рил,
обрадовало и приободрило меня.
   - Ничего особенного, - ответил я. - Молчи!
   Мы  спустились в  глубокую воронку,  над  которой  нависал одним  краем
развороченный вагон с  окнами,  забранными в  решетку.  Земля в воронке была
черная, рыхлая, свежая, еще теплая, не по-земному пахнущая.
   Мы осторожно опустили Андрея.
   - Зачем мы тут? - спросил он недоуменно и задвигался.
   - Лежи! Ты ранен, - строго произнес Геннадий.
   Над  нашими головами волна за  волной четким строем проплыли бомбовозы.
Теперь они обрушились не на город, а на отступавшую пехоту.
   Геннадий выбрался из воронки и  пошел на разведку:  быть может,  состав
еще не ушел и мы сумеем отправить Андрея.
   Я тоже поднялся наверх,  и, осмотревшись, решил, что ни о каком составе
думать нечего:  по  склонам горы,  где  только что откатывалась наша пехота,
медленно  ползли  немецкие  танки   с   высокими  башнями.   Железнодорожная
магистраль была уже перерезана гитлеровцами.
   Совсем  рядом  с  нами  лежали  в  неестественных  позах  изуродованные
человеческие тела.  Десятка полтора,  если не  два.  Молодой парень в  форме
бойца  конвойных войск был  раздавлен стальной вагонной рамой.  Рядом лежала
сломанная пополам винтовка.  Еще  двоих конвоиров я  обнаружил в  сплющенном
взрывной волной тамбуре.
   "Арестантский вагон, - мелькнула у меня догадка. - Прямое попадание".
   Вокруг пестрели разноцветные бумажки,  скрепленные булавками, тоненькие
папки.  Это  были  приговоры  судов,  определения  трибуналов,  кассационные
жалобы, этапная переписка.
   - Дима! - послышался слабый голос Андрея.
   Я спустился к нему.  Он сидел, держа в руках какой-то листок. Множество
таких же листков было разбросано в воронке.
   - Дай закурить... - попросил Андрей.
   Я поколебался, но дал.
   Андрей сделал глубокую затяжку, поморщился и прикрыл глаза.
   - Плохо? - спросил я и вынул из его рук папиросу.
   - Тошно...  горит все, - ответил он. Равнодушие и усталость тлели в его
глазах.
   В воронку свалился возбужденный Геннадий.
   - Гитлеровцы оседлали  железную  дорогу  и  шоссе,  -  прошептал  он  в
отчаянии. - Никакого состава нет. Единственный паровоз разбит. Что делать?
   - Ничего, - подал голос Андрей. - Чем хуже, тем лучше.
   Геннадий недоуменно посмотрел на меня. Подбородок его подрагивал.
   - Как это понимать?
   Андрей судорожным усилием протянул мне листок бумаги,  который держал в
руке.
   - Попробую стать им...
   Я и Геннадий ничего не понимали,  слова друга казались странными. Уж не
помутился ли у него рассудок?
   - Читай! Скорее! - поторопил Андрей.
   И я прочел:

   - "Прокурору Новосибирской области. Г. Новосибирск
   Согласно Вашему No  Р/2758 от 13 июня с.г.  направляется этапом Кузьмин
Никанор Васильевич,  приговоренный по  ст.58  п.8  УК  РСФСР  к  высшей мере
социальной  защиты,   бежавший  из-под  стражи  и   задержанный  на  станции
Дебальцево.
   При  задержании Кузьмин оказал сопротивление и  нанес  смертельные раны
ножом сотруднику управления".

   Под направлением красовались соответствующие подписи.
   - Ну и что? - удивился Геннадий.
   - Буду Кузьминым, - пояснил Андрей.
   Вначале мы  возмутились.  Что за нелепая затея,  понимает ли он,  какая
сложилась обстановка?  Немцы  вступают  в  город,  надо  искать  прибежища и
постараться залечить раны. Сейчас это главное. Но Андрей и слушать не хотел.
   - Идите! Надо делать что-нибудь. Иначе провалим план.
   Он был прав. И мы подчинились.
   Дальше мы  действовали по его указаниям.  Нельзя было терять ни минуты.
Шум боя приближался.  Видимо, железнодорожный поселок был уже в руках врага.
Мы  вывернули карманы Андрея,  извлекли из  них все,  кроме носового платка.
Сняли часы. Вынесли его из воронки и уложили рядом с конвоиром, придавленным
вагонной  рамой.  Киевскую  препроводительную  сунули  в  какую-то  папку  и
подложили под труп бойца. Все? Да, все!
