Однако Дим-Димыч решил добить его. Он обратился к собранию с вопросом:
   - Быть может, товарищ Безродный даст себе самоотвод?
   Этого было достаточно, чтобы вернуть Безродного в прежнее состояние. Он
подарил Дим-Димыча таким взглядом,  что мне его никогда не забыть. Если бы в
эту минуту Безродному разрешили безнаказанно расправиться с Дим-Димычем,  он
бы слопал его вместе с потрохами.
   - Ставьте вопрос на голосование! - предложил Корольков.
   Зеленский проголосовал.  За  отвод  Безродному подняли руки  Дим-Димыч,
Бодров  и  Якимчук.  Трое  воздержались.  Большинство решило оставить его  в
списке кандидатов.
   Сообразительный  Корольков  выступил  с  самоотводом,   и  просьбу  его
удовлетворили.
   В списке осталось девять кандидатур.
   Но  самое  неожиданное произошло,  когда  председатель счетной комиссии
стал объявлять итоги тайного голосования.
   Почти  единогласно,  исключая два  голоса,  прошел  Дим-Димыч.  За  ним
следовал Зеленский, потом Якимчук, Бодров и, наконец, Корабельников.
   - Остальные  четверо,   -   сказал  председатель  счетной  комиссии,  -
выражаясь парламентским языком, не получили вотума доверия.
   Безродный сейчас же встал и, не ожидая конца собрания, покинул зал.
   На первом заседании партийного бюро секретарем избрали Дим-Димыча.


   30 апреля 1939 г.
   (воскресенье)

   Произошло нелепое,  чудовищное: Дим-Димыча исключили из членов партии и
уволили из органов государственной безопасности. Началось все на другой день
после  отчетно-выборного  собрания  и  закончилось сегодня.  Несколько строк
приказа,  подписанного Осадчим,  уничтожили моего  друга  как  чекиста.  Мне
кажется,  будто все это дурной сон,  а не явь. Я не хочу верить этому, но от
этого ничего не изменится. Ровным счетом ничего.
   За  весь сегодняшний день в  моей голове не  нашлось места ни для одной
путной мысли.  Я не мог ничего делать. Я перекладывал бумаги и папки с места
на  место,  курил одну папиросу за  другой или бродил по  кабинету из угла в
угол.  Отчаяние,  непередаваемая боль  охватывали меня,  сжимали  сердце.  С
трудом мне удалось дотянуть до вечера, выполнить то, что требовали служебные
обязанности.  И как только стемнело,  я,  сославшись на головную боль, ушел.
Ноги сами повели меня за город, к реке.
   Стояла  теплая,  но  пасмурная ночь.  Низко  плывущие  тучи  приглушили
звезды.  Как  длинный развернутый холст,  лежала передо мной река.  Я  минул
пешеходный мост,  спустился с  обрыва и  лег на  еще не  утративший дневного
тепла песок. У края обрыва росли березы, опушенные свежей листвой. Даль реки
затягивал густой зеленоватый сумрак.
   Что  же  произошло с  Дим-Димычем?  Из  управления кадров центра пришло
письмо с категорическим указанием рассмотреть вопрос о пребывании в партии и
органах государственной безопасности Брагина Дмитрия Дмитриевича.  К  письму
прилагались материалы,  в  которых сообщалось,  что  в  конце  прошлого года
органами государственной безопасности была арестована подозреваемая в связях
с  троцкистами сотрудница  ОТК  одного  из  заводов  на  Смоленщине  Брагина
Валентина  Федоровна -  жена  брата  Дим-Димыча.  В  процессе  следствия она
заболела глубоким расстройством нервной системы и накануне нового,  тридцать
девятого года умерла в  тюремной больнице.  Две  недели спустя муж Валентины
Федоровны и брат Дим-Димыча - Андрей Брагин покончил с собой.
   Дим-Димыча обвинили в том,  что он знал обо всем я скрыл.  Больше того,
молчание истолковали как сочувствие жене брата и брату-самоубийце.
   А  Дим-Димыч  ничего  не  знал  и  ничего не  скрывал.  В  этом  я  мог
поручиться.  Лишь  один  раз,  обеспокоенный долгим  отсутствием  писем,  он
поделился со мной тревогой.
   На собрания парторганизации отдела он так и заявил,  но добавил, что ни
минуты не  сомневается в  том,  что до последних дней своей жизни его брат и
жена брата оставались честными советскими людьми и настоящими коммунистами.
   Это заявление лишь подлило масла в огонь.  Как он смеет так утверждать?
Как он может ручаться? И это говорит чекист?
