельбауэр   не   отдал   никакого   распоряжения  насчет
Лизунова-Угрюмого? В самом деле, почему?
   Страшная догадка обожгла мозг. Я вспомнил, что Угрюмый соврал, доложив,
что убил Дункеля.  Вспомнил,  что только сегодня услышал из уст Усатого, что
Геннадий заканчивает проверку Угрюмого и  обещает  доложить результаты.  Мне
стало страшно. Неужели?..
   Я почти побежал.  Скорее,  скорее в "погреб",  к друзьям,  к Демьяну, к
Косте. Я больше не мог оставаться один.


   25. Угрюмый и Дункель

   Минуло девять суток. Я еще не оправился от той страшной ночи, не свыкся
с мыслью, что Андрея нет и никогда не будет...
   Сначала я  как-то  пассивно воспринимал окружающее,  испытывая ощущение
страшной пустоты.  Постоянно мучила тупая  боль  в  сердце.  Но  потом стала
подкрадываться мысль: все ли я сделал, чтобы спасти Андрея? Не ложится ли на
меня часть вины за его гибель?  От этой страшной навязчивой мысли невозможно
было избавиться. Никакие доводы не помогали, никакие слова не убеждали. Друг
обязан спасти.  Совершить нечеловеческое -  и спасти!  А я не совершил этого
нечеловеческого. И прощения мне нет.
   Подполье,  его  руководство жило в  напряжении.  Пять суток ждали новых
арестов.  Ведь  Безродный знал  наперечет весь  командный состав подполья и,
если он назвал Угрюмого и Перебежчика,  что мешает ему назвать других? Никто
не   верил,   будто   Геннадий  Безродный  действительно  потерял  рассудок.
Большинство склонно было рассматривать его  припадок как  эпизод,  вызванный
острой ситуацией. Конечно, он еще заговорит, а если не захочет говорить, его
заставят. Земельбауэра не надо учить, как это делать.
   Мы приняли меры предосторожности.  Предупредили ребят,  рекомендованных
Андреем абверу,  снабдили их паролями, явками и выпроводили в лес. Демьян до
выяснения обстановки не выходил из убежища. Большой земле было сообщено, что
расписание сеансов меняется и  сокращается до  одного  в  десять дней,  дабы
избежать опасности быть запеленгованными. По указанию бюро обкома встречи на
улицах временно запрещались.
   Центром нашего внимания оставался Угрюмый.  Демьян приказал вызвать его
для объяснения.  Встретиться с ним должны были Челнок, Костя и я. Местом для
встречи  избрали площадку у  лесного склада.  Мы  решили  завести Угрюмого в
полицейскую караулку и поговорить по душам. Костя обещал создать все условия
для безопасной беседы.
   Записку с вызовом положили в "почтовый ящик", именуемый овражным. Был и
еще один ящик для связи с  Угрюмым,  под названием биржевой.  И тот и другой
оправдывали свои названия. Первый таился в пешеходном мостике через глубокий
овраг, на Набережной улице. Мостик имел деревянные перила, пропущенные через
толстые деревянные же стояки.  В  одном из них,  с  внешней стороны,  ребята
отыскали отверстие,  куда и укладывали "почту". А биржевой мы сделали сами в
кирпичном заборе биржи труда.  В  предпоследнем от верхнего края забора ряду
вынимался кирпич,  и  за  ним  в  углублении хранились записки.  Оба "ящика"
организовали после ареста Урала и  отстранения от роли связного Колючего.  К
"ящикам" имели  доступ  Костя,  Угрюмый и  я.  Пользовались "ящиками" крайне
осторожно. Когда к "ящику" шел я, меня охранял Костя, и наоборот.
   Записку опустили на второй день после гибели Андрея.
   Угрюмый  на  свидание не  пришел  и  никаких  объяснений в  "ящике"  не
оставил.
   На  третий день  Никодимовна -  жена  Трофима Герасимовича -  дала  мне
баночку из-под крема "Снежинка".  В  баночке оказалась записка.  Никодимовна
рассказала: когда она утром мыла полы, баночка, брошенная кем-то через окно,
угодила  ей  в  бок.  Никодимовна выглянула в  окно  и  увидела  удалявшуюся
женщину.
   Записка была от жены Геннадия.  Она оказалась женщиной неглупой: сумела
найти  способ связаться с  нами  в  такой сложной обстановке.  Она  сообщала
сведения,  проливающие свет  на  тайну,  которая окутывала провал  Геннадия.
Оказывается,    накануне   ареста   Геннадий   принял   у    себя   в   доме
Лизунова-Угрюмого.  Они уединились и с четверть часа о чем-то беседовали.  В
день  ареста  Геннадий ушел  из  больницы немного раньше обычного.  Жене  он
сказал,  что  около пяти дня  его  будет ждать Лизунов.  Домой он  больше не
приходил. Вечером нагрянули гестаповцы и перевернули все вверх дном.