   - Уходите, - шептал Андрей. Он был бледен, губы едва шевелились.
   Я поцеловал друга, Геннадий пожал ему руку. Молча простились.
   Пора было уходить. Мы побежали в разные стороны.


   4. Первые дни

   Две ночи я  мучился в  полусне и,  лишь когда начинал брезжить рассвет,
впадал в забытье. Оно не снимало ни усталости, ни тревоги, ни душевной боли.
В  который раз я  уже убеждался,  что ночь -  плохой советчик,  что она явно
непригодна для утешительных мыслей.
   Утром  третьего дня  хозяин  дома  притащил и  показал мне  инструкцию,
изданную  седьмым  отделением  фельдкомендатуры.   Он  содрал  ее  со  стены
какого-то дома.
   - Надо знать назубок,  -  объяснил он свой поступок.  -  А то как бы не
обмишуриться... Читай. Вслух читай.
   Я стал читать.
   Инструкция оповещала,  что  бывшие административные границы -  область,
район  и  даже  волость  (!)  -  остаются  без  изменений.  Административные
учреждения оккупантов создаются пока  лишь  в  городах (общинах) и  районных
центрах. Город возглавляется бургомистром (городским головой). У бургомистра
должны быть помощник и секретарь.  Бургомистр подбирает помещение для управы
и  штат.  В  управе  должны  быть  следующие  отделы:  регистрации  жителей,
приискания  труда,   жилищный,   здравоохранения,  хозяйственный,  дорожный,
полицейский  и   казначейский.   Предписания  фельдкомендатуры,   местной  и
сельскохозяйственной комендатур  для  бургомистра  обязательны.  Бургомистры
обязаны в  трехдневный срок взять на  учет все  население по  двум реестрам.
Реестр "обывателей" -  проживавших в  городе или райцентре до  22  июня 1941
года,  и реестр "чужих".  В него входят прибывшие и прибывающие в населенный
пункт после 22 июня. Сюда же включаются евреи, под буквой "Г", и иностранцы,
под буквой "А". Все лица гражданского населения свыше шестнадцати лет должны
иметь удостоверения личности. Русские паспорта, срок которых не истек, могут
служить видом на жительство после регистрационной отметки в них.  Не имеющим
паспортов выдаются временные удостоверения личности.  Номера регистрационных
отметок и временных удостоверений личности должны соответствовать порядковым
номерам  реестров.  Движение  местного  населения  за  пределами населенного
пункта  разрешается лишь  владельцам специальных пропусков.  От  вечерней до
утренней зари жители должны оставаться в своих домах.  Лица,  дающие приют в
своих домах тем,  кто не  прошел регистрацию,  подлежат расстрелу.  Сходки и
сборища на улицах города и  в  домах запрещаются.  Плата за работу и цены на
продукты и  предметы обихода остаются на  уровне 22  июня.  Одна  германская
марка  соответствует десяти советским рублям.  Лица,  хранящие огнестрельное
оружие,  подлежат  расстрелу.  Все  улицы,  площади,  скверы,  учреждения  и
предприятия,  напоминающие  советский  режим  и  носящие  фамилии  советских
деятелей,  должны быть переименованы в недельный срок.  Должны быть взяты на
учет  все  инженеры,   техники,  десятники,  врачи,  фельдшеры,  акушерки  и
квалифицированные рабочие.  Все, занятые работой до 22 июня, обязаны явиться
для получения службы в свои учреждения и предприятия... И так далее.
   - Видал?!  -  воскликнул хозяин,  когда я вернул ему инструкцию.  - Эти
наведут порядок.  Там висит еще указание о торговле,  о рынке...  Надо будет
стянуть и прочесть,  не то еще обмишуришься.  Да и регистрироваться следует.
Как думаешь?
   - Обязательно, - ответил я.
   В  полдень,  захватив все документы и спросив хозяина,  где расположена
управа, я направился в город.
   По  главной  и  параллельным ей  улицам  бесконечным  потоком  тянулись
вражеские  войска.   Я  вздохнул  огорченно:  сейчас  бы  сюда  пяток  наших
бомбардировщиков. Только пяток! Но небо было удивительно чистым и спокойным.