   Да,  это  говорил потомственный чекист!  Он  мог ручаться и  за  своего
брата,  и за его жену.  Он не переставал утверждать,  что те, кто отдал свои
юные годы жестокой борьбе с  многочисленными врагами Родины,  кто,  не жалея
своей жизни,  бился в  рядах ЧОНа  с  бандитами,  кто  бесстрашно разоблачал
скрытых  и  явных  недругов  Советского государства и  в  их  числе  тех  же
троцкистов, кто поставил целью своей жизни борьбу за святые идеалы ленинской
партии,  кто ради и  во  имя этого переносил холод,  голод,  страдания,  кто
выполнял задания  комсомола под  наведенным стволом  кулацкого обреза,  кто,
наконец,  в  боевых  схватках  проливал свою  кровь,  -  тот  не  пойдет  на
предательство, тот не запятнает имя коммуниста.
   Поступок брата он не оправдывает. Но как судить его? Валентина была для
Андрея не  только женой  и  другом.  Их  любовь выдержала испытание огнем  и
временем.  Они  пронесли  ее  через  бури  гражданской войны,  через  тяжкие
испытания разрухи.
   Дим-Димыч понимает, что у брата Андрея произошел разлад между партийным
долгом и чувством,  между разумом и сердцем, но от этого понимания никому не
легче.
   - В наше время можно ручаться лишь за себя, - сказал свою любимую фразу
Безродный.  - Я не верю Брагину. - И с отвратительным хладнокровием добавил:
- Ему не место в партии.
   Собрание отдела  при  четырех  голосах "против" и  двух  воздержавшихся
исключило Дим-Димыча из членов Коммунистической партии.
   На другой день решение собрания рассматривал партком.
   Дим-Димыч вел себя так же, как и на собрании отдела. Он твердо стоял на
своем: брат и жена его были честные люди. О смерти их никто ему не сообщал.
   - Честные люди  не  кончают самоубийством,  -  бросил реплику Геннадий,
присутствовавший на заседании в числе приглашенных.
   Взял слово следователь Рыкунин.  Я  его никогда не любил.  За глаза его
звали человеком с  каучуковым позвоночником.  Я  удивлялся,  как  мог  такой
необъективный человек быть следователем.
   Смысл его  высказывания сводился к  тому,  что Андрей Брагин покончил с
собой,  видимо,  потому,  что боялся разоблачения. Если он держал около себя
жену-троцкистку,  то уж,  конечно,  не мог не сочувствовать врагам народа. А
его брат,  чекист, теперь записался в адвокаты и дерет за него глотку. Можно
ли  после этого держать Брагина в  партии?  Нельзя!  На него неизбежно будет
ориентироваться враг.
   Потом  поднялся Кочергин.  Он  поправил Рыкунина и  других выступавших.
Жена Андрея Брагина не была троцкисткой.  В документах сказано, что она лишь
подозревалась в  связях с троцкистами.  Это не одно и то же.  И в документах
ничего не  сказано о  том,  что  подозрение подтвердилось.  Обвинять Дмитрия
Брагина в  сокрытии факта ареста Брагиной и  смерти ее мужа мы не можем.  Не
можем по  той  простой причине,  что нам нечем это доказать.  Вопрос требует
доследования.  Надо послать на место опытного товарища. Пусть он ознакомится
с  материалами следствия и  доложит нам,  на чем основаны подозрения,  в чем
заключалась связь Брагиной с троцкистами.  Вопрос следует оставить открытым.
Исключать из партии и увольнять из органов Брагина пока нет оснований.
   Всеми своими мыслями и душевными силами я был на стороне Дим-Димыча,  а
потому попросил слова вслед за Кочергиным.
   - Мне думается,  -  начал я,  -  что здесь может совершиться жестокая и
вопиющая несправедливость.  Мы  решаем судьбу коммуниста Брагина,  а  не его
родственников.  Так давайте и говорить о Брагине.  Я согласен с Кочергиным и
поддерживаю его  предложение.  Более того,  я  верю Брагину.  Он  никогда не
обманывал партию и не обманет.  Если он берет под защиту порядочность своего
брата и его жены, значит, верит в них, как я верю в него. Предлагаю отменить
решение парторганизации отдела.
   - Чекисты так не рассуждают, - подал голос Безродный.
   Он  ликовал -  это было написано на его физиономии.  Но ему недоставало
ума и такта скрыть свое ликование.
   - Как видите,  рассуждают,  -  ответил я запальчиво.  -  Вы ошибаетесь,
считая себя чекистом.  Вы ошибаетесь и в том,  что ваше мнение непререкаемо.
