ко мне арестованного.
   Чеботаревский был не  парень,  а  паренек -  маленького роста,  узкий в
плечах, худощавый, - и я бы ни за что на свете не дал ему двадцати двух лет,
которые значились в анкете. Самое большее - восемнадцать-девятнадцать. Вид у
него был настороженный, запуганный, как у загнанного зверька. Он остановился
посреди комнаты,  вытянул руки по швам и  выжидательно посмотрел на меня.  Я
понимал его состояние:  до  сих пор его вызывали и  допрашивали Селиваненко,
Брагин,  к  которым он уже привык,  а  тут вдруг привели к совершенно новому
человеку. В чем дело? Почему? Что его ожидает?
   Я предложил Чеботаревскому сесть у самого стола и подал постановление о
прекращении уголовного преследования и освобождении из-под стражи.
   Он  сдержанно вздохнул,  не  предвидя,  конечно,  что таит в  себе лист
бумаги, и стал внимательно читать.
   Потом  уронил  руки  на  стол,  ткнулся  в  них  головой и  разрыдался,
содрогаясь всем телом.
   В горле у меня защекотало.
   - Ну вот!.. Зачем же плакать? Все хорошо...
   Кирюха поднял голову.  В  глазах его была радость,  которую он  не  мог
сдержать,  растерянность и слезы. Слезы - крупные, как у обиженного ребенка,
- катились по смуглым щекам.
   - Это правда? - не веря еще, спросил он.
   - Правда, - ответил я.
   - И я могу называть вас уже не гражданин, а товарищ начальник?
   - Можешь.
   - Спасибо, товарищ начальник. Значит, я свободен?
   - Свободен.
   А  слезы по-прежнему сыпались из  его огромных черных глаз и  падали на
постановление, лежавшее перед ним.
   - Ты же размочишь мне официальный документ,  -  пошутил я.  -  Придется
перепечатывать заново.
   Кирюха улыбнулся:
   - Простите, товарищ начальник. Это я с радости.
   - Подпиши постановление.
   Чеботаревский размашисто вывел свою длинную фамилию и, подавая мне лист
бумаги, сказал не без гордости:
   - Подпись у  меня только на  червонцах ставить.  -  Он уже оправился от
свалившегося на него нежданно счастья.
   - Хорошая подпись. Четкая, ясная, крупная. - одобрил я.
   Затем  я  вручил Чеботаревскому паспорт и  другие документы,  изъятые у
него при аресте, и позвал конвоира.
   - Дело  на  товарища  Чеботаревского прекращено,  и  из-под  стражи  он
освобождается. Проводите его к коменданту. Тот в курсе дела.
   Я подал руку Кириллу и пожелал счастливо встретить Новый год.
   Он долго тискал мою руку своими двумя,  а потом, вдруг вспомнив что-то,
спросил:
   - Можно, товарищ начальник, еще раз поглядеть на бумагу?
   Я улыбнулся и подал постановление.
   Конвоир покрутил головой и  тоже улыбнулся.  Глаза его как бы говорили:
"Не верит. Хочет еще раз убедиться".
   Я тоже так подумал.  Но и конвоир,  и я ошиблись.  Чеботаревский быстро
пробежал глазами  текст,  нашел,  видно,  нужное  ему  место  и  вернул  мне
постановление.
   - Вы, значит, товарищ начальник, и есть Безродный?
   "Этого только не хватало", - подумал я и ответил отрицательно.
   - А можно узнать, как ваша фамилия?
   Я назвал.
   - Ага.  -  закивал Чеботаревский.  - Значит, Трапезников, Селиваненко и
Брагин.  Ну что ж...  Вас троих я по гроб жизни не забуду. За правду. А если
будут у меня дети и внуки, то и они не забудут.
   Сказал он  это не  театрально,  не торжественно,  а  очень даже просто,
почти застенчиво, опустив глаза.