   Площадь имени Карла Маркса.  На ней разбиты длинные коновязи.  Памятник
Марксу разрушен до основания.  В  открытых дворах теснятся повозки,  полевые
кухни, слоноподобные автобусы, машины с радиоустановками. Сквера не узнать -
он  перепахан танками  и  грузовиками.  Клумбы  вытоптаны.  Валяются осколки
гипсовых вазонов,  бюстов. Всюду руины, пепелище, глыбы скованного цементным
раствором  кирпича,  ребра  обнаженного железобетона,  осколки  стекла.  Оно
сверкает под лучами нежаркого полуденного солнца.
   До   управы  я   не  дошел.   В   квартале  от  нее,   возле  сгоревшей
фельдшерско-акушерской школы, меня остановил немецкий патруль. То ли потому,
что на моем паспорте не было еще регистрационной отметки,  то ли потому, что
я  попытался объясняться с  младшим офицером на  его Же  языке,  он  коротко
скомандовал:
   - Комм! Идем!
   Через самое короткое время я оказался в местной комендатуре.  За столом
в  высоком кресле с  инкрустациями на  спинке сидел  молодой обер-лейтенант.
Черный китель.  Розовые петлицы. Значит, танкист. Аккуратный и прямой, точно
стрела, пробор разделял его не особенно пышную шевелюру на две равные части.
Он напоминал только что снесенное яйцо и показался мне препротивным.
   Обер-лейтенант не  задал мне ни единого вопроса.  Просмотрел документы,
аккуратно сложил  их  в  плотный конверт и  спокойным голосом отдал  команду
автоматчику, стоявшему за моей спиной:
   - В камеру!
   Очень коротко и очень ясно.
   Мне  это определенно не  нравилось.  За  что?  Почему?  Какие основания
сажать  меня?   Неужели  провал  на  первых  же  шагах?   Нет!   Возможность
предательства я исключал.  Я верил в товарищей. Но могло произойти другое. В
городе много приезжих,  и  кто-либо из них случайно оказался моим земляком и
узнал при встрече.
   Обер-лейтенант предоставил мне для раздумий много времени.  Восемь дней
просидел я  в  одиночке.  За это время меня не только не допросили,  но и ни
разу  не  вызвали.  Можно  было  думать что  угодно,  рисовать самые мрачные
картины.  На  девятые сутки,  когда все надежды на лучший исход уже рухнули,
меня утром вывели из каталажки и отвели к тому же обер-лейтенанту.
   На  краю  стола  я  увидел пухлый конверт с  моими документами.  Офицер
заговорил со мной по-немецки.  Он поинтересовался, почему я стал дезертиром.
Я объяснил,  что не имею никакого желания умирать. Достаточно того, что отца
я потерял в первую империалистическую войну, старшего брата в гражданскую, а
самого меня изрядно потрепали в финскую.
   - И все?
   - Все.
   Обер-лейтенант мило улыбнулся и заметил,  что я хорошо владею немецким.
У меня прекрасное произношение.
   На этот раз он показался мне довольно приятным.  Я заметил,  что у него
нежная  кожа,  нежные руки  и  какое-то  скромно-застенчивое выражение лица.
Непорочный юноша.
   - У вас есть желание работать на своих земляков-русских?  - осведомился
обер-лейтенант и как бы смутился от собственного вопроса.
   Я попросил объяснить, что он имеет в виду под словом "работать".
   Офицер  охотно  пояснил:  созданы  органы  русского  самоуправления,  и
человек  с  образованием,  да  еще  владеющий немецким языком,  будет  очень
полезен.
   Это меня устраивало. Я так и сказал. Чтобы существовать и иметь честный
кусок хлеба, надо работать. А на кого работать - это не так важно.
   Обер-лейтенанту ответ мой  понравился.  Он  подчеркнул,  что мы  быстро
поняли друг друга. Это его радует. Он доложит обо мне коменданту. А сейчас я
могу взять свои документы и идти к бургомистру. Обер-лейтенант ему позвонит.
   Нет,  удача еще не покинула меня.  Но у выхода меня неожиданно задержал
часовой и предложил вновь вернуться к обер-лейтенанту. Сердце дрогнуло. Рано
я обрадовался.
   Обер-лейтенант уже не сидел за столом, а стоял посреди комнаты.
   - Пусть вас не смущает этот арест, - проговорил он.
   Я пожал плечами. Ничего не попишешь: война! Но обер-лейтенант продолжил
свою мысль: комендант посылал его за пределы города на целую неделю.
   - А без меня никто не мог решить ваш вопрос, - закончил он и теперь уже
окончательно отпустил меня.
   "Бабушкины сказки,  -  подумал  я,  шагая  по  улице  и  глубоко вдыхая
прохладный утренний воздух. - Никуда ты не ездил, а проверял меня".