Не так давно вам дали возможность убедиться в  этом,  и,  я думаю,  подобная
возможность повторится.
   Это   произвело   впечатление  на   Безродного.   Когда   приступили  к
голосованию,  он  неожиданно для  всех заявил,  что поддерживает предложение
Кочергина.  Но  это не  спасло Дим-Димыча.  Большинство приняло предложение,
сформулированное Рыкуниным:  "За сокрытие от  партии и  органов факта ареста
жены брата и самоубийства последнего,  а также за бездоказательную защиту их
- исключить из членов партии Брагина Дмитрия Дмитриевича".
   А сегодня Осадчий подписал приказ об увольнении Дим-Димыча.
   После  собрания  отношение  к   Дим-Димычу  некоторых  товарищей  резко
изменилось.  Еще вчера они весело приветствовали его,  с  удовольствием жали
руку,  голосовали за его кандидатуру, доверяли ему большое партийное дело, а
теперь...   Да,  теперь  они  старались  обойти  его  сторонкой,  "забывали"
приветствовать.
   Мне трудно забыть об эпизоде,  который произошел со мной в молодости. Я
стал чекистом в двадцать четвертом году. До этого работал в рабочем клубе на
родине.  Я  был  универсалом:  совмещал  должности  кассира  и  руководителя
драмкружка,  гримера и  артиста,  декоратора и  суфлера.  Меня окружала куча
друзей-комсомольцев,  чудных боевых ребят. А Дорошенко, Цыганков и Приходова
были лучшими из лучших.  За них я готов был в любую минуту хоть в пекло. Нас
сдружили вера  в  будущее,  совместная работа,  стремления,  ЧОН,  борьба  с
бандитами, опасности.
   Помню,  стояли теплые предмайские дни. Комсомольцы готовили к празднику
какую-то революционную пьесу.  На сцене при поднятом занавесе шла репетиция.
Я командовал парадом,  учил "актеров" правильным жестам, показывал, как надо
стоять,  ходить,  сидеть,  возмущаться,  смеяться.  Я безжалостно бранился с
Петькой Чижовым,  который меня не слушал и ставил ни во что.  Петька был мой
"враг".  Он  всегда  придирался ко  мне,  умалял мой  авторитет руководителя
кружка,  строчил на  меня  злые фельетоны в  стенгазету.  И  ничто не  могло
примирить нас. Чижов по крайней мере был убежден в этом. Он говорил, что я и
он  -  антиподы.  Я  этого  слова  тогда  не  знал,  но,  коль  скоро Петька
распространял его не  только на меня,  но и  на себя,  я  не видел оснований
принимать его как обиду или оскорбление.
   Так вот,  шла репетиция.  И  вдруг в  самый разгар ее  в  зале появился
райуполномоченный  ОГПУ  Силин.   Уж  кого-кого,   а  его,  грозу  бандитов,
саботажников,  заговорщиков и дезертиров; мы, комсомольцы, преотлично знали.
И весь город знал.  И он знал каждого из нас вдоль и поперек. Он знал вообще
все, что надо мать. По крайней мере я был в этом твердо убежден.
   Всегда чем-то озабоченный,  хмурый и  немногословный,  он остался верен
себе  и  на  тот  раз.  Он  подошел к  рампе,  посмотрел исподлобья на  нашу
самодеятельную горячку и, остановив взгляд на мне, скомандовал:
   - Трапезников, за мной!
   Отголоски  его  команды  звонко  прокатились по  пустому  залу.  Ребята
оторопело и  растерянно уставились на меня.  Силин откашлялся,  повернулся и
вразвалку,  как все бывшие моряки,  направился к  выходу.  Я не стал ожидать
повторного  приглашения,   передал  бразды   руководства  Петьке   Чижову  и
последовал за Силиным.
   Через  час  я  и  он  сидели  в  кабинете  секретаря уездного  комитета
комсомола. Два дня спустя Силин ввел меня в помещение окружного отдела ОГПУ.
Прошло еще  четыре дня,  и  я  вышел из  этого помещения один.  На  мне была
новехонькая форма из отличного "сержа",  хромовые сапоги и на правом бедре в
жесткой  желтой  кобуре  пистолет  "маузер" калибра  7,  65.  В  застегнутом
нагрудном кармане гимнастерки покоилась небольшая, аккуратненькая, обтянутая
красным коленкором книжечка.  В  ней  четким  каллиграфическим почерком было
выведено,  что такой-то,  имярек,  является практикантом ОГПУ и  имеет право
хранить и носить все виды огнестрельного оружия.