   Когда Чеботаревский ушел, я позвонил Дим-Димычу и рассказал обо всем.
   - Значит, он принял тебя за Безродного?
   - Ну да... На постановлении же была его подпись.
   - Сейчас я к тебе поднимусь, - сказал Дим-Димыч и положил трубку.
   "Знал бы бедняга Кирюха,  -  подумал я,  - что о нем говорил Безродный,
так тоже не забыл бы его по гроб жизни".
   Дим-Димыч влетел в кабинет:
   - Знаешь  что?   У   меня  мысль.   Позвони  Безродному  в  скажи  так:
многоуважаемый Геннадий  Васильевич,  мой  начальник Курников придерживается
вашего  мнения,  а  я  считаю  своей  ошибкой,  что  усомнился в  виновности
Чеботаревского...  Нет,  к черту!  Не пойдет! Скажи лучше так: Чеботаревский
только  что  признался,  что  переброшен румынской  разведкой  с  бактериями
летучего сана,  который  он  готовился распространять с  будущего года.  Так
лучше. Геннадий взовьется к потолку, как змий.
   - Нет,  друже,  не провоцируй меня. Я не мастер на розыгрыши и покупки.
Да и зачем портить человеку кровь?
   - Был  бы  еще  человек стоящий,  -  разочарованно протянул Дим-Димыч и
махнул рукой.
   - Я скажу по-своему.
   - Как по своему? - заинтересовался Дим-Димыч.
   Я  снял трубку телефона,  попросил соединить меня с Безродным и коротко
сказал, что Чеботаревский освобожден.
   - Головотяпство!  -  крикнул Геннадий. - Кого выпустили? Чистейшей воды
шпион...
   - Насчет головотяпства,  -  ответил я, - можете пожаловаться начальнику
управления, который утвердил постановление.
   Безродный произнес что-то нечленораздельное и хлопнул трубкой.
   - Тоже неплохо, - заметил Дим-Димыч.
   Так закончилось дело по обвинению Кирилла Чеботаревского...
   А сейчас я подумал вот о чем: пишу о других - кого осуждаю, кого хвалю,
а кто таков я?  В самом деле:  кто же я? Придется, видимо, сказать несколько
слов о себе.
   Поговорка гласит: ответь, кто твой друг, и я скажу, кто ты.
   Мой лучший друг -  Дим-Димыч.  Но  с  чего же начинать рассказ о  себе?
Все-таки попробую.
   Меня зовут Андреем Михайловичем Трапезниковым. В детстве у меня не было
особых  радостей.  Жизнь  смотрела на  меня  исподлобья.  Я  могу  составить
длиннющий список обид на  жизнь хотя бы  за  то,  что она была мачехой моему
отцу:  он  до  революции отбыл шесть лет каторги за принадлежность к  РСДРП;
получил туберкулез и угас совсем молодым;  за то, что она круто обходилась с
матерью,  которая всю  жизнь проработала медсестрой,  заразилась от  больных
брюшным тифом и умерла; за то, что она досрочно отозвала с этого света моего
брата и сестру; за то, что она заставила меня с семи лет задуматься над тем,
что такое хлеб насущный и  как он  добывается;  за то,  наконец,  что она не
наделила меня особыми талантами,  а сделала обычным средним человеком.  Да и
мало ли еще за что! Но я не буду составлять список обид. Я не кляузник. Я не
злопамятен.  Я  помню лишь те  обиды,  которые надо помнить,  и  забываю те,
которые надо забыть.
   Чекист я,  конечно,  не выдающийся,  но я способен работать без устали,
точно  хорошо  отрегулированный  я  смазанный  мотор,   но  выше  занимаемой
должности,  в которой сижу уже четыре года,  никак подняться не могу, хотя и
стараюсь.