   Значит, Геннадий встречался с Угрюмым и после встречи последовал арест.
Это  совпадение наводило на  грустные размышления.  Угрюмый начинал серьезно
беспокоить нас.  Он оказался связанным с провалом Геннадия, обманул подполье
в  отношении Дункеля.  Последнее было особенно подозрительным.  Что толкнуло
Угрюмого на  такой шаг?  Почему он  взял под защиту Дункеля?  Мы вспомнили и
старое.  Челнок высказал предположение,  что Угрюмый не мог не знать Прокопа
или Прохора.  Никак не мог.  Вопрос об оставлении кого-либо в подполье решал
городской военком.  Людей вызывали и обстоятельно с ними беседовали. Но, как
правило,  на каждой беседе присутствовали или Прокоп,  или Прохор.  Конечно,
никто тогда не знал,  что Прокоп и  Прохор возглавят горком в  подполье.  Но
после прихода гитлеровцев нетрудно было догадаться,  зачем остались в  Энске
Прокоп и Прохор.
   Ну, и самое главное, что изобличало Угрюмого, - это свобода, которой он
пользовался.  Геннадий назвал двух:  Андрея и Угрюмого. А гестапо попыталось
арестовать только Андрея.
   Что знало руководство подполья о Лизунове-Угрюмом?
   Все,   что   полагалось  знать  по   документам.   Звали  его  Прокофий
Силантьевич, родился в 1896 году в городе Бодайбо, в семье кочегара. Потеряв
вначале мать,  а  затем и  отца,  он покинул Бодайбо и пошел добровольцем на
первую мировую войну.  Ему тогда только что сравнялось восемнадцать лет.  На
войне ему не повезло:  попал в  плен,  из которого вернулся в  девятнадцатом
году.  Его сразу призвали в Красную Армию. После демобилизации Лизунов пошел
учиться и  получил специальность экономиста.  Однако  экономистом проработал
недолго,  переквалифицировался на  адвоката,  а  затем юрисконсульта.  Жил в
Гомеле, Шостке, Кременчуге, Воронеже, а в конце сорокового года перебрался в
Энск.  Здесь по совместительству обслуживал сразу три предприятия в качестве
юриста.  Когда его вызвали в военкомат и предложили остаться в городе, он не
колеблясь дал согласие.  То,  что Лизунов был беспартийным и недавно потерял
жену,  вполне устраивало военкома.  А  у  немцев он  получил работу на бирже
труда в держался на своей должности довольно крепко.
   Как  старший группы,  Угрюмый показал себя  только  с  лучшей  стороны.
Решать  по  одним  еще  не  полностью подтвердившимся уликам судьбу старшего
группы мы не могли и не имели права. Демьян распорядился понаблюдать за ним.
   К  слежке  мы  привлекли нескольких патриотов из  разных групп.  Первым
начал наблюдение Трофим Герасимович. Вечером этого же дня Трофим Герасимович
принес сногсшибательную новость:  Угрюмый,  оказывается,  и  есть тот  самый
"сытый"  тип,  которого  Трофим  Герасимович  в  свое  время  засек  у  двух
конспиративных квартир гестапо.
   Новость поразила всех.  Решили  продолжать слежку  и  пока  не  трогать
Угрюмого.
   Шестые  сутки  после  гибели  Андрея принесли нам  успокоение.  Гизеле,
которую я очень просил,  удалось узнать, что арестованный Булочкин-Безродный
действительно потерял рассудок и в состоянии буйного помешательства водворен
в городскую психиатрическую больницу. Случилось это наутро после допроса.
   Демьян поручил Косте попытаться проверить это  через полицию.  Сведения
подтвердились.  Это несколько развязало наши руки. Значит, Геннадий не успел
никого больше выдать.
   А  слежка за  Угрюмым ничего не  давала.  Он  имел отдельный кабинет на
бирже труда и мог там встречаться с нужными ему людьми. Не появлялся он и на
конспиративных квартирах гестапо.  А  позавчера патриотка из группы Челнока,
пожилая женщина под кличкой Тихая, принесла новость, заслуживающую внимания.
Наблюдая за  Угрюмым,  она заметила,  как возле кино он подошел к  какому-то
мужчине  и  заговорил с  ним.  Тихой  удалось уловить несколько слов  из  их
беседы.  Угрюмый приглашал своего  знакомого в  десять  вечера  в  среду  на
кладбище.  Когда  они  расстались,  Тихая  решила  проследить,  куда  пойдет
собеседник Угрюмого,  и  выяснить,  кто он такой.  Это входило в  ее задачи.
Оказалось,  что живет он на Базарной площади,  в  доме под номером семьдесят
девять.
   Во  вторник Костя  проверил адрес:  в  доме  семьдесят девять  проживал
парикмахер бани Дмитрий Коренцов.
   Для Кости это был Коренцов,  а для Демьяна и меня -  связной Колючий, с
которым мы в свое время прервали связь.