   Мне было тогда девятнадцать лет. Я получил трехдневный отпуск: съездить
в  родной город,  распрощаться с друзьями,  сняться с комсомольского учета и
взять личные вещи.
   С  поезда я,  конечно,  отправился прямо в  клуб к  ребятам.  Был канун
Первого мая,  зал пустовал,  и  я по длинному коридору направился к красному
уголку. Подошел к двери и невольно остановился: она была неплотно прикрыта и
из  красного  уголка  отчетливо доносились громкие,  возбужденные голоса.  Я
сразу узнал голос моего верного дружка Цыганкова.  Но  то,  что он  говорил,
меня ошеломило. А он говорил вот что. Я помню каждое слово:
   "Как хотите,  ребята,  а зазря Силин арестовывать не будет. Не такой он
человек. Значит, запутался Андрей в чем-то. Определенно!"
   "Правильно,  Валька!  -  одобрила Приходова.  -  Трапезников - дрянь. Я
догадываюсь,  в  чем  дело.  Помните,  он  конвоировал трех бандюков и  один
сбежал? Ну вот... Не сбежал он, Андрей отпустил его..."
   Я  стоял потрясенный,  обиженный.  Тугой,  тошнотворный ком  подкатил к
горлу и  стеснял дыхание.  Так  обо  мне  говорили два  моих  лучших друга -
Цыганков и  Приходова.  Друзья,  за  которых я  готов был  перегрызть глотку
любому.  И  вдруг в  уши  мои вошел высокий,  писклявый голос Петьки Чижова,
моего "врага", антипода. Он не говорил, а кричал на тонкой, противной ноте:
   "Сволочи,  вот кто вы! Поняли - сволочи! Ладно, я не люблю Андрюшку. Мы
антиподы. Он бузотер, копуха, волокитчик и воображала. Но разве он пойдет на
такое? Да как у вас язык повертывается? А еще друзья! Он настоящий..."
   Тут  я  пересилил себя,  сглотнул тугой  ком,  протер на  всякий случай
глаза, сильно толкнул дверь ногой и вошел в комнату.
   Стало тихо, как под землей.
   Я огляделся: все налицо. Во мне дрожал каждый нерв.
   Первым опомнился Петька Чижов. С присущей ему язвительностью он бросил:
   - Во! Видали гуся! Ишь вырядился! Прошу любить и жаловать.
   Тут  Валька  Цыганков  сорвался  с  места,   перегнулся  через  стол  с
протянутой рукой и восторженно воскликнул:
   - Андрюшка! Дружище! Вот это здорово!
   Я сделал вид, что не заметил ни его, ни его руки.
   Приходова хлопнула себя по коленкам:
   - Ба-тюш-ки! Что делается?!
   Я посмотрел Чижову в глаза и сказал:
   - Выдь на минуточку.
   - Ну прямо... - как всегда, окрысился Петька.
   - Выдь! - настаивал я. - Прошу. Надо.
   То  ли тон моей просьбы,  то ли необычная одежда подействовали на моего
антипода,  но он неторопливо вышел. У стенной газеты он остановился, засунул
руки глубоко в карманы, сбычился и нетерпеливо спросил:
   - Ну, дальше?
   - Я слышал все, - произнес я с волнением.
   - Дальше? - продолжал Петька.
   - Спасибо,  Петька,  на добром слове... Я этого никогда не забуду, - и,
не дав ему опомниться, я взволнованно обнял его и горячо поцеловал.
   Смущенный Петька  старательно вытер  рукавом  губы,  покачал головой и,
нарочито нахмурившись, произнес:
   - Ох и бузотер ты, Андрей...
   Вот  так  бывает  в  нашей  жизни.  Слабые люди  теряют веру  в  самого
близкого,  дорогого им  человека,  забывая о  том,  кем  он  для них был.  А
Дим-Димыч не утратил этой веры.  Он продолжает верить в брата и жену его.  И
за эту веру он тоже пострадал. Она усугубила его положение.
   Начальник  отделения  Бодров,  пользующийся  моей  симпатией  и  крепко
уважающий Дим-Димыча, в разговоре со мной сказал:
   - Странно ведет себя Димка...  Прокурора Андрея Брагина не стало.  Жены
его тоже. Что думают и говорят о них теперь, как расценивают их поступки, им
глубоко  безразлично.   Их   не  воскресишь.   Они  ушли  туда,   откуда  не
возвращаются.  А  Димка печется о них,  защищает их,  как будто им это очень
важно. К чему дразнить гусей?
   Я задумался.  Бодров говорил это, руководствуясь своим хорошим чувством
к Дим-Димычу,  но все равно он не прав. Умерших, если они этого заслуживают,
надо уважать и защищать так же, как и живых.