   У меня как будто нет особых пороков, дурных привычек. Я не пьяница и не
обжора. Я не люблю карты и презираю азартные игры, кроме бильярда. В детстве
я  любил лото и  считал его умнейшей игрой в  мире.  Со временем пересмотрел
свой взгляд на  лото и  решил,  что  немного переоценил его значение.  Я  не
бросаю на пол окурков.  Умею пользоваться носовым платком.  Не грызу ногтей.
Кашляю в  кулак.  Женщин пропускаю всегда вперед.  Кроме жены...  Жена не  в
счет,  она свой человек. Люблю ребятишек, животных, птиц, особенно лошадей и
голубей.  Я однолюб.  Так по крайней мере утверждает Дим-Димыч. Возможно. До
тридцать четвертого года я  жил  холостяком.  Потом я  сказал твердо:  "Надо
жениться" - и сразу почувствовал себя значительно лучше. Я женился на Лидии,
которую знал до женитьбы три года.  Я люблю ее и не изменю ей никогда.  И не
изменял.
   Если я  скажу,  что я храбрец,  это будет неправдой.  Природа наградила
меня храбростью лишь в  той необходимой дозе,  без которой мужчине,  да  еще
чекисту,  просто никак нельзя обойтись.  В  храбрецах я  не числюсь,  но и в
трусах не хожу.  Трусам в наших органах делать нечего.  Короче говоря,  я не
смелее других.
   А  вот если я  скажу,  что человек я обстрелянный,  то тут я не погрешу
против истины.  В  меня стреляли не  один раз.  Стреляли издали,  стреляли в
упор.  Не скажу,  что это очень приятно.  Больше,  правда, промахивались, но
дважды пришлось в  аккурат.  Одна  вражья пуля,  извлеченная хирургом из-под
моего ребра,  и  сейчас хранится у  меня в  столе,  а другая прошла насквозь
бедро.
   Я тоже стрелял, когда этого требовало дело.
   Мне думается,  что охарактеризовать себя полнее и  глубже можно,  когда
посмотришь со стороны или сравнишь с кем-либо другим. Предпочитаю последнее.
Сопоставлю себя с Дим-Димычем.
   Взглядами мы не расходимся,  а характерами -  да, расходимся. У меня не
всегда хватает мужества сказать то,  что думаю,  в чем уверен, а Дим-Димыч -
дело другое. Он может.
   Он умеет выступать с горячими речами,  с докладами,  лекциями. Я - нет,
Дим-Димыч успокаивает меня и говорит,  что это еще не беда, а полбеды. Беда,
когда нет мыслей, а у меня они, по его мнению, есть.
   Дим-Димыч  относится к  числу  людей,  которых слушают внимательно даже
тогда,   когда  они  говорят  сущие  пустяки.   Он   умеет  говорить  веско,
убедительно.  Он подкрепляет слова удачными жестами.  А меня в лучшем случае
перебивают, в худшем - не слушают. Это очень обидно.
   У  меня не такой подвижный ум,  как у Дим-Димыча.  Он может острить,  и
довольно метко,  а главное -  вовремя.  У меня ничего не получается.  Умное,
нужное слово, острая фраза приходят с опозданием, когда в них уже нет нужды.
   Я  могу более или  менее терпеливо выдерживать несправедливые наскоки и
выходки какого-нибудь ретивого начальника,  а Дим-Димыч не таков. Он не даст
спуску самому наркому.  Мне Дим-Димыч говорит:  "Ты,  Андрюха, терпелив, как
бог", - и я не знаю, хорошо это или плохо.
   Дим-Димыч равнодушен к деньгам.  Он мирится как с их наличием,  так и с
их  отсутствием,  а  мне  очень приятно,  когда на  моей сберкнижке значится
небольшая сумма, которую я именую "подкожным фондом".
   Я  люблю уют и  красивые вещи.  Я  не утопаю в роскоши,  но у меня есть
хороший ковер,  венская качалка, японские безделушки из кости. Бронзу я тоже
люблю.  Мне приятно сидеть в старинной качалке, в теплом халате, с ароматной
папиросой в  руке,  а  в  комнате мягкий полумрак,  из радиоприемника льются
какие-то приятные мелодии. Дим-Димыч против роскошеств. Он ведет спартанский
образ жизни. Мне он говорит: "Внутри тебя, Андрейка, сидит страшный сибарит.