   Таким  образом открылись новые обстоятельства.  Встал вопрос:  есть  ли
необходимость встретиться с Колючим? Я высказался против, Демьян - за.
   - Зачем он тянет Колючего на кладбище? - спросил Демьян.
   Я пожал плечами. Черт его знает зачем.
   - Мне это кажется подозрительным.
   - То есть? - поинтересовался я.
   - Учтите,  что  Колючий -  единственный подпольщик,  знающий Угрюмого в
лицо. Других не осталось. Быть может, мы предотвратим угрозу расправы.
   Я до этого никогда не додумался бы, хотя такая мысль напрашивалась сама
собой.
   - Пароль для связи с Колючим у нас есть? - спросил Демьян.
   - Да, есть.
   - Надо подослать кого-нибудь к Колючему, - предложил Демьян.
   Я изъявил готовность пойти сам.
   - Не годится,  -  возразил Демьян.  -  Он вас может знать как работника
управы и,  естественно,  насторожится.  Костя тоже не подходит.  Полицай Тут
надо такого...
   - А если Клеща? - сказал я.
   Демьян подумал и согласился.
   - Тщательно проинструктируйте его, - предупредил Демьян. - Пусть скажет
Колючему,  что  вновь решено включить его в  работу по  связи с  Угрюмым.  И
ничего больше. Если Колючий остался таким же, каким мы его знали, он сам все
расскажет.
   Вечером я дал задание Трофиму Герасимовичу.  Рано утром он отправился к
Колючему по пути на бойню, а в обеденный перерыв сообщил результаты.
   Демьян был прав.  Колючий обрадовался возобновлению с  ним связи и  сам
рассказал,  что накануне виделся с Угрюмым.  Тот назначил на завтра встречу,
которая что-то не по душе Колючему. Почему не по душе? А вот почему. При чем
здесь кладбище?  Раньше они встречались в кабинете Угрюмого, два раза у него
на  дому.  Это было до  получения записки.  А  тут вдруг кладбище.  Но пойти
придется.  Встретиться условились в  левом крайнем углу кладбища,  у  могилы
купца Шехворостова. Вчера Колючий проверил: могила такая есть.
   Все это я передал Демьяну. Тот покачал головой:
   - Круг сужается. Надо брать Угрюмого сегодня же. Такого удобного случая
мы едва ли дождемся.
   К операции решили привлечь,  кроме меня,  Костю,  Клеща и Вьюна с двумя
его хлопцами.  Колючего же предупредили через Трофима Герасимовича, чтобы на
свидание не ходил. Таков приказ подполья.
   Солнце  сегодня должно было  зайти  в  двадцать один  час  девятнадцать
минут,  а  луна -  в  час тринадцать.  Когда я  шел по  улице Щорса,  солнце
скрылось за горизонтом,  догорала заря,  а  бледный лунный диск уже плавал в
небе.
   Вся  передняя  сторона  кладбища  была  открыта.  Раньше  здесь  стояла
красивая,  высокая,  литая из чугуна решетка с узорами, осыпанная крестами и
головами ангелов.  Немцы еще в  прошлом году сняли решетку целиком и увезли.
Теперь оградой служили густые кусты колючей акации. Остальные же три стороны
кладбища ограждала прочная, сложенная навеки кирпичная стена.
   У  ворог,  вернее,  там,  где раньше были ворота,  меня поджидал Костя,
одетый, как обычно, в полицейскую форму.
   - Ну как? - спросил я.
   - В ажуре. Тишь, гладь и божья благодать. Пошли.
   - Нет, подождем еще одного.
   По моим следам топал Трофим Герасимович. Увидев полицая, он остановился
и, кажется, хотел быстренько улепетнуть, но я опередил его:
   - Давай сюда, свои. Знакомься!
   Трофим Герасимович и  Костя молча пожали друг другу руки,  и лишь после
этого мой хозяин покрутил головой и сказал всего одно слово: "Здорово!"
   Мы тронулись.
   Окутанные сумраком и  испещренные лунным  светом  кладбищенские дорожки
разбегались во все стороны Костя выбрал самую узенькую и повел нас по ней.
   Все  здесь  одичало  и  заросло  зеленью сумасшедшей силы.  Было  тихо,
прохладно,  пахло  гнилью Нигде  не  бывает так  печально и  жутко,  как  на
кладбище ночью.
   Через пять-шесть минут мы  оказались у  цели  -  на  небольшой полянке,
окруженной вековыми кленами и  кустами жасмина.  Он  цвел,  и  его одуряющий
запах кружил голову.
   Полянка  имела  шагов  двадцать  в  диаметре.  Точно  по  середине  ее,
придавленный трехметровым слоем земли,  а  поверх нее грубо отесанной глыбой
гранита,   покоился  прах   купца   второй   гильдии   Аверьяна  Арсеньевича
Шехворостова.  На  гладкой стороне гранита легко  можно  было  разобрать три
слова: "Вот и все".
   Костя предупредил меня,  что Вьюн,  то есть Ха