   Я так и сказал Бодрову.
   Я продолжал лежать под обрывом у реки до той поры, пока темная тучка не
окропила меня мелким, теплым дождичком. Тогда я встал и пошел домой, думая о
своем друге.


   2 июня 1939 г.
   (пятница)

   Прошло более месяца с  того дня,  как на моего друга свалилась беда.  И
ничего нового,  отрадного не  внесло время в  судьбу Дим-Димыча.  Все как бы
застыло на  мертвой точке.  Дима ездил в  Смоленск,  но там к  его появлению
отнеслись недоверчиво.  Тогда он отправился в Москву. В минувшее воскресенье
Дим-Димыч позвонил мне на квартиру,  и я понял из короткого разговора с ним,
что и  Москва ничем не  обнадежила его.  В  наркомате заявили,  что вопрос о
реабилитации его  по  служебной линии  якобы целиком и  полностью зависит от
восстановления в  партии,  в  то  время когда здесь,  в  парткоме,  ему было
сказано,   что   вопрос   партийности  может   рассматриваться  лишь   после
реабилитации его как чекиста.
   Я  знал,  что сбережений Димка не имеет и никогда не имел.  На какие же
средства он живет в Москве? Где нашел приют?
   Эти вопросы я  задать не успел.  Он звонил с центрального телеграфа,  и
времени было в обрез.
   Я лишь успел сказать ему, что надолго уезжаю, что нам надо повидаться в
Москве,  и  попросил дать свой адрес.  Дима сказал,  чтобы я предупредил его
телеграммой до востребования на Главный почтамт...
   Я действительно уезжаю.  Уезжаю неожиданно и,  возможно, надолго. Я еду
навстречу опасностям, на Дальний Восток. Там идет, как мы ее называем, малая
война. Но она, как и большая, как и всякая война, не обходится без жертв.
   Японские  самураи,  эти  кладбищенские рыцари,  не  извлекли уроков  из
прошлогодних событий в  районе озера Хасан.  В  мае они вторглись в  пределы
Монгольской Народной Республики на реке Халхин-Гол.  Оставаться в стороне мы
не  можем,  не  имеем права.  Я  еду в  распоряжение штаба армии.  До Москвы
поездом, а оттуда самолетом.
   Сегодня, в начале десятого вечера, оплетенный скрипящими ремнями нового
снаряжения с  этаким вкусным запахом,  я  распрощался с  Кочергиным и  пошел
домой.
   По  дороге вспомнил о  носовых платках.  Когда бы  я  ни ездил,  всегда
забываю о  них.  Не забыть бы теперь.  Надо вынуть из шкафа хотя бы дюжину и
сунуть в чемодан.
   Открыв дверь,  я  в смущении остановился:  теща,  опустившись на колени
перед  совершенно пустым  углом,  усердно молилась.  Осеняя себя  крестами и
отбивая поклоны, она нашептывала слова молитвы, вплетая в нее мое имя.
   Странно. До сегодняшнего дня я не замечал в ней религиозных настроений.
И разговоров никогда на эту тему в семье не было.  Странно...  Скорее,  даже
забавно!
   Я тихо попятился, забыв о носовых платках.
   В столовой была Лидия.
   - Уже? - спросила она.
   - Да, пора.
   Лидия все эти дни держалась бодро.
   - Иди сюда... - тихо позвала она и села на диван.
   Мне  казалось,   что  Лида  хочет  сказать  мне  что-то   значительное,
необычное,  но  она ничего не  сказала,  а  склонила голову к  моему плечу и
заплакала.
   - Не  надо,  Лидуха...  Все шло так хорошо...  -  начал было я,  но тут
Максимка соскочил с качалки и подбежал к нам.
   Он с полдня готовился к моим проводам, но, вконец измученный ожиданием,
забрался в  качалку и позорно уснул.  Я поцеловал жену,  сына,  посмотрел на
часы и встал. Пора! Машина Кочергина стояла у дома.
   На вокзале ожидали Фомичев, Хоботов, Оксана, Варя.
   Фомичев  был  в  полной  военной  форме  со  знаками различия капитана.
Усердно начищенные сапоги отливали зеркальным глянцем.
   На  Хоботове сияла белизной тщательно отглаженная сорочка.  Ее  ворот и
черный  галстук  плотно  облегали могучую шею  доктора.  Аккуратно сложенный
пиджак он держал на руке.
   Настороженная и  чем  то  озабоченная  Варя  Кожевникова стояла,  обняв
Оксану. А Оксана в легком, ра