   Управа разместилась в  здании бывшего лесного техникума.  У входа в нее
стоял старый-престарый, с облупившейся краской, "вандерер".
   Управа всасывала в себя разношерстный людской поток.
   По заслеженным ступенькам я поднялся на второй этаж.
   Щелкали костяшки счетов,  потрескивали арифмометры,  дробно  стрекотали
пишущие машинки.
   Дверь а кабинет бургомистра то открывалась,  то закрывалась,  впуская и
выпуская посетителей.  По  выражению лиц  можно было заключить,  что привело
сюда  этих  людей  не  личное желание представиться бургомистру -  господину
Купейкину,  фамилия  которого  красовалась на  жестяной  дощечке  с  еще  не
подсохшей краской. Все они были вызваны. Настал и мой черед.
   Бургомистром оказался замшелый, невзрачный, с постным лицом человечишка
лет за пятьдесят. Нездоровый цвет лица, ввалившиеся щеки и безволосая голова
свидетельствовали,  что он  страдает каким-то  скрытым недугом.  На  нем был
потертый,  но хорошо отглаженный пиджак допотопного покроя, черный галстук и
пенсне с толстыми стеклами.
   Держался он просто, без гонора и позы. Возможно, еще не вошел в роль, а
быть может,  на  него подействовал звонок обер-лейтенанта из комендатуры.  В
том, что звонок был, я не сомневался.
   Я  смотрел на  господина бургомистра и  пытался по  его  виду,  речи  и
манерам определить,  кто же  он таков.  С  чем его едят?  Кем был до прихода
немцев? Архивариусом, делопроизводителем, кассиром?
   Господин  Купейкин  даже   не   поинтересовался,   что   бросило  меня,
сравнительно молодого человека,  в объятия оккупантов.  Впрочем, меня это не
удивило. С подобным вопросом мог обратиться к нему и я: он не обер-лейтенант
и не немец!
   Он  сразу  приступил  к  делу.   Хотя  нет,  не  совсем.  Вначале  счел
необходимым сказать  мне,  что  считает  немцев  нацией  культурной и  самой
передовой в  Европе.  У  них  есть чему поучиться.  К  нам они пришли не  на
прогулку,  а всерьез и надолго.  Перед ними стоит огромная задача:  все надо
переделывать заново.  Работы непочатый край. На первых порах будут, конечно,
неполадки,  шероховатости,  недоверие со  стороны отдельных слоев населения,
возможно - даже саботаж, но это лишь на первых порах. У фюрера и его гвардии
накопился  значительный опыт  государственной работы.  Ну,  а  мы,  русские,
привыкли ко всякому. Нас эксперименты не пугают. Мы не скучали при Советской
власти, не будем скучать и сейчас. Главная задача управы и его, бургомистра,
- в  короткое  время  привлечь  к  сотрудничеству с  немецкой  оккупационной
администрацией тех  горожан,  которые симпатизируют немцам.  Найдутся такие?
Безусловно. Часть их уже нашлась.
   Господин бургомистр был настроен оптимистически и,  невзирая на  жалкую
форму, в которую он был облачен, полон энергии и решимости.
   Мне он  предложил должность заведующего одной из  школ,  которая должна
вот-вот открыться.
   Я сказал, что очень польщен доверием, но принять предложение не могу.
   Почему?  Да потому,  что педагогическая работа мне,  откровенно говоря,
осточертела. Давно хотел бросить, да все как-то не удавалось.
   Господин Купейкин укоризненно,  явно неодобрительно покачал головой.  И
это неодобрение было весьма красноречивым.  Все стало понятным. Я гадал, кто
по профессии Купейкин:  архивариус,  делопроизводитель,  кассир... Ни то, ни
другое,  ни третье.  Он оказался моим "коллегой" -  педагогом...  Прожил всю
жизнь в  Энске,  последние двенадцать лет преподавал историю в пединституте.
Подумать только!  И конечно,  слово "осточертела" его шокировало.  Надо было
выкручиваться, и я поспешно сделал новый шаг:
   - Если вы  отважились избрать себе иное поприще для приложения знаний и
опыта, то должны понять и меня.
   Возможно,  мои слова,  как и  отказ от  заведования школой,  прозвучали
довольно смело.  Но  я  отлично понимал,  что рассчитывать на  второй звонок
обер-лейтенанта  из  комендатуры  не  приходится.  Маловероятно  также,  что
господин  бургомистр  еще  раз  удостоит  меня  такой  теплой  беседы.  Надо
пользоваться моментом.  Конечно,  если он  заартачится и  скажет,  что иного
выбора нет, я и не подумаю ломаться. А если улыбнется счастье?