Ты этого даже не чувствуешь". Ну и пусть себе сидит. Это же не микроб?
   Я  не всегда бываю внимателен к  жене,  сыну,  теще.  Жена и  Дим-Димыч
упрекают меня за это.  Я  отвечаю,  как философ:  "Невнимание часто является
формой вежливости".
   Вот все,  что я могу сказать о себе.  Каждый человек стремится оставить
по себе какой-то след на земле, стремлюсь и я. Завтра встреча Нового года. В
исключение от  правила нам  разрешают закончить рабочий день  в  одиннадцать
часов ночи. Вполне достаточно, чтобы добежать до дому и переодеться.


   3 января 1939 г.
   (вторник)

   Прошло три  дня Нового года.  Только сегодня я  смог сесть за  дневник.
Какие  события,  заслуживающие моего внимания,  произошли за  эти  несколько
дней?
   Я  уже обмолвился как-то,  что Новый год решили Встречать в  доме моего
начальника Курникова.  Вечер провели мило,  весело. Вот, пожалуй, и все, что
можно сказать о встрече Нового года.
   Первого  января  состоялся  традиционный  новогодний  вечер  в   клубе.
Торжественной части не  было.  Начали с  выступлений нашей самодеятельности,
потом  артисты  местной  филармонии дали  приличный концерт,  а  после  него
устроили танцы, продолжавшиеся до трех часов ночи.
   Когда  шел  концерт,  Оксана  Безродная смотрела  не  на  сцену,  а  на
Дим-Димыча,  который,  конечно же,  был  со  своим  "восьмым чудом  света" -
Варенькой.  А  когда начались танцы,  Оксана стала предпринимать все усилия,
дабы   привлечь   внимание  Дим-Димыча.   Она   преследовала  его   повсюду,
обстреливала улыбками, взглядами, заходила с тыла, с фронта, с флангов.
   Дим-Димыч стойко выдерживал атаки и  все внимание уделял "восьмому чуду
света".
   Но  вот  в  перерыве Варенька что-то  шепнула Дим-Димычу и  исчезла.  Я
поманил Дим-Димыча к себе,  и мы стали в уголке,  у входа на сцену. Это была
очень удобная позиция.  Отсюда открывался вид  на  весь зал.  Мы  втихомолку
закурили, пуская дым за кулисы.
   Моя жена вместе с Оксаной все время прохаживались в фойе, а тут вдруг я
увидел Оксану одну, в противоположном конце зала. Постояв несколько секунд в
раздумье, она решительно стала пробиваться к нам сквозь толпу танцующих.
   Оркестр играл танго.
   - Держись, Дим-Димыч, - пошутил я. - Оксана идет в наступление.
   - Я все вижу, - заметил он.
   На  Оксане  было  тяжелое бархатное платье с  короткими рукавами.  Надо
признаться, оно хорошо подчеркивало красивые линии ее тела и оттеняло нежную
бледность ее лица.
   - Ты перестал меня замечать,  - обратилась она к моему другу. - Чем это
объяснить?
   - Я  не  хочу,  чтобы твой  мавр  выпустил в  меня  обойму патронов,  -
улыбнувшись, ответил Дим-Димыч.
   Оксана прищурила свои синие глаза, повела бровью и сказала:
   - Ты не ахти какой храбрец.
   - Храбрость здесь ни при чем. Я придерживаюсь здравого смысла.
   - И что он тебе подсказывает?
   - Опасаться  ревнивых  мужей,  особенно  тех,  которые  пишут  на  тебя
аттестации...
   - Отбросим на сегодня здравый смысл.  Пойдем потанцуем. Тебе не стыдно,
что приглашает дама?
   - Очень, - ответил Дима. - Поэтому и не могу отказаться.
   Оксана с загоревшимися глазами положила руку на плечо Дим-Димыча, и они
не без усилий втиснулись в плотный строй танцующих.
   Дим-Димыч танцевал,  как никогда,  напряженно,  с  каким-то  упорством,
будто исполнял тяжелую, но необходимую работу.
   И вдруг сзади меня послышался возглас:
   - Вот тебе и на! Отошла на минуту, а его уже украли.
   Я  оглянулся.  Сзади  стояло  разрумянившееся "восьмое  чудо  света"  -
Варенька.
   - Ты это откуда?
   - С коммутатора через сцену. Тут ближе.
   - Ревнуешь?
   - Нет! - решительно ответила она и тряхнула головой.
   - Смотри, - продолжал я в шутливом тоне, - Оксана - соперница опасная.
   - А это не от нее зависит, а от Димы. А в него я верю.
   К Вареньке подскочил этаким фертом Селиваненко,  получивший на концерте
наибольшее количество аплодисментов за художественное чтение, и пригласил ее
на танго.
   - Дуй, Варенька, - подбодрил я ее. - Димка в тебя тоже верит.
   Я наблюдал за обеими парами. Что и говорить, Оксана красива, и все-таки
между нею  и  Варей есть  что-то  общее.  Они  почти одинакового роста,  обе
статные,  у  обеих  сильные,  стройные ноги,  чудесные руки,  высокая грудь,
пышные каштановые волосы.  И на этом, кажется, сходство заканчивается. Черты
лица и  глаза разные.  Тут  прав Дим-Димыч.  Оксана -  воплощение холода,  а
Варенька - одухотворенная теплота.
   Когда  музыка  смолкла,  первой  ко  мне  подошла Варенька,  а  за  нею
Дим-Димыч. Она сейчас же взяла его под руку и, заглянув в глаза, спросила:
   - Ну как?
   Дим-Димыч смешно дернул головой и лаконично ответил:
   - Хищная особа.
   Я  поболтал с ними немного,  а когда танцы возобновились,  направился в
бильярдную.  Там было так накурено,  что дым четко, видимо на глаз отделялся
от  чистого воздуха.  За  единственным не  очень  плохим столом с  костяными
шарами шла горячая битва "на вышибаловку".  Я  взял кий,  вошел в  игру и не
посрамил чести  отдела!  Воспользовавшись тем,  что  Фомичев дважды выпустил
"свой" шар за борт и дважды заплатил штраф, я "вышиб" его под дружные хлопки
болельщиков.
   Второго  января  наш  отдел  походил  на  бивак.  По  коридору  сновали
работники,  хлопали ежеминутно двери, стучали машинки, составлялись справки,
ведомости,  списки.  В  должность начальника отдела  вступал новый  человек,
некто Кочергин,  приехавший из  Белоруссии.  Я  его  видел пока один раз  на
совещании и ничего о нем сказать не могу.
   А вчера я проводил в командировку Дим-Димыча.
   Было около восьми,  а  то  и  все восемь вечера,  когда дежурная машина
доставила нас на вокзал.
   С неба сыпалась снежная мелочь и щекотала лицо.
   Дим-Димыч взял меня под руку, и мы зашагали по безлюдном перрону.
   Столбик  ртути  на  большом  градуснике,   прибитом  к  стене  вокзала,
показывал около двенадцати градусов ниже нуля.
   - Не успел проститься с Варей,  -  пожаловался Дим-Димыч. - Заглянул на
коммутатор, а ее там нет...
   - Беда небольшая, не на войну едешь.
   - Так-то оно так, но порядок нужен во всем...
   Он не договорил. Кто-то налетел на Диму сзади и едва не сбил с ног.
   - Пришла-таки! - заметил я.
   Варя скороговоркой объяснила,  что вырвалась из  коммутатора без ведома
начальника телефонной станции,  что в ее распоряжении считанные секунды, что
ожидать поезда, а тем более отправления его она не может.
   Дело ясно!  С  места в  карьер они  начали прощаться.  Я,  как  человек
деликатный по натуре, отошел в сторонку.
   Прощание  прошло  в   быстром  темпе.   Оно  сопровождалось  взглядами,
вздохами,  объятиями,  жаркими поцелуями,  но без слов.  Да и  к  чему здесь
слова!
   Можно было подумать,  что Дим-Димыч едет не на неделю,  а на год и не в
райцентр нашей области, а в экспедицию по открытию нового материка.
   Когда удовлетворенное "восьмое чудо  света" затопало своими валенками к
выходной калитке, к платформе подошел поезд.
   У вагона я сказал Дим-Димычу:
   - Потешные люди вы, влюбленные.
   - И ничего не потешные,  -  ответил он.  - От Адама и Евы до наших дней
все влюбленные одинаковы. А ты знаешь, по какому делу я еду?
   - Понятия не имею.
   - Любопытная история. Месяца два назад на одну из строек Сибири приехал
член крайисполкома.  Был митинг. На глазах у всех к члену исполкома подбежал
какой-то  тип  и  с  ходу выпустил в  него три  патрона.  Когда его пытались
схватить, он хлопнул еще одного, двоих ранил, а последнюю пулю пустил себе в
рот.  И делу конец.  Опознать убийцу-покойника никто не смог. Документов при
нем не оказалось. Единственная улика - пистолет "парабеллум".
   Мы прогуливались вдоль вагона.
   - Так... - сказал я. - Нелепая история. Но это же в Сибири?
   - Да,  в Сибири.  Но теперь выяснилось, что "парабеллум" принадлежал до
ноября 1936 года работнику военкомата Свердловского района нашей области.
   Я свистнул и спросил:
   - Где же он, этот работник?
   - Сидит в тюрьме.
   - За что?
   - На это я отвечу, когда вернусь. Пока неясно.
   - Ну, желаю тебе успеха. Заходи... Уже два звонка.
   Я усадил Дим-Димыча в плацкартный вагон и вернулся в город.


   6 января 1939 г.
   (пятница)

   Сегодня  новый  начальник отдела  Кочергин собрал  к  себе  руководящий
оперативный  состав  и  слушал  доклады  о  наиболее  серьезных  материалах,
находящихся в производстве.
   Пока впечатление о Кочергине складывается в его пользу. Дело он, видно,
знает и имеет опыт. Держит себя просто, а спокойствием напоминает Курникова.
Подчиненного выслушивает, считается с его мнением. Это отрадно.
   Например, выслушав начальника шестого отделения, Кочергин спросил:
   - Как вы сами думаете?
   Тот доложил.
   - Вы убеждены, что это правильно?
   - Да!
   - Хорошо. Так и действуйте!
   Конечно,  не в меру "умный" товарищ,  вроде Безродного,  может сказать,
что подмеченная мною деталь,  по сути дела,  мелочь, но, как известно, стиль
работы и складывается из мелочей.
   А  с  начальником первого  отделения  младшим  лейтенантом Чередниченко
произошел другой разговор.  Тот доложил о  заявлении на  одно лицо,  недавно
появившееся в  нашем  городе и  сразу привлекшее к  себе  внимание соседа по
квартире.
   Кочергин поинтересовался:
   - Почему вы не побеседовали до сих пор с автором заявления?
   - Как вам сказать...  -  замялся Чередниченко,  - я имел в виду сделать
это,  но  бывший  начальник  отдела  Курников  посмотрел на  мою  инициативу
неодобрительно.
   - Откуда это видно? - спросил Кочергин.
   - К сожалению, письменного распоряжения не было...
   Кочергин пристально,  даже очень пристально посмотрел на Чередниченко и
недовольно произнес:
   - Никогда не  пытайтесь