   Счастье  улыбнулось.  Купейкин помолчал,  подумал,  пошевелил бровями и
сказал:
   - Вы хорошо владеете немецким языком?
   Я ответил, что удостоился комплимента со стороны обер-лейтенанта.
   - Так...  -  пробурчал бургомистр.  -  Что ж,  тогда решим иначе.  - Он
объяснил,  что  управе нужны переводчики.  Все делопроизводство:  переписка,
документы,  распоряжения,  объявления и  прочее  -  должно  вестись на  двух
языках. По штату предусмотрены три человека, но пока нет ни одного.
   - Эта работа вас устроит? - спросил Купейкин.
   - Вполне, - ответил я.
   - Отлично! - Купейкин прихлопнул своей утлой рукой с пергаментной кожей
по столу.
   Через минуту секретарь бургомистра показал мне комнату, предназначенную
для  переводчиков.  Она  граничила с  туалетной.  Это  имело свои удобства и
неудобства.  Завтра я  обязан был  приступить к  работе.  Секретарь вскользь
намекнул, что рад видеть в моем лице нового сотрудника.
   Я  этому не  особенно поверил.  Никакой радости лицо его  не  выражало,
просто, видимо, продолжал действовать звонок из комендатуры.


   5. Меня хочет видеть Перебежчик

   Случилось это  в  середине ноября сорок  первого года.  Меня  вызвал на
внеплановую встречу  Аристократ -  содержатель одной  из  наших  нелегальных
квартир.  Встреча должна была произойти в  единственной действующей в городе
церквушке, где по случаю воскресного дня шла служба.
   Стояло  промозглое утро,  и  я  шел  к  церкви,  отягощенный невеселыми
думами.  Причиной этому  была,  понятно,  не  плохая погода.  Подполье Энска
переживало   тяжелое    время.    Лишенные   связи    с    Большой   землей,
патриоты-подпольщики,  как и горожане, не знали, что происходит на фронте. А
слухи доходили до нас в таком виде, что холодело сердце.
   Гитлеровцы  трезвонили  на  весь  мир  о   несокрушимости  своей  мощи,
предсказывали неминуемый и  самый  недалекий  крах  Советского Союза  и  его
армии.
   Из  болтовни солдат,  преимущественно раненых (а  им приходилось больше
верить,   чем   немецким  официальным  сообщениям),   картина   складывалась
безотрадная:  враг рвался вперед,  и  фронт проходил сейчас у блокированного
Ленинграда,  Калинина,  Звенигорода,  Наро-Фоминска,  Тулы,  восточнее Орла,
Харькова, Ростова-на-Дону и под Севастополем. Под угрозой была Москва...
   В  Энске  происходили  события,  косвенно  подтверждавшие эти  слухи  и
сообщения. Оккупанты распоясались. Предатели и пособники активно помогали им
в бесчинствах и преступлениях.
   Еще до войны мы знали,  что люди,  населяющие нашу огромную страну,  не
одинаковы.  Одни активно,  не  жалея сил,  строили новую жизнь -  таких было
подавляющее большинство.  Другие  предпочитали стоять  в  сторонке.  Они  не
мешали,  но и  не помогали нам,  приглядывались,  прислушивались,  охали или
хихикали.  Во  всяком  случае,  реальной угрозы  не  представляли.  Их  было
немного.  Третьи  -  оголтелые,  ненавидящие звериной ненавистью все  новое,
подчас открыто,  подчас рядясь в  овечьи шкуры,  вредили нам.  Эти последние
были   представлены  ничтожными  единицами,   если   брать   в   расчет  наш
многомиллионный Союз.
   Все эти три категории существовали и в оккупированном Энске. Вот только
количественное   соотношение   изменилось.   Большинство   честных   граждан
эвакуировалось,  а оставшиеся по разным, подчас не зависящим от них причинам
люто  ненавидели фашистов и  готовы были  биться с  ними насмерть.  Вторые -
колеблющиеся, сравнивающие и выбирающие. Третьи, как и прежде в меньшинстве,
ждали  оккупантов и  стали активно служить им.  Из  них  комплектовалось так
называемое  русское  самоуправление,   рекрутировались  полицейские  отряды,
вербовались провокаторы,  предатели,  платные агенты  гестапо,  осведомители
